Неточные совпадения
В одном сатирическом английском романе прошлого столетия некто Гулливер, возвратясь из страны лилипутов, где люди
были всего
в какие-нибудь два вершка росту, до
того приучился считать себя между ними великаном, что, и ходя по улицам Лондона, невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб они пред ним сворачивали и остерегались, чтоб он как-нибудь их не раздавил, воображая, что он всё еще великан, а они маленькие.
Привычка привела почти к
тому же и Степана Трофимовича, но еще
в более невинном и безобидном виде, если можно так выразиться, потому что прекраснейший
был человек.
А между
тем это
был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем,
в науке… ну, одним словом,
в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего.
Успел же прочесть всего только несколько лекций, и, кажется, об аравитянах; успел тоже защитить блестящую диссертацию о возникавшем
было гражданском и ганзеатическом значении немецкого городка Ганау,
в эпоху между 1413 и 1428 годами, а вместе с
тем и о
тех особенных и неясных причинах, почему значение это вовсе не состоялось.
Не знаю, верно ли, но утверждали еще, что
в Петербурге
было отыскано
в то же самое время какое-то громадное, противоестественное и противогосударственное общество, человек
в тринадцать, и чуть не потрясшее здание.
Как нарочно,
в то же самое время
в Москве схвачена
была и поэма Степана Трофимовича, написанная им еще лет шесть до сего,
в Берлине,
в самой первой его молодости, и ходившая по рукам,
в списках, между двумя любителями и у одного студента.
Впрочем, она не без поэзии и даже не без некоторого таланта; странная, но тогда (
то есть, вернее,
в тридцатых годах)
в этом роде часто пописывали.
Вдруг, и почти тогда же, как я предлагал напечатать здесь, — печатают нашу поэму там,
то есть за границей,
в одном из революционных сборников, и совершенно без ведома Степана Трофимовича.
А если говорить всю правду,
то настоящею причиной перемены карьеры
было еще прежнее и снова возобновившееся деликатнейшее предложение ему от Варвары Петровны Ставрогиной, супруги генерал-лейтенанта и значительной богачки, принять на себя воспитание и всё умственное развитие ее единственного сына,
в качестве высшего педагога и друга, не говоря уже о блистательном вознаграждении.
Предложение это
было сделано ему
в первый раз еще
в Берлине, и именно
в то самое время, когда он
в первый раз овдовел.
Первою супругой его
была одна легкомысленная девица из нашей губернии, на которой он женился
в самой первой и еще безрассудной своей молодости, и, кажется, вынес с этою, привлекательною впрочем, особой много горя, за недостатком средств к ее содержанию и, сверх
того, по другим, отчасти уже деликатным причинам.
К
тому же всегда возможно
было,
в тиши кабинета и уже не отвлекаясь огромностью университетских занятий, посвятить себя делу науки и обогатить отечественную словесность глубочайшими исследованиями.
Но
то лицо, о котором выразился народный поэт, может
быть, и имело право всю жизнь позировать
в этом смысле, если бы
того захотело, хотя это и скучно.
Но хотя и на боку, а воплощенность укоризны сохранялась и
в лежачем положении, — надо отдать справедливость,
тем более что для губернии
было и
того достаточно.
В продолжение всей двадцатилетней дружбы с Варварой Петровной он раза по три и по четыре
в год регулярно впадал
в так называемую между нами «гражданскую скорбь»,
то есть просто
в хандру, но словечко это нравилось многоуважаемой Варваре Петровне.
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между
тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками
в стену.
С каким, должно
быть, ядом она смотрела на него
в те минуты, а он ничего-то не примечал!
Это
было в пятьдесят пятом году, весной,
в мае месяце, именно после
того как
в Скворешниках получилось известие о кончине генерал-лейтенанта Ставрогина, старца легкомысленного, скончавшегося от расстройства
в желудке, по дороге
в Крым, куда он спешил по назначению
в действующую армию.
Тем не менее она
была потрясена неожиданностию известия и удалилась
в полное уединение.
По вечерам же,
то есть в беседке, лицо его как-то невольно стало выражать нечто капризное и насмешливое, нечто кокетливое и
в то же время высокомерное.
Так как она никогда ни разу потом не намекала ему на происшедшее и всё пошло как ни
в чем не бывало,
то он всю жизнь наклонен
был к мысли, что всё это
была одна галлюцинация пред болезнию,
тем более что
в ту же ночь он и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания
в беседке.
Но любопытны
в этом не свойства девочки, а
то, что даже и
в пятьдесят лет Варвара Петровна сохраняла эту картинку
в числе самых интимных своих драгоценностей, так что и Степану Трофимовичу, может
быть, только поэтому сочинила несколько похожий на изображенный на картинке костюм.
Взгляд Степана Трофимовича на всеобщее движение
был в высшей степени высокомерный; у него всё сводилось на
то, что он сам забыт и никому не нужен.
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), — что никто-то изо всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало
быть,
был же
в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало
быть, не
было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о
том без ощущения обиды.
Замечу от себя, что действительно у многих особ
в генеральских чинах
есть привычка смешно говорить: «Я служил государю моему…»,
то есть точно у них не
тот же государь, как и у нас, простых государевых подданных, а особенный, ихний.
Оставаться долее
в Петербурге
было, разумеется, невозможно,
тем более что и Степана Трофимовича постигло окончательное fiasco. [поражение (ит.).]
В наше время
было не так, и мы не к
тому стремились.
Что же касается до Andrejeff,
то есть Андреева,
то это
был просто-запросто наш здешний купец, лавочник, большой чудак, археолог-самоучка, страстный собиратель русских древностей, иногда пикировавшийся со Степаном Трофимовичем познаниями, а главное,
в направлении.
Никогда она не имела столько значения и влияния, как
в последние семь лет,
в нашем губернском обществе,
то есть вплоть до назначения к нам нашего теперешнего губернатора.
К
тому же он
был явный и не раз уже наказанный сплетник, и наказанный больно, раз одним офицером, а
в другой раз почтенным отцом семейства, помещиком.
Виргинский всю ночь на коленях умолял жену о прощении; но прощения не вымолил, потому что все-таки не согласился пойти извиниться пред Лебядкиным; кроме
того,
был обличен
в скудости убеждений и
в глупости; последнее потому, что, объясняясь с женщиной, стоял на коленях.
«Высший либерализм» и «высший либерал»,
то есть либерал без всякой цели, возможны только
в одной России.
Замечу, что у нас многие полагали, что
в день манифеста
будет нечто необычайное,
в том роде, как предсказывал Липутин, и всё ведь так называемые знатоки народа и государства.
В сорок седьмом году Белинский,
будучи за границей, послал к Гоголю известное свое письмо и
в нем горячо укорял
того, что
тот верует “„
в какого-то бога”.
Мальчику
было тогда лет восемь, а легкомысленный генерал Ставрогин, отец его, жил
в то время уже
в разлуке с его мамашей, так что ребенок возрос под одним только ее попечением.
Весь секрет его заключался
в том, что он и сам
был ребенок.
Когда его, по шестнадцатому году, повезли
в лицей,
то он
был тщедушен и бледен, странно тих и задумчив.
Не
то чтоб он играл или очень
пил; рассказывали только о какой-то дикой разнузданности, о задавленных рысаками людях, о зверском поступке с одною дамой хорошего общества, с которою он
был в связи, а потом оскорбил ее публично.
Они резко разделились на две стороны —
в одной обожали его, а
в другой ненавидели до кровомщения; но без ума
были и
те и другие.
Он
был не очень разговорчив, изящен без изысканности, удивительно скромен и
в то же время смел и самоуверен, как у нас никто.
Поразило меня тоже его лицо: волосы его
были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые, — казалось бы, писаный красавец, а
в то же время как будто и отвратителен.
Кстати замечу
в скобках, что милый, мягкий наш Иван Осипович, бывший наш губернатор,
был несколько похож на бабу, но хорошей фамилии и со связями, — чем и объясняется
то, что он просидел у нас столько лет, постоянно отмахиваясь руками от всякого дела.
Страсть ее к сыну началась со времени удач его
в петербургском обществе и особенно усилилась с
той минуты, когда получено
было известие о разжаловании его
в солдаты.
Наш принц вдруг, ни с
того ни с сего, сделал две-три невозможные дерзости разным лицам,
то есть главное именно
в том состояло, что дерзости эти совсем неслыханные, совершенно ни на что не похожие, совсем не такие, какие
в обыкновенном употреблении, совсем дрянные и мальчишнические, и черт знает для чего, совершенно без всякого повода.
Ко всеобщему изумлению, этой даме, поспешно и
в раздражении прибывшей к губернатору для немедленных объяснений,
было отказано у крыльца
в приеме; с
тем она и отправилась, не выходя из кареты, обратно домой, не веря самой себе.
Когда караульный офицер прибежал с командой и ключами и велел отпереть каземат, чтобы броситься на взбесившегося и связать его,
то оказалось, что
тот был в сильнейшей белой горячке; его перевезли домой к мамаше.
В клубе известно
было, что он имел с Павлом Павловичем Гагановым деликатнейшее объяснение у
того в доме, которым
тот остался совершенно доволен.
Все приняли его, по-видимому, с полным участием, но все почему-то конфузились и рады
были тому, что он уезжает
в Италию.
Он
был в полном восторге,
тем более что все время разлуки с своим другом провел
в крайнем унынии.
Затем,
в отсутствие Варвары Петровны, произошел и въезд нашего нового начальника, Андрея Антоновича фон Лембке; вместе с
тем тотчас же началось и заметное изменение
в отношениях почти всего нашего губернского общества к Варваре Петровне, а стало
быть, и к Степану Трофимовичу.