Неточные совпадения
Само собою разумеется, что подобные возгласы по поводу Торцова о
том, что человека благородит, не могли повести к здравому и беспристрастному рассмотрению дела. Они только дали критике противного направления справедливый повод прийти в благородное негодование и воскликнуть в свою очередь о Любиме Торцове...
По всей вероятности, и
сам Островский (которому опять досталось тут из-за его непризванных комментаторов) не был доволен ею; по крайней мере с
тех пор он уже не подал никакого повода еще раз наклепать на него столь милые вещи.
При последующих произведениях Островского, рядом с упреками за приторность в прикрашивании
той пошлой и бесцветной действительности, из которой брал он сюжеты для своих комедий, слышались также, с одной стороны, восхваления его за
самое это прикрашивание, а с другой — упреки в
том, что он дагерротипически изображает всю грязь жизни.
Этой противоположности в
самых основных воззрениях на литературную деятельность Островского было бы уже достаточно для
того, чтобы сбить с толку простодушных людей, которые бы вздумали довериться критике в суждениях об Островском.
Словом — трудно представить себе возможность середины, на которой можно было бы удержаться, чтобы хоть сколько-нибудь согласить требования, в течение десяти лет предъявлявшиеся Островскому разными (а иногда и
теми же
самыми) критиками.
Или, напротив, он с
самого начала стал, как уверяла критика «Москвитянина», на
ту высоту, которая превосходит степень понимания современной критики?
Все признали в Островском замечательный талант, и вследствие
того всем критикам хотелось видеть в нем поборника и проводника
тех убеждений, которыми
сами они были проникнуты.
Отвергнувши эту, заранее приготовленную, мерку, критика должна была бы приступить к произведениям Островского просто для их изучения, с решительностью брать
то, что дает
сам автор.
К счастию, публика мало заботилась о критических перекорах и
сама читала комедии Островского, смотрела на театре
те из них, которые допущены к представлению, перечитывала опять и таким образом довольно хорошо ознакомилась с произведениями своего любимого комика.
Тот же критик решил (очень энергически), что в драме «Не так живи, как хочется» Островский проповедует, будто «полная покорность воле старших, слепая вера в справедливость исстари предписанного закона и совершенное отречение от человеческой свободы, от всякого притязания на право заявить свои человеческие чувства гораздо лучше, чем
самая мысль, чувство и свободная воля человека».
А если, уже после этого объяснения, окажется, что наши впечатления ошибочны, что результаты их вредны или что мы приписываем автору
то, чего в нем нет, — тогда пусть критика займется разрушением наших заблуждений, но опять-таки на основании
того, что дает нам
сам автор».
Признавая такие требования вполне справедливыми, мы считаем за
самое лучшее — применить к произведениям Островского критику реальную, состоящую в обозрении
того, что нам дают его произведения.
Конечно, мы не отвергаем
того, что лучше было бы, если бы Островский соединил в себе Аристофана, Мольера и Шекспира; но мы знаем, что этого нет, что это невозможно, и все-таки признаем Островского замечательным писателем в нашей литературе, находя, что он и
сам по себе, как есть, очень недурен и заслуживает нашего внимания и изучения…
Но, к сожалению, мы не чувствуем в себе призвания воспитывать эстетический вкус публики, и потому нам
самим чрезвычайно скучно браться за школьную указку с
тем, чтобы пространно и глубокомысленно толковать о тончайших оттенках художественности.
Отвлеченностей этих обыкновенно не бывает в
самом сознании художника; нередко даже в отвлеченных рассуждениях он высказывает понятия, разительно противоположные
тому, что выражается в его художественной деятельности, — понятия, принятые им на веру или добытые им посредством ложных, наскоро, чисто внешним образом составленных силлогизмов.
Свободное претворение
самых высших умозрений в живые образы и, вместе с
тем, полное сознание высшего, общего смысла во всяком,
самом частном и случайном факте жизни — это есть идеал, представляющий полное слияние науки и поэзии и доселе еще никем не достигнутый.
Конечно, обвинения его в
том, что он проповедует отречение от свободной воли, идиотское смирение, покорность и т. д., должны быть приписаны всего более недогадливости критиков; но все-таки, значит, и
сам автор недостаточно оградил себя от подобных обвинений.
При этом, прибавляет требовательный критик, «мы были бы
самыми напряженными, страстными зрителями
то бурного,
то ловко выдерживаемого столкновения двух партий» («Атеней», 1858 г., № 10).
Такое желание, справедливое в отвлечении, доказывает, однако, что критик совершенно не умел понять
то темное царство, которое изображается у Островского и
само предупреждает всякое недоумение о
том, отчего такие-то лица пошлы, такие-то положения случайны, такие-то столкновения слабы.
И
то уже есть в этой комедии фальшивый тон в лице Жадова; но и его почувствовал
сам автор, еще прежде всех критиков.
Судя по
тому, как глубоко проникает взгляд писателя в
самую сущность явлений, как широко захватывает он в своих изображениях различные стороны жизни, — можно решить и
то, как велик его талант.
Ведь у них
самих отняли все, что они имели, свою волю и свою мысль; как же им рассуждать о
том, что честно и что бесчестно? как не захотеть надуть другого для своей личной выгоды?
Даже для
тех, которые решаются
сами подражать новую моду, она все-таки тяжела так, как тяжел бывает всякий кошмар, хотя бы в нем представлялись видения
самые прелестные.
Но жена и без плетки видит необходимость лицемерить перед мужем: она с притворной нежностью целует его, ласкается к нему, отпрашивается у него и у матушки к вечерне да ко всенощной, хотя и
сама обнаруживает некоторую претензию на самодурство и говорит, что «не родился
тот человек на свет, чтобы ее молчать заставил».
Тут все в войне: жена с мужем — за его самовольство, муж с женой — за ее непослушание или неугождение; родители с детьми — за
то, что дети хотят жить своим умом; дети с родителями — за
то, что им не дают жить своим умом; хозяева с приказчиками, начальники с подчиненными воюют за
то, что одни хотят все подавить своим самодурством, а другие не находят простора для
самых законных своих стремлений; деловые люди воюют из-за
того, чтобы другой не перебил у них барышей их деятельности, всегда рассчитанной на эксплуатацию других; праздные шатуны бьются, чтобы не ускользнули от них
те люди, трудами которых они задаром кормятся, щеголяют и богатеют.
Мало
того, во всех законодательствах признаются смягчающие обстоятельства, и иногда
самое убийство извиняется, если побудительные причины его были слишком неотразимы.
— Вы видите, что здесь идет
самая обыкновенная игра: кто лучше играет,
тот и остается в выигрыше.
По крайней мере видно, что уже и в это время автор был поражен
тем неприязненным и мрачным характером, каким у нас большею частию отличаются отношения
самых близких между собою людей.
Он чувствует себя в положении человека, успевшего толкнуть своего тюремщика за
ту дверь, из-за которой
сам успел выскочить.
И все это в
той надежде, что Лазарь будет славно мошенничать и наживать деньги от всех, кроме, разумеется,
самого Большова.
То же
самое и с Рисположенским, пьяным приказным, занимающимся кляузами и делающим кое-что по делам Большова: Самсон Силыч подсмеивается над
тем, как его из суда выгнали, и очень сурово решает, что его надобно бы в Камчатку сослать.
Что же касается до
тех из обитателей «темного царства», которые имели силу и привычку к делу, так они все с
самого первого шага вступали на такую дорожку, которая никак уж не могла привести к чистым нравственным убеждениям.
Приложите
то же
самое к помещику, к чиновнику «темного царства», к кому хотите, — выйдет все
то же: все в военном положении, и никого совесть не мучит за обман и присвоение чужого оттого именно, что ни у кого нет нравственных убеждений, а все живут сообразно с обстоятельствами.
Вы видите, что решение Большова очень добродушно и вовсе не обнаруживает сильной злодейской натуры: он хочет кое-что, по силе возможности, вытянуть из кредиторов в
тех видах, что у него дочь невеста, да и
самому ему покой нужен…
Надуть разом, с рывка, хотя бы и
самым бессовестным образом, — это ему ничего; но, думать, соображать, подготовлять обман долгое время, подводить всю эту механику — на такую хроническую бессовестность его не станет, и не станет вовсе не потому, чтобы в нем мало было бессовестности и лукавства, —
то и другое находится в нем с избытком, — а просто потому, что он не привык серьезно думать о чем-нибудь.
Он
сам это сознает и в горькую минуту даже высказывает Рисположенскому: «То-то вот и беда, что наш брат, купец, дурак, — ничего он не понимает, а таким пиявкам, как ты, это и на руку».
А между
тем его теперешнее положение, да и
самая натура его, не сломившаяся окончательно под гнетом, а сохранившая в себе дух противоречия, требует теперь самобытности, которая и выражается в упрямстве и произволе.
Тут-то, в борьбе, начинающейся вслед за
тем, и раскрываются все лучшие стороны его души; тут-то мы видим, что он доступен и великодушию, и нежности, и состраданию о несчастных, и
самой гуманной справедливости.
Комизм этой тирады возвышается еще более предыдущим и дальнейшим разговором, в котором Подхалюзин равнодушно и ласково отказывается платить за Большова более десяти копеек, а Большов —
то попрекает его неблагодарностью,
то грозит ему Сибирью, напоминая, что им обоим один конец,
то спрашивает его и дочь, есть ли в них христианство,
то выражает досаду на себя за
то, что опростоволосился, и приводит пословицу: «
Сама себя раба бьет, коль ее чисто жнет», —
то, наконец, делает юродивое обращение к дочери: «Ну, вот вы теперь будете богаты, заживете по-барски; по гуляньям это, по балам, — дьявола тешить!
И до
того заразителен этот нелепый порядок жизни «темного царства», что каждая,
самая придавленная личность, как только освободится хоть немножко от чужого гнета, так и начинает
сама стремиться угнетать других.
Но Липочка почерпает для себя силы душевные в сознании
того, что она образованная, и потому мало обращает внимания на мать и в распрях с ней всегда остается победительницей: начнет ее попрекать, что она не так воспитана, да расплачется, мать-то и струсит и примется
сама же ублажать обиженную дочку.
«У нас, — жалуется он, — коли не
тот, так другой, коли не
сам, так
сама задаст вытрепку; а
то вот приказчик Лазарь, а
то вот Фоминишна, а
то вот… всякая шваль над тобой командует».
А когда наворует денег побольше,
то и
сам, конечно, примется командовать так же беспутно и жестоко, как и им командовали.
Как он будет сочувствовать страданиям других, когда его
самого утешали гривенничками за
то, что он с колокольни упал!
Но автор комедии вводит нас в
самый домашний быт этих людей, раскрывает перед нами их душу, передает их логику, их взгляд на вещи, и мы невольно убеждаемся, что тут нет ни злодеев, ни извергов, а всё люди очень обыкновенные, как все люди, и что преступления, поразившие нас, суть вовсе не следствия исключительных натур, по своей сущности наклонных к злодейству, а просто неизбежные результаты
тех обстоятельств, посреди которых начинается и проходит жизнь людей, обвиняемых нами.
Но беда в
том, что под влиянием самодурства
самые честные люди мельчают и истомляются в рабской бездеятельности, а делом занимаются только люди, в которых собственно человечные стороны характера наименее развиты.
Цель их не
та, чтобы уничтожить самодурство, от которого они так страдают, а
та, чтобы только как-нибудь повалить самодура и
самим занять его место.
Читатели, соображаясь с своими собственными наблюдениями над жизнью и с своими понятиями о праве, нравственности и требованиях природы человеческой, могут решить
сами — как
то, справедливы ли наши суждения, так и
то, какое значение имеют жизненные факты, извлекаемые нами из комедий Островского.
В отношениях Самсона Силыча Вольтова ко всем, его окружающим, мы видели, что самодурство это — бессильно и дряхло
само по себе, что в нем нет никакого нравственного могущества, но влияние его ужасно
тем, что, будучи
само бессмысленно И бесправно, оно искажает здравый смысл и понятие о праве во всех, входящих с ним в соприкосновение.
Но чтобы выйти из подобной борьбы непобежденным, — для этого мало и всех исчисленных нами достоинств: нужно еще иметь железное здоровье и — главное — вполне обеспеченное состояние, а между
тем, по устройству «темного царства», — все его зло, вся его ложь тяготеет страданиями и лишениями именно только над
теми, которые слабы, изнурены и не обеспечены в жизни; для людей же сильных и богатых —
та же
самая ложь служит к услаждению жизни.