Неточные совпадения
Но, кроме этой, оказались и другие причины отказа от места воспитателя: его соблазняла гремевшая
в то
время слава одного незабвенного профессора, и он,
в свою очередь, полетел на кафедру, к которой готовился, чтобы испробовать и
свои орлиные крылья.
Хотя Варвара Петровна и роскошно наделила
своего друга средствами, отправляя его
в Берлин, но на эти четыреста рублей Степан Трофимович, пред поездкой, особо рассчитывал, вероятно на секретные
свои расходы, и чуть не заплакал, когда Andrejeff попросил
повременить один месяц, имея, впрочем, и право на такую отсрочку, ибо первые взносы денег произвел все вперед чуть не за полгода, по особенной тогдашней нужде Степана Трофимовича.
Штабс-капитан вскоре скрылся и явился опять
в нашем городе только
в самое последнее
время, с
своею сестрой и с новыми целями; но о нем впереди.
Сумели же они любить
свой народ, сумели же пострадать за него, сумели же пожертвовать для него всем и сумели же
в то же
время не сходиться с ним, когда надо, не потворствовать ему
в известных понятиях.
О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради курьеза, что из всех впечатлений его, за всё
время, проведенное им
в нашем городе, всего резче отпечаталась
в его памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ, и
в то же
время яростного сектатора бог знает какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фаланстеры,
в ближайшее осуществление которой
в России и
в нашей губернии он верил как
в свое собственное существование.
Он был
в полном восторге, тем более что все
время разлуки с
своим другом провел
в крайнем унынии.
Только
в последнее
время, уведомляя о близком
своем приезде, прислал два письма, почти одно за другим.
Лицо у него было сердитое, и странно мне было, что он сам заговорил. Обыкновенно случалось прежде, всегда, когда я заходил к нему (впрочем, очень редко), что он нахмуренно садился
в угол, сердито отвечал и только после долгого
времени совершенно оживлялся и начинал говорить с удовольствием. Зато, прощаясь, опять, всякий раз, непременно нахмуривался и выпускал вас, точно выживал от себя
своего личного неприятеля.
Шатов, разговаривая, всё
время по обычаю
своему упорно смотрел
в землю, даже когда и горячился. Тут же вдруг поднял голову...
Он вдруг встал, повернулся к
своему липовому письменному столу и начал на нем что-то шарить. У нас ходил неясный, но достоверный слух, что жена его некоторое
время находилась
в связи с Николаем Ставрогиным
в Париже и именно года два тому назад, значит, когда Шатов был
в Америке, — правда, уже давно после того, как оставила его
в Женеве. «Если так, то зачем же его дернуло теперь с именем вызваться и размазывать?» — подумалось мне.
«Вы, говорит, нарочно выбрали самое последнее существо, калеку, покрытую вечным позором и побоями, — и вдобавок зная, что это существо умирает к вам от комической любви
своей, — и вдруг вы нарочно принимаетесь ее морочить, единственно для того, чтобы посмотреть, что из этого выйдет!» Чем, наконец, так особенно виноват человек
в фантазиях сумасшедшей женщины, с которой, заметьте, он вряд ли две фразы во всё
время выговорил!
Но все-таки с тех пор прошло много лет, и нервозная, измученная и раздвоившаяся природа людей нашего
времени даже и вовсе не допускает теперь потребности тех непосредственных и цельных ощущений, которых так искали тогда иные, беспокойные
в своей деятельности, господа доброго старого
времени.
Повторю, эти слухи только мелькнули и исчезли бесследно, до
времени, при первом появлении Николая Всеволодовича; но замечу, что причиной многих слухов было отчасти несколько кратких, но злобных слов, неясно и отрывисто произнесенных
в клубе недавно возвратившимся из Петербурга отставным капитаном гвардии Артемием Павловичем Гагановым, весьма крупным помещиком нашей губернии и уезда, столичным светским человеком и сыном покойного Павла Павловича Гаганова, того самого почтенного старшины, с которым Николай Всеволодович имел, четыре с лишком года тому назад, то необычайное по
своей грубости и внезапности столкновение, о котором я уже упоминал прежде,
в начале моего рассказа.
— Это не от меня, как знаете; когда скажут, — пробормотал он, как бы несколько тяготясь вопросом, но
в то же
время с видимою готовностию отвечать на все другие вопросы. На Ставрогина он смотрел, не отрываясь,
своими черными глазами без блеску, с каким-то спокойным, но добрым и приветливым чувством.
— Крестили Федором Федоровичем; доселе природную родительницу нашу имеем
в здешних краях-с, старушку божию, к земле растет, за нас ежедневно день и нощь бога молит, чтобы таким образом
своего старушечьего
времени даром на печи не терять.
Еще
в детстве его,
в той специальной военной школе для более знатных и богатых воспитанников,
в которой он имел честь начать и кончить
свое образование, укоренились
в нем некоторые поэтические воззрения: ему понравились замки, средневековая жизнь, вся оперная часть ее, рыцарство; он чуть не плакал уже тогда от стыда, что русского боярина
времен Московского царства царь мог наказывать телесно, и краснел от сравнений.
— Нет, это я вам скажу тайну новых судов, — приходил
в исступление третий. — Если кто своровал или смошенничал, явно пойман и уличен — беги скорей домой, пока
время, и убей
свою мать. Мигом во всем оправдают, и дамы с эстрады будут махать батистовыми платочками; несомненная истина!
Варвара Петровна тотчас же поспешила заметить, что Степан Трофимович вовсе никогда не был критиком, а, напротив, всю жизнь прожил
в ее доме. Знаменит же обстоятельствами первоначальной
своей карьеры, «слишком известными всему свету», а
в самое последнее
время —
своими трудами по испанской истории; хочет тоже писать о положении теперешних немецких университетов и, кажется, еще что-то о дрезденской Мадонне. Одним словом, Варвара Петровна не захотела уступить Юлии Михайловне Степана Трофимовича.
К тому же он раболепно заискивал у Петра Степановича, который
в свою очередь приобрел к тому
времени уже до странности сильное влияние на Юлию Михайловну…
Она соскочила с лошади, бросила повод
своему спутнику, оставшемуся по ее приказанию на коне, и подошла к образу именно
в то
время, когда брошена была копейка.
Почти
в то же
время и именно
в этот же самый день состоялось наконец и свидание Степана Трофимовича с Варварой Петровной, которое та давно держала
в уме и давно уже возвестила о нем
своему бывшему другу, но почему-то до сих пор всё откладывала.
Оттого ли, что он и
в самом деле понял последнее истерическое восклицание Андрея Антоновича за прямое дозволение поступить так, как он спрашивал, или покривил душой
в этом случае для прямой пользы
своего благодетеля, слишком уверенный, что конец увенчает дело, — но, как увидим ниже, из этого разговора начальника с
своим подчиненным произошла одна самая неожиданная вещь, насмешившая многих, получившая огласку, возбудившая жестокий гнев Юлии Михайловны и всем этим сбившая окончательно с толку Андрея Антоновича, ввергнув его,
в самое горячее
время,
в самую плачевную нерешительность.
Ни за что не пропустила бы она, например, крестин повитого ею младенца, причем являлась
в зеленом шелковом платье со шлейфом, а шиньон расчесывала
в локоны и
в букли, тогда как во всякое другое
время доходила до самоуслаждения
в своем неряшестве.
Я не упомянул о Шатове: он расположился тут же
в заднем углу стола, несколько выдвинув из ряду
свой стул, смотрел
в землю, мрачно молчал, от чаю и хлеба отказался и всё
время не выпускал из рук
свой картуз, как бы желая тем заявить, что он не гость, а пришел по делу, и когда захочет, встанет и уйдет.
И потому спешу, не теряя
времени, пригласить всё общество, по выслушании моей книги
в продолжение десяти вечеров, заявить
свое мнение.
— Наше супружество состояло лишь
в том, что вы все
время, ежечасно доказывали мне, что я ничтожен, глуп и даже подл, а я всё
время, ежечасно и унизительно принужден был доказывать вам, что я не ничтожен, совсем не глуп и поражаю всех
своим благородством, — ну не унизительно ли это с обеих сторон?» Тут он начал скоро и часто топотать по ковру обеими ногами, так что Юлия Михайловна принуждена была приподняться с суровым достоинством.
— Что до меня, то я на этот счет успокоен и сижу вот уже седьмой год
в Карльсруэ. И когда прошлого года городским советом положено было проложить новую водосточную трубу, то я почувствовал
в своем сердце, что этот карльсруйский водосточный вопрос милее и дороже для меня всех вопросов моего милого отечества… за всё
время так называемых здешних реформ.
— Довольно! — проговорил фон Лембке, энергически схватив испуганного Степана Трофимовича за руку и изо всех сил сжимая ее
в своей. — Довольно, флибустьеры нашего
времени определены. Ни слова более. Меры приняты…
Я знаю теперь, что он был у ней всего только на одном вечере до чтения, весь тот вечер промолчал, двусмысленно улыбался шуткам и тону компании, окружавшей Юлию Михайловну, и на всех произвел впечатление неприятное надменным и
в то же
время до пугливости обидчивым
своим видом.
Юлия Михайловна совсем потерялась —
в первый раз во
время своего у нас поприща.
Но даже и эта смиренная половина публики, присутствовавшая
в Белой зале, мрачно и боязливо сторонилась от Юлии Михайловны, бросая
в то же
время чрезвычайно странные взгляды на ее супруга, взгляды, слишком не гармонировавшие, по
своей пристальности и откровенности, с напуганностью этих людей.
Часу
в восьмом вечера (это именно
в то самое
время, когда нашисобрались у Эркеля, ждали Петра Степановича, негодовали и волновались) Шатов, с головною болью и
в легком ознобе, лежал, протянувшись, на
своей кровати,
в темноте, без свечи; мучился недоумением, злился, решался, никак не мог решиться окончательно и с проклятием предчувствовал, что всё это, однако, ни к чему не поведет.
Ему велено было, например, хорошенько, между прочим, высмотреть обстановку Шатова, во
время исполнения
своего поручения, и когда Шатов, приняв его на лестнице, сболтнул
в жару, всего вероятнее не заметив того, что к нему воротилась жена, — у Эркеля тотчас же достало инстинктивной хитрости не выказать ни малейшего дальнейшего любопытства, несмотря на блеснувшую
в уме догадку, что факт воротившейся жены имеет большое значение
в успехе их предприятия…
— Со вчерашнего вечера я обдумал дело, — начал он уверенно и методически, по-всегдашнему (и мне кажется, если бы под ним провалилась земля, то он и тут не усилил бы интонации и не изменил бы ни одной йоты
в методичности
своего изложения), — обдумав дело, я решил, что замышляемое убийство есть не только потеря драгоценного
времени, которое могло бы быть употреблено более существенным и ближайшим образом, но сверх того представляет собою то пагубное уклонение от нормальной дороги, которое всегда наиболее вредило делу и на десятки лет отклоняло успехи его, подчиняясь влиянию людей легкомысленных и по преимуществу политических, вместо чистых социалистов.
Эркель подал первый, и пока Петр Степанович, ворча и бранясь, связывал веревкой ноги трупа и привязывал к ним этот первый камень, Толкаченко всё это довольно долгое
время продержал
свой камень
в руках на отвесе, сильно и как бы почтительно наклонившись всем корпусом вперед, чтобы подать без замедления при первом спросе, и ни разу не подумал опустить
свою ношу пока на землю.
Он мигом устроился за столом на другом конце дивана и с чрезвычайною жадностью накинулся на кушанье; но
в то же
время каждый миг наблюдал
свою жертву. Кириллов с злобным отвращением глядел на него неподвижно, словно не
в силах оторваться.
«Mais c’est une dame, et très comme il faut», [Да ведь это дама, и вполне приличная (фр.).] — отдыхал от Анисимова нападения Степан Трофимович, с приятным любопытством наблюдая
свою соседку книгоношу, пившую, впрочем, чай с блюдечка и вприкуску. «Се petit morceau de sucre ce n’est rien… [Этот кусочек сахару — это ничего… (фр.).]
В ней есть нечто благородное и независимое и
в то же
время — тихое. Le comme il faut tout pur, [
В высшей степени приличное (фр.).] но только несколько
в другом роде».
На вопрос: для чего было сделано столько убийств, скандалов и мерзостей? — он с горячею торопливостью ответил, что «для систематического потрясения основ, для систематического разложения общества и всех начал; для того, чтобы всех обескуражить и изо всего сделать кашу и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее, циническое и неверующее, но с бесконечною жаждой какой-нибудь руководящей мысли и самосохранения, — вдруг взять
в свои руки, подняв знамя бунта и опираясь на целую сеть пятерок, тем
временем действовавших, вербовавших и изыскивавших практически все приемы и все слабые места, за которые можно ухватиться».
Слышно про него, что он дает теперь показания откровенно, но с некоторым даже достоинством и не отступает ни от одной из «светлых надежд»
своих, проклиная
в то же
время политический путь (
в противоположность социальному), на который был увлечен так нечаянно и легкомысленно «вихрем сошедшихся обстоятельств».