Неточные совпадения
В одном сатирическом английском романе прошлого столетия некто Гулливер, возвратясь из страны лилипутов, где люди были всего
в какие-нибудь два вершка росту, до
того приучился считать себя между ними великаном, что, и ходя по улицам Лондона, невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб они пред ним сворачивали и остерегались, чтоб он как-нибудь их
не раздавил, воображая, что он всё еще великан, а они маленькие.
А между
тем это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем,
в науке… ну, одним словом,
в науке он сделал
не так много и, кажется, совсем ничего.
Успел же прочесть всего только несколько лекций, и, кажется, об аравитянах; успел тоже защитить блестящую диссертацию о возникавшем было гражданском и ганзеатическом значении немецкого городка Ганау,
в эпоху между 1413 и 1428 годами, а вместе с
тем и о
тех особенных и неясных причинах, почему значение это вовсе
не состоялось.
Не знаю, верно ли, но утверждали еще, что
в Петербурге было отыскано
в то же самое время какое-то громадное, противоестественное и противогосударственное общество, человек
в тринадцать, и чуть
не потрясшее здание.
Впрочем, она
не без поэзии и даже
не без некоторого таланта; странная, но тогда (
то есть, вернее,
в тридцатых годах)
в этом роде часто пописывали.
А если говорить всю правду,
то настоящею причиной перемены карьеры было еще прежнее и снова возобновившееся деликатнейшее предложение ему от Варвары Петровны Ставрогиной, супруги генерал-лейтенанта и значительной богачки, принять на себя воспитание и всё умственное развитие ее единственного сына,
в качестве высшего педагога и друга,
не говоря уже о блистательном вознаграждении.
К
тому же всегда возможно было,
в тиши кабинета и уже
не отвлекаясь огромностью университетских занятий, посвятить себя делу науки и обогатить отечественную словесность глубочайшими исследованиями.
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между
тем расстаться
не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками
в стену.
Он
не только ко мне прибегал, но неоднократно описывал всё это ей самой
в красноречивейших письмах и признавался ей, за своею полною подписью, что
не далее как, например, вчера он рассказывал постороннему лицу, что она держит его из тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и боится только выказать свою ненависть явно,
в страхе, чтоб он
не ушел от нее и
тем не повредил ее литературной репутации; что вследствие этого он себя презирает и решился погибнуть насильственною смертью, а от нее ждет последнего слова, которое всё решит, и пр., и пр., всё
в этом роде.
Но она ничего
не забывала, а он забывал иногда слишком уж скоро и, ободренный ее же спокойствием, нередко
в тот же день смеялся и школьничал за шампанским, если приходили приятели.
С каким, должно быть, ядом она смотрела на него
в те минуты, а он ничего-то
не примечал!
Действительно, Варвара Петровна наверно и весьма часто его ненавидела; но он одного только
в ней
не приметил до самого конца,
того, что стал наконец для нее ее сыном, ее созданием, даже, можно сказать, ее изобретением, стал плотью от плоти ее, и что она держит и содержит его вовсе
не из одной только «зависти к его талантам».
Тем не менее она была потрясена неожиданностию известия и удалилась
в полное уединение.
Так как она никогда ни разу потом
не намекала ему на происшедшее и всё пошло как ни
в чем
не бывало,
то он всю жизнь наклонен был к мысли, что всё это была одна галлюцинация пред болезнию,
тем более что
в ту же ночь он и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания
в беседке.
Но любопытны
в этом
не свойства девочки, а
то, что даже и
в пятьдесят лет Варвара Петровна сохраняла эту картинку
в числе самых интимных своих драгоценностей, так что и Степану Трофимовичу, может быть, только поэтому сочинила несколько похожий на изображенный на картинке костюм.
Взгляд Степана Трофимовича на всеобщее движение был
в высшей степени высокомерный; у него всё сводилось на
то, что он сам забыт и никому
не нужен.
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), — что никто-то изо всей этой публики знать
не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был же
в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало быть,
не было
в нем острого ума, если он даже девять лет спустя
не мог вспомнить о
том без ощущения обиды.
Тот ему первым словом: «Вы, стало быть, генерал, если так говорите»,
то есть
в том смысле, что уже хуже генерала он и брани
не мог найти.
Замечу от себя, что действительно у многих особ
в генеральских чинах есть привычка смешно говорить: «Я служил государю моему…»,
то есть точно у них
не тот же государь, как и у нас, простых государевых подданных, а особенный, ихний.
Решение состояло
в том, чтоб она, основав журнал, тотчас же передала его им вместе с капиталами, на правах свободной ассоциации; сама же чтоб уезжала
в Скворешники,
не забыв захватить с собою Степана Трофимовича, «который устарел».
В наше время было
не так, и мы
не к
тому стремились.
По вечерам с молодежью беседуем до рассвета, и у нас чуть
не афинские вечера, но единственно по тонкости и изяществу; всё благородное: много музыки, испанские мотивы, мечты всечеловеческого обновления, идея вечной красоты, Сикстинская Мадонна, свет с прорезами
тьмы, но и
в солнце пятна!
Никогда она
не имела столько значения и влияния, как
в последние семь лет,
в нашем губернском обществе,
то есть вплоть до назначения к нам нашего теперешнего губернатора.
К
тому же он был явный и
не раз уже наказанный сплетник, и наказанный больно, раз одним офицером, а
в другой раз почтенным отцом семейства, помещиком.
Та с жаром приняла его, но он и тут постыдно обманул ее ожидания: просидел всего пять минут, молча, тупо уставившись
в землю и глупо улыбаясь, и вдруг,
не дослушав ее и на самом интересном месте разговора, встал, поклонился как-то боком, косолапо, застыдился
в прах, кстати уж задел и грохнул об пол ее дорогой наборный рабочий столик, разбил его и вышел, едва живой от позора.
— Все вы из «недосиженных», — шутливо замечал он Виргинскому, — все подобные вам, хотя
в вас, Виргинский, я и
не замечал
той огра-ни-чен-ности, какую встречал
в Петербурге chez ces séminaristes, [у этих семинаристов (фр.).] но все-таки вы «недосиженные». Шатову очень хотелось бы высидеться, но и он недосиженный.
Виргинский всю ночь на коленях умолял жену о прощении; но прощения
не вымолил, потому что все-таки
не согласился пойти извиниться пред Лебядкиным; кроме
того, был обличен
в скудости убеждений и
в глупости; последнее потому, что, объясняясь с женщиной, стоял на коленях.
Если уж очень подпивали, — а это случалось, хотя и
не часто, —
то приходили
в восторг, и даже раз хором, под аккомпанемент Лямшина, пропели «Марсельезу», только
не знаю, хорошо ли вышло.
И одно уже
то, что христианство
не поняло женщину, — что так великолепно развила Жорж Занд
в одном из своих гениальных романов.
Сумели же они любить свой народ, сумели же пострадать за него, сумели же пожертвовать для него всем и сумели же
в то же время
не сходиться с ним, когда надо,
не потворствовать ему
в известных понятиях.
— Нельзя любить
то, чего
не знаешь, а они ничего
в русском народе
не смыслили!
Степан Трофимович сумел дотронуться
в сердце своего друга до глубочайших струн и вызвать
в нем первое, еще неопределенное ощущение
той вековечной, священной тоски, которую иная избранная душа, раз вкусив и познав, уже
не променяет потом никогда на дешевое удовлетворение.
Денег Варвара Петровна посылала ему
не жалея, несмотря на
то что после реформы доход с ее имений упал до
того, что
в первое время она и половины прежнего дохода
не получала.
Не то чтоб он играл или очень пил; рассказывали только о какой-то дикой разнузданности, о задавленных рысаками людях, о зверском поступке с одною дамой хорошего общества, с которою он был
в связи, а потом оскорбил ее публично.
Он был
не очень разговорчив, изящен без изысканности, удивительно скромен и
в то же время смел и самоуверен, как у нас никто.
Наш принц вдруг, ни с
того ни с сего, сделал две-три невозможные дерзости разным лицам,
то есть главное именно
в том состояло, что дерзости эти совсем неслыханные, совершенно ни на что
не похожие, совсем
не такие, какие
в обыкновенном употреблении, совсем дрянные и мальчишнические, и черт знает для чего, совершенно без всякого повода.
Замечательно именно
то обстоятельство, что никто у нас,
в целом городе,
не приписал этого дикого поступка сумасшествию.
А
в тот же день, вечером, как нарочно, подоспел и другой скандал, хотя и гораздо послабее и пообыкновеннее первого, но
тем не менее, благодаря всеобщему настроению, весьма усиливший городские вопли.
В зале, куда вышел он принять на этот раз Николая Всеволодовича (
в другие разы прогуливавшегося, на правах родственника, по всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятников, чиновник, а вместе с
тем и домашний у губернатора человек, распечатывал
в углу у стола пакеты; а
в следующей комнате, у ближайшего к дверям залы окна, поместился один заезжий, толстый и здоровый полковник, друг и бывший сослуживец Ивана Осиповича, и читал «Голос», разумеется
не обращая никакого внимания на
то, что происходило
в зале; даже и сидел спиной.
Ко всеобщему изумлению, этой даме, поспешно и
в раздражении прибывшей к губернатору для немедленных объяснений, было отказано у крыльца
в приеме; с
тем она и отправилась,
не выходя из кареты, обратно домой,
не веря самой себе.
— За умнейшего и за рассудительнейшего, а только вид такой подал, будто верю про
то, что вы
не в рассудке… Да и сами вы о моих мыслях немедленно тогда догадались и мне, чрез Агафью, патент на остроумие выслали.
— Ба, ба! что я вижу! — вскричал Nicolas, вдруг заметив на самом видном месте, на столе,
том Консидерана. — Да уж
не фурьерист ли вы? Ведь чего доброго! Так разве это
не тот же перевод с французского? — засмеялся он, стуча пальцами
в книгу.
О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради курьеза, что из всех впечатлений его, за всё время, проведенное им
в нашем городе, всего резче отпечаталась
в его памяти невзрачная и чуть
не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ, и
в то же время яростного сектатора бог знает какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фаланстеры,
в ближайшее осуществление которой
в России и
в нашей губернии он верил как
в свое собственное существование.
В письме своем Прасковья Ивановна, — с которою Варвара Петровна
не видалась и
не переписывалась лет уже восемь, — уведомляла ее, что Николай Всеволодович коротко сошелся с их домом и подружился с Лизой (единственною ее дочерью) и намерен сопровождать их летом
в Швейцарию,
в Vernex-Montreux, несмотря на
то что
в семействе графа К… (весьма влиятельного
в Петербурге лица), пребывающего теперь
в Париже, принят как родной сын, так что почти живет у графа.
— Так я и знала! Я
в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы будете
не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы
не то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке, если
в самом деле есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
— En un mot, я только ведь хотел сказать, что это один из
тех начинающих
в сорок лет администраторов, которые до сорока лет прозябают
в ничтожестве и потом вдруг выходят
в люди посредством внезапно приобретенной супруги или каким-нибудь другим,
не менее отчаянным средством…
То есть он теперь уехал…
то есть я хочу сказать, что про меня тотчас же нашептали
в оба уха, что я развратитель молодежи и рассадник губернского атеизма… Он тотчас же начал справляться.
Я чуть было
не встретилась с ним
в Швейцарии и очень
того не желала.
Если же долго никто
не приходил,
то он тоскливо бродил по комнатам, подходил к окну,
в задумчивости жевал губами, вздыхал глубоко, а под конец чуть
не хныкал.
Да, действительно, до сих пор, до самого этого дня, он
в одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на все «новые взгляды» и на все «перемены идей» Варвары Петровны, именно
в том, что он всё еще обворожителен для ее женского сердца,
то есть
не только как изгнанник или как славный ученый, но и как красивый мужчина.
Эта раздражительная, но сентиментальная дама, тоже как и Степан Трофимович, беспрерывно нуждалась
в истинной дружбе, и главнейшая ее жалоба на дочь ее, Лизавету Николаевну, состояла именно
в том, что «дочь ей
не друг».