Неточные совпадения
В одном сатирическом английском романе прошлого столетия некто Гулливер, возвратясь из страны лилипутов, где люди были
всего в какие-нибудь два вершка росту,
до того приучился считать себя между ними великаном, что, и ходя по улицам Лондона, невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб они пред ним сворачивали и остерегались, чтоб он как-нибудь их не раздавил, воображая, что он
всё еще великан, а они маленькие.
Можно представить после этого,
до какой истерики доходили иногда нервные взрывы этого невиннейшего из
всех пятидесятилетних младенцев!
Разве через неделю, через месяц, или даже через полгода, в какую-нибудь особую минуту, нечаянно вспомнив какое-нибудь выражение из такого письма, а затем и
всё письмо, со
всеми обстоятельствами, он вдруг сгорал от стыда и
до того, бывало, мучился, что заболевал своими припадками холерины.
Все они чем-то гордились
до странности.
Он
до того маневрировал около них, что и их зазвал раза два в салон Варвары Петровны, несмотря на
всё их олимпийство.
Престарелый генерал Иван Иванович Дроздов, прежний друг и сослуживец покойного генерала Ставрогина, человек достойнейший (но в своем роде) и которого
все мы здесь знаем,
до крайности строптивый и раздражительный, ужасно много евший и ужасно боявшийся атеизма, заспорил на одном из вечеров Варвары Петровны с одним знаменитым юношей.
Она ходила за ним
всю ночь, давала ему лавровишневых капель и
до рассвета повторяла ему: «Вы еще полезны; вы еще явитесь; вас оценят… в другом месте».
Что касается
до сына Степана Трофимовича, то он видел его
всего два раза в своей жизни, в первый раз, когда тот родился, и во второй — недавно в Петербурге, где молодой человек готовился поступить в университет.
По вечерам с молодежью беседуем
до рассвета, и у нас чуть не афинские вечера, но единственно по тонкости и изяществу;
всё благородное: много музыки, испанские мотивы, мечты всечеловеческого обновления, идея вечной красоты, Сикстинская Мадонна, свет с прорезами тьмы, но и в солнце пятна!
«Ну,
всё вздор! — решила Варвара Петровна, складывая и это письмо. — Коль
до рассвета афинские вечера, так не сидит же по двенадцати часов за книгами. Спьяну, что ль, написал? Эта Дундасова как смеет мне посылать поклоны? Впрочем, пусть его погуляет…»
Гигант
до того струсил, что даже не защищался и
всё время, как его таскали, почти не прерывал молчания; но после таски обиделся со
всем пылом благородного человека.
А так как мы никогда не будем трудиться, то и мнение иметь за нас будут те, кто вместо нас
до сих пор работал, то есть
всё та же Европа,
все те же немцы — двухсотлетние учителя наши.
Что же касается
до христианства, то, при
всем моем искреннем к нему уважении, я — не христианин.
Насчет же поклонений, постов и
всего прочего, то не понимаю, кому какое
до меня дело?
Во
всё это время Варвара Петровна отправила, может быть,
до сотни писем в столицу с просьбами и мольбами.
Всё это было очень глупо, не говоря уже о безобразии — безобразии рассчитанном и умышленном, как казалось с первого взгляда, а стало быть, составлявшем умышленное,
до последней степени наглое оскорбление
всему нашему обществу.
С своей стороны, я даже
до сих пор не знаю, как объяснить, несмотря даже на вскоре последовавшее событие, казалось бы
всё объяснившее и
всех, по-видимому, умиротворившее.
— Вздор, связишки!
До сорока пяти лет просидела в девках без копейки, а теперь выскочила за своего фон Лембке, и, конечно,
вся ее цель теперь его в люди вытащить. Оба интриганы.
Да, действительно,
до сих пор,
до самого этого дня, он в одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на
все «новые взгляды» и на
все «перемены идей» Варвары Петровны, именно в том, что он
всё еще обворожителен для ее женского сердца, то есть не только как изгнанник или как славный ученый, но и как красивый мужчина.
До сих пор, по-видимому, Даша оправдывала
все ее ожидания.
В голове его мелькнула одна удивительно красивая мысль: когда приедет Петруша, вдруг благородно выложить на стол самый высший maximum цены, то есть даже пятнадцать тысяч, без малейшего намека на высылавшиеся
до сих пор суммы, и крепко-крепко, со слезами, прижать к груди се cher fils, [этого дорогого сына (фр.).] чем и покончить
все счеты.
Как бы там ни было, но
до сих пор о Петруше доходили к нам
всё такие странные слухи.
Тяготил его, главное, стыд, хотя мы в эту неделю никого не видали и
всё сидели одни; но он стыдился даже и меня, и
до того, что чем более сам открывал мне, тем более и досадовал на меня за это.
Он знал во всякую минуту
все самые последние новости и
всю подноготную нашего города, преимущественно по части мерзостей, и дивиться надо было,
до какой степени он принимал к сердцу вещи, иногда совершенно
до него не касавшиеся.
— Это
всё оттого они так угрюмы сегодня, — ввернул вдруг Липутин, совсем уже выходя из комнаты и, так сказать, налету, — оттого, что с капитаном Лебядкиным шум у них давеча вышел из-за сестрицы. Капитан Лебядкин ежедневно свою прекрасную сестрицу, помешанную, нагайкой стегает, настоящей казацкой-с, по утрам и по вечерам. Так Алексей Нилыч в том же доме флигель даже заняли, чтобы не участвовать. Ну-с,
до свиданья.
— Его нет, но он есть. В камне боли нет, но в страхе от камня есть боль. Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек,
всё новое… Тогда историю будут делить на две части: от гориллы
до уничтожения бога и от уничтожения бога
до…
–…
До перемены земли и человека физически. Будет богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и
все чувства. Как вы думаете, переменится тогда человек физически?
— А вот же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь как бы вам хотелось услышать? Уж одно то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему
всё свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали, и вот же вам бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу;
до свиданья-с!
Повернусь я опять назад к востоку, а тень-то, тень-то от нашей горы далеко по озеру, как стрела, бежит, узкая, длинная-длинная и на версту дальше,
до самого на озере острова, и тот каменный остров совсем как есть пополам его перережет, и как перережет пополам, тут и солнце совсем зайдет, и
всё вдруг погаснет.
Одним словом,
всему городу вдруг ясно открылось, что это не Юлия Михайловна пренебрегала
до сих пор Варварой Петровной и не сделала ей визита, а сама Варвара Петровна, напротив, «держала в границах Юлию Михайловну, тогда как та пешком бы, может, побежала к ней с визитом, если бы только была уверена, что Варвара Петровна ее не прогонит». Авторитет Варвары Петровны поднялся
до чрезвычайности.
— Мне, матушка, теперь не
до смеху; зачем вы мою дочь при
всем городе в ваш скандал замешали, вот зачем я приехала!
— Этого уж я не знаю-с;
до меня тоже доходило, что господин Лебядкин говорил про меня вслух, будто я не
всё ему доставила; но я этих слов не понимаю. Было триста рублей, я и переслала триста рублей.
Тут у меня еще не докончено, но
всё равно, словами! — трещал капитан. — Никифор берет стакан и, несмотря на крик, выплескивает в лохань
всю комедию, и мух и таракана, что давно надо было сделать. Но заметьте, заметьте, сударыня, таракан не ропщет! Вот ответ на ваш вопрос: «Почему?» — вскричал он торжествуя: — «Та-ра-кан не ропщет!» Что же касается
до Никифора, то он изображает природу, — прибавил он скороговоркой и самодовольно заходил по комнате.
— Подумайте о том, что вы девушка, а я хоть и самый преданный друг ваш, но
всё же вам посторонний человек, не муж, не отец, не жених. Дайте же руку вашу и пойдемте; я провожу вас
до кареты и, если позволите, сам отвезу вас в ваш дом.
Одним словом, положим,
всё это с его стороны баловство, фантазия преждевременно уставшего человека, — пусть даже, наконец, как говорил Кириллов, это был новый этюд пресыщенного человека с целью узнать,
до чего можно довести сумасшедшую калеку.
Капитан,
до сих пор стоявший молча и потупив глаза, быстро шагнул два шага вперед и
весь побагровел.
— Где ж ты был, Nicolas,
до сих пор,
все эти два часа с лишком? — подошла она. — Поезд приходит в десять часов.
Прежде
всего упомяну, что в последние две-три минуты Лизаветой Николаевной овладело какое-то новое движение; она быстро шепталась о чем-то с мама и с наклонившимся к ней Маврикием Николаевичем. Лицо ее было тревожно, но в то же время выражало решимость. Наконец встала с места, видимо торопясь уехать и торопя мама, которую начал приподымать с кресел Маврикий Николаевич. Но, видно, не суждено им было уехать, не досмотрев
всего до конца.
Затем, прежде
всех криков, раздался один страшный крик. Я видел, как Лизавета Николаевна схватила было свою мама за плечо, а Маврикия Николаевича за руку и раза два-три рванула их за собой, увлекая из комнаты, но вдруг вскрикнула и со
всего росту упала на пол в обмороке.
До сих пор я как будто еще слышу, как стукнулась она о ковер затылком.
Мы со Степаном Трофимовичем, не без страха за смелость предположения, но обоюдно ободряя друг друга, остановились наконец на одной мысли: мы решили, что виновником разошедшихся слухов мог быть один только Петр Степанович, хотя сам он некоторое время спустя, в разговоре с отцом, уверял, что застал уже историю во
всех устах, преимущественно в клубе, и совершенно известною
до мельчайших подробностей губернаторше и ее супругу.
Вот что еще замечательно: на второй же день, в понедельник ввечеру, я встретил Липутина, и он уже знал
всё до последнего слова, стало быть, несомненно, узнал из первых.
Таким образом и укрепилась везде мысль, что Юлии Михайловне известна не только
вся эта таинственная история, но и
весь ее таинственный смысл
до мельчайших подробностей, и не как посторонней, а как соучастнице.
До этой минуты он во
весь день еще ни слова не сказал со мной.
— Тактики нет. Теперь во
всем ваша полная воля, то есть хотите сказать да, а хотите — скажете нет.Вот моя новая тактика. А о нашемделе не заикнусь
до тех самых пор, пока сами не прикажете. Вы смеетесь? На здоровье; я и сам смеюсь. Но я теперь серьезно, серьезно, серьезно, хотя тот, кто так торопится, конечно, бездарен, не правда ли?
Всё равно, пусть бездарен, а я серьезно, серьезно.
— Какой это у вас у
всех, однако, светский прием: вам
до ее здоровья
всё равно, что
до здоровья серой кошки, а между тем спрашиваете.
Все вас ждут
до невероятности.
Обойдя извилистыми дорожками
весь сад, который оба знали наизусть, они дошли
до каменной садовой ограды и тут, в самом углу стены, отыскали маленькую дверцу, выводившую в тесный и глухой переулок, почти всегда запертую, но ключ от которой оказался теперь в руках Алексея Егоровича.
— Они нехороши, — начал он вдруг опять, — потому что не знают, что они хороши. Когда узнают, то не будут насиловать девочку. Надо им узнать, что они хороши, и
все тотчас же станут хороши,
все до единого.
Что же касается
до их здешних намерений, то ведь движение нашей русской организации такое дело темное и почти всегда такое неожиданное, что действительно у нас
всё можно попробовать.
— То есть в каком же смысле? Тут нет никаких затруднений; свидетели брака здесь.
Всё это произошло тогда в Петербурге совершенно законным и спокойным образом, а если не обнаруживалось
до сих пор, то потому только, что двое единственных свидетелей брака, Кириллов и Петр Верховенский, и, наконец, сам Лебядкин (которого я имею удовольствие считать теперь моим родственником) дали тогда слово молчать.