Неточные совпадения
Предложение это было сделано ему в первый раз
еще в Берлине, и именно в то самое время,
когда он в первый раз овдовел.
Однажды,
еще при первых слухах об освобождении крестьян,
когда вся Россия вдруг взликовала и готовилась вся возродиться, посетил Варвару Петровну один проезжий петербургский барон, человек с самыми высокими связями и стоявший весьма близко у дела.
Но, по некоторому гражданскому кокетству, он не только не молодился, но как бы и щеголял солидностию лет своих, и в костюме своем, высокий, сухощавый, с волосами до плеч, походил как бы на патриарха или,
еще вернее, на портрет поэта Кукольника, литографированный в тридцатых годах при каком-то издании, особенно
когда сидел летом в саду, на лавке, под кустом расцветшей сирени, опершись обеими руками на трость, с раскрытою книгой подле и поэтически задумавшись над закатом солнца.
Замечу в скобках и о портрете Кукольника: попалась эта картинка Варваре Петровне в первый раз,
когда она находилась,
еще девочкой, в благородном пансионе в Москве.
Когда Варвара Петровна объявила свою мысль об издании журнала, то к ней хлынуло
еще больше народу, но тотчас же посыпались в глаза обвинения, что она капиталистка и эксплуатирует труд.
Впоследствии,
когда Варвара Петровна позволила ему жить в другом доме, нам стало
еще свободнее.
— Друзья мои, — учил он нас, — наша национальность, если и в самом деле «зародилась», как они там теперь уверяют в газетах, — то сидит
еще в школе, в немецкой какой-нибудь петершуле, за немецкою книжкой и твердит свой вечный немецкий урок, а немец-учитель ставит ее на колени,
когда понадобится.
— Так я и знала! Я в Швейцарии
еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы будете не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня,
когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке, если в самом деле есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
«В этой жизни не будет ошибок», — сказала Варвара Петровна,
когда девочке было
еще двенадцать лет, и так как она имела свойство привязываться упрямо и страстно к каждой пленившей ее мечте, к каждому своему новому предначертанию, к каждой мысли своей, показавшейся ей светлою, то тотчас же и решила воспитывать Дашу как родную дочь.
По-настоящему, он первый и открыл Дашу: он стал обучать тихого ребенка
еще тогда,
когда Варвара Петровна о ней и не думала.
— О, такова ли она была тогда! — проговаривался он иногда мне о Варваре Петровне. — Такова ли она была прежде,
когда мы с нею говорили… Знаете ли вы, что тогда она умела
еще говорить? Можете ли вы поверить, что у нее тогда были мысли, свои мысли. Теперь всё переменилось! Она говорит, что всё это одна только старинная болтовня! Она презирает прежнее… Теперь она какой-то приказчик, эконом, ожесточенный человек, и всё сердится…
Но, странное дело, он не только не любопытствовал и не расспрашивал о Степане Трофимовиче, а, напротив, сам
еще прервал меня,
когда я стал было извиняться, что не зашел к нему раньше, и тотчас же перескочил на другой предмет.
— Вот верьте или нет, — заключил он под конец неожиданно, — а я убежден, что ему не только уже известно всё со всеми подробностями о нашемположении, но что он и
еще что-нибудь сверх того знает, что-нибудь такое, чего ни вы, ни я
еще не знаем, а может быть, никогда и не узнаем, или узнаем,
когда уже будет поздно,
когда уже нет возврата!..
Но при первом князе, при первой графине, при первом человеке, которого он боится, он почтет священнейшим долгом забыть вас с самым оскорбительным пренебрежением, как щепку, как муху, тут же,
когда вы
еще не успели от него выйти; он серьезно считает это самым высоким и прекрасным тоном.
— Не беспокойтесь, я сам, — очаровательно проговорил он, то есть
когда уже вполне заметил, что я не подниму ему ридикюль, поднял его, как будто предупреждая меня, кивнул
еще раз головой и отправился своею дорогой, оставив меня в дураках.
— Нет, заметьте, заметьте, — подхватил Липутин, как бы и не слыхав Степана Трофимовича, — каково же должно быть волнение и беспокойство,
когда с таким вопросом обращаются с такой высоты к такому человеку, как я, да
еще снисходят до того, что сами просят секрета. Это что же-с? Уж не получили ли известий каких-нибудь о Николае Всеволодовиче неожиданных?
Эх, Степан Трофимович, хорошо вам кричать, что сплетни да шпионство, и заметьте,
когда уже сами от меня всё выпытали, да
еще с таким чрезмерным любопытством.
— Проиграете! — захохотал Липутин. — Влюблен, влюблен как кошка, а знаете ли, что началось ведь с ненависти. Он до того сперва возненавидел Лизавету Николаевну за то, что она ездит верхом, что чуть не ругал ее вслух на улице; да и ругал же!
Еще третьего дня выругал,
когда она проезжала, — к счастью, не расслышала, и вдруг сегодня стихи! Знаете ли, что он хочет рискнуть предложение? Серьезно, серьезно!
— Надо посмотреть и сообразить. Дело это — огромное. Сразу ничего не выдумаешь. Опыт нужен. Да и
когда издадим книгу, вряд ли
еще научимся, как ее издавать. Разве после многих опытов; но мысль наклевывается. Мысль полезная.
Когда-нибудь, в первой молодости, это исхудавшее лицо могло быть и недурным; но тихие, ласковые, серые глаза ее были и теперь
еще замечательны; что-то мечтательное и искреннее светилось в ее тихом, почти радостном взгляде.
— Разговору я всегда рада, только все-таки смешон ты мне, Шатушка, точно ты монах.
Когда ты чесался-то? Дай я тебя
еще причешу, — вынула она из кармана гребешок, — небось с того раза, как я причесала, и не притронулся?
— Лучше всего,
когда он к вам придет, — подхватила вдруг Марья Тимофеевна, высовываясь из своего кресла, — то пошлите его в лакейскую. Пусть он там на залавке в свои козыри с ними поиграет, а мы будем здесь сидеть кофей пить. Чашку-то кофею
еще можно ему послать, но я глубоко его презираю.
Я нимало не забыл его; но, кажется, есть такие физиономии, которые всегда, каждый раз,
когда появляются, как бы приносят с собой нечто новое,
еще не примеченное в них вами, хотя бы вы сто раз прежде встречались.
–…И
еще недавно, недавно — о, как я виновата пред Nicolas!.. Вы не поверите, они измучили меня со всех сторон, все, все, и враги, и людишки, и друзья; друзья, может быть, больше врагов.
Когда мне прислали первое презренное анонимное письмо, Петр Степанович, то, вы не поверите этому, у меня недостало, наконец, презрения, в ответ на всю эту злость… Никогда, никогда не прощу себе моего малодушия!
Помню, что
когда мы остались одни, без дам (кроме одной Дарьи Павловны, не тронувшейся с места), Николай Всеволодович обошел нас и перездоровался с каждым, кроме Шатова, продолжавшего сидеть в своем углу и
еще больше, чем давеча, наклонившегося в землю.
Шатов, совершенно всеми забытый в своем углу (неподалеку от Лизаветы Николаевны) и, по-видимому, сам не знавший, для чего он сидел и не уходил, вдруг поднялся со стула и через всю комнату, неспешным, но твердым шагом направился к Николаю Всеволодовичу, прямо смотря ему в лицо. Тот
еще издали заметил его приближение и чуть-чуть усмехнулся; но
когда Шатов подошел к нему вплоть, то перестал усмехаться.
Еще раз повторяю: я и тогда считал его и теперь считаю (
когда уже всё кончено) именно таким человеком, который, если бы получил удар в лицо или подобную равносильную обиду, то немедленно убил бы своего противника, тотчас же, тут же на месте и без вызова на дуэль.
Прошло восемь дней. Теперь,
когда уже всё прошло и я пишу хронику, мы уже знаем, в чем дело; но тогда мы
еще ничего не знали, и естественно, что нам представлялись странными разные вещи. По крайней мере мы со Степаном Трофимовичем в первое время заперлись и с испугом наблюдали издали. Я-то кой-куда
еще выходил и по-прежнему приносил ему разные вести, без чего он и пробыть не мог.
А теперь, описав наше загадочное положение в продолжение этих восьми дней,
когда мы
еще ничего не знали, приступлю к описанию последующих событий моей хроники и уже, так сказать, с знанием дела, в том виде, как всё это открылось и объяснилось теперь. Начну именно с восьмого дня после того воскресенья, то есть с понедельника вечером, потому что, в сущности, с этого вечера и началась «новая история».
Он не только доктора, но и мать едва допускал к себе, и то на минуту, один раз на дню и непременно в сумерки,
когда уже становилось темно, а огня
еще не подавали.
—
Когда же? —
еще осторожнее спросил Николай Всеволодович, опять после некоторого молчания.
— Вот люди! — обратился вдруг ко мне Петр Степанович. — Видите, это здесь у нас уже с прошлого четверга. Я рад, что нынче по крайней мере вы здесь и рассудите. Сначала факт: он упрекает, что я говорю так о матери, но не он ли меня натолкнул на то же самое? В Петербурге,
когда я был
еще гимназистом, не он ли будил меня по два раза в ночь, обнимал меня и плакал, как баба, и как вы думаете, что рассказывал мне по ночам-то? Вот те же скоромные анекдоты про мою мать! От него я от первого и услыхал.
И
когда, уже в высших классах, многие из юношей, преимущественно русских, научились толковать о весьма высоких современных вопросах, и с таким видом, что вот только дождаться выпуска, и они порешат все дела, — Андрей Антонович всё
еще продолжал заниматься самыми невинными школьничествами.
— Но не могу же я, — защищался фон Лембке, — третировать начальнически твоего фаворита, да
еще когда глаз на глаз… Я мог проговориться… от доброго сердца.
—
Еще ему сахару! — приказал Семен Яковлевич,
когда уже налили стакан; положили
еще порцию. —
Еще,
еще ему! — Положили
еще в третий раз и, наконец, в четвертый. Купец беспрекословно стал пить свой сироп.
Помните, потом в феврале,
когда пронеслась весть, вы вдруг прибежали ко мне перепуганный и стали требовать, чтоб я тотчас же дала вам удостоверение, в виде письма, что затеваемый журнал до вас совсем не касается, что молодые люди ходят ко мне, а не к вам, а что вы только домашний учитель, который живет в доме потому, что ему
еще недодано жалование, не так ли?
— Вы ужасно расчетливы; вы всё хотите так сделать, чтоб я
еще оставалась в долгу.
Когда вы воротились из-за границы, вы смотрели предо мною свысока и не давали мне выговорить слова, а
когда я сама поехала и заговорила с вами потом о впечатлении после Мадонны, вы не дослушали и высокомерно стали улыбаться в свой галстук, точно я уж не могла иметь таких же точно чувств, как и вы.
— А что, — пропищал он вдруг медовым голоском и с какою-то особенною интонацией, всё
еще придерживая его руки в своих, — что, если назначено осуществиться всему тому… о чем замышляют, то…
когда это могло бы произойти?
Они вышли. Петр Степанович бросился было в «заседание», чтоб унять хаос, но, вероятно, рассудив, что не стоит возиться, оставил всё и через две минуты уже летел по дороге вслед за ушедшими. На бегу ему припомнился переулок, которым можно было
еще ближе пройти к дому Филиппова; увязая по колена в грязи, он пустился по переулку и в самом деле прибежал в ту самую минуту,
когда Ставрогин и Кириллов проходили в ворота.
И
когда обиженный человек все-таки продолжал обижаться и закричал, то с чрезвычайною досадой заметил ему: «Ведь говорю же вам, что это недоразумение, чего же вы
еще кричите!»
В таком положении были дела,
когда в городе всё
еще продолжали верить в вальтасаровский пир, то есть в буфет от комитета; верили до последнего часа.
Теперь,
когда пишу, я имею твердые данные утверждать, что некоторые из мерзейшей сволочи нашего города были просто проведены Лямшиным и Липутиным без билетов, а может быть, и
еще кое-кем, состоявшими в распорядителях, как и я.
— Мучь меня, казни меня, срывай на мне злобу, — вскричал он в отчаянии. — Ты имеешь полное право! Я знал, что я не люблю тебя, и погубил тебя. Да, «я оставил мгновение за собой»; я имел надежду… давно уже… последнюю… Я не мог устоять против света, озарившего мое сердце,
когда ты вчера вошла ко мне, сама, одна, первая. Я вдруг поверил… Я, может быть, верую
еще и теперь.
— Друг мой, — одушевлялся он более и более, хотя голос его часто прерывался, — друг мой,
когда я понял… эту подставленную ланиту, я… я тут же и
еще кой-что понял… J’ai menti toute ma vie, [Я лгал всю свою жизнь (фр.).] всю, всю жизнь! я бы хотел… впрочем, завтра… Завтра мы все отправимся.
Поутру горничная передала Дарье Павловне, с таинственным видом, письмо. Это письмо, по ее словам, пришло
еще вчера, но поздно,
когда все уже почивали, так что она не посмела разбудить. Пришло не по почте, а в Скворешники через неизвестного человека к Алексею Егорычу. А Алексей Егорыч тотчас сам и доставил, вчера вечером, ей в руки, и тотчас же опять уехал в Скворешники.