Неточные совпадения
А между тем это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек,
так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке…
ну, одним словом, в науке он сделал не
так много и, кажется, совсем ничего.
«
Ну, всё вздор! — решила Варвара Петровна, складывая и это письмо. — Коль до рассвета афинские вечера,
так не сидит же по двенадцати часов за книгами. Спьяну, что ль, написал? Эта Дундасова как смеет мне посылать поклоны? Впрочем, пусть его погуляет…»
—
Ну, сын
так сын, тем лучше, а мне ведь и всё равно.
— Ты хоть и умна, но ты сбрендила. Это хоть и правда, что я непременно теперь тебя вздумала замуж выдать, но это не по необходимости, а потому только, что мне
так придумалось, и за одного только Степана Трофимовича. Не будь Степана Трофимовича, я бы и не подумала тебя сейчас выдавать, хоть тебе уж и двадцать лет…
Ну?
— Это всё оттого они
так угрюмы сегодня, — ввернул вдруг Липутин, совсем уже выходя из комнаты и,
так сказать, налету, — оттого, что с капитаном Лебядкиным шум у них давеча вышел из-за сестрицы. Капитан Лебядкин ежедневно свою прекрасную сестрицу, помешанную, нагайкой стегает, настоящей казацкой-с, по утрам и по вечерам.
Так Алексей Нилыч в том же доме флигель даже заняли, чтобы не участвовать. Ну-с, до свиданья.
— Да всё это
такие пустяки-с… то есть этот капитан, по всем видимостям, уезжал от нас тогда не для фальшивых бумажек, а единственно затем только, чтоб эту сестрицу свою разыскать, а та будто бы от него пряталась в неизвестном месте;
ну а теперь привез, вот и вся история.
— Ах, как жаль! — воскликнул Липутин с ясною улыбкой. — А то бы я вас, Степан Трофимович, еще одним анекдотцем насмешил-с. Даже и шел с тем намерением, чтобы сообщить, хотя вы, впрочем, наверно уж и сами слышали.
Ну, да уж в другой раз, Алексей Нилыч
так торопятся… До свиданья-с. С Варварой Петровной анекдотик-то вышел, насмешила она меня третьего дня, нарочно за мной посылала, просто умора. До свиданья-с.
— Ах, простите, пожалуйста, я совсем не то слово сказала; вовсе не смешное, а
так… (Она покраснела и сконфузилась.) Впрочем, что же стыдиться того, что вы прекрасный человек?
Ну, пора нам, Маврикий Николаевич! Степан Трофимович, через полчаса чтобы вы у нас были. Боже, сколько мы будем говорить! Теперь уж я ваш конфидент, и обо всем, обо всем,понимаете?
— А конфидента под рукой не случилось, а Настасья подвернулась, —
ну и довольно! А у той целый город кумушек!
Ну да полноте, ведь это всё равно;
ну пусть знают, даже лучше. Скорее же приходите, мы обедаем рано… Да, забыла, — уселась она опять, — слушайте, что
такое Шатов?
— Может быть, я, по моему обыкновению, действительно давеча глупость сделал…
Ну, если она сама не поняла, отчего я
так ушел,
так… ей же лучше.
Ну, а монашек стал мне тут же говорить поучение, да
так это ласково и смиренно говорил и с
таким, надо быть, умом; сижу я и слушаю.
— Ах, ты всё про лакея моего! — засмеялась вдруг Марья Тимофеевна. — Боишься!
Ну, прощайте, добрые гости; а послушай одну минутку, что я скажу. Давеча пришел это сюда этот Нилыч с Филипповым, с хозяином, рыжая бородища, а мой-то на ту пору на меня налетел. Как хозяин-то схватит его, как дернет по комнате, а мой-то кричит: «Не виноват, за чужую вину терплю!»
Так, веришь ли, все мы как были,
так и покатились со смеху…
— Как,
так это-то ваша Дарья Павловна! — воскликнула Марья Тимофеевна. —
Ну, Шатушка, не похожа на тебя твоя сестрица! Как же мой-то этакую прелесть крепостною девкой Дашкой зовет!
Ну вот этот-то молодой человек и влетел теперь в гостиную, и, право, мне до сих пор кажется, что он заговорил еще из соседней залы и
так и вошел говоря. Он мигом очутился пред Варварой Петровной.
—
Ну и довольно; об этом мы после.
Так ведь и знал, что зашалишь.
Ну будь же немного потрезвее, прошу тебя.
— Мама, мама, милая ма, вы не пугайтесь, если я в самом деле обе ноги сломаю; со мной это
так может случиться, сами же говорите, что я каждый день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую? — захохотала она опять. — Если это случится, я никому не дам себя водить, кроме вас, смело рассчитывайте.
Ну, положим, что я только одну ногу сломаю…
Ну будьте же любезны, скажите, что почтете за счастье.
Ну,
ну, не обижайся; мы-то с тобой все-таки свои!
А ведь настоящее,несомненное горе даже феноменально легкомысленного человека способно иногда сделать солидным и стойким,
ну хоть на малое время; мало того, от истинного, настоящего горя даже дураки иногда умнели, тоже, разумеется, на время; это уж свойство
такое горя.
Я его не кормил и не поил, я отослал его из Берлина в — скую губернию, грудного ребенка, по почте,
ну и
так далее, я согласен…
Правда, собираясь сюда, я было подумал сначала молчать; но ведь молчать — большой талант, и, стало быть, мне неприлично, а во-вторых, молчать все-таки ведь опасно;
ну, я и решил окончательно, что лучше всего говорить, но именно по-бездарному, то есть много, много, много, очень торопиться доказывать и под конец всегда спутаться в своих собственных доказательствах,
так чтобы слушатель отошел от вас без конца, разведя руки, а всего бы лучше плюнув.
— А? Что? Вы что-то сказали? Вижу, вижу, что я опять, кажется, сморозил; вы не предлагали условий, да и не предложите, верю, верю,
ну успокойтесь; я и сам ведь знаю, что мне не стоит их предлагать,
так ли? Я за вас вперед отвечаю и — уж конечно, от бездарности; бездарность и бездарность… Вы смеетесь? А? Что?
— Да я ведь у дела и есть, я именно по поводу воскресенья! — залепетал Петр Степанович. —
Ну чем, чем я был в воскресенье, как по-вашему? Именно торопливою срединною бездарностию, и я самым бездарнейшим образом овладел разговором силой. Но мне всё простили, потому что я, во-первых, с луны, это, кажется, здесь теперь у всех решено; а во-вторых, потому, что милую историйку рассказал и всех вас выручил,
так ли,
так ли?
— А,
ну… да, конечно, — пролепетал Петр Степанович, как бы замявшись, — там слухи о помолвке, вы знаете? Верно, однако. Но вы правы, она из-под венца прибежит, стоит вам только кликнуть. Вы не сердитесь, что я
так?
—
Ну,
так он вас обманывает.
— Многого я вовсе не знал, — сказал он, — разумеется, с вами всё могло случиться… Слушайте, — сказал он, подумав, — если хотите, скажите им,
ну, там кому знаете, что Липутин соврал и что вы только меня попугать доносом собирались, полагая, что я тоже скомпрометирован, и чтобы с меня
таким образом больше денег взыскать… Понимаете?
Ну, а если сам боится, с воскресного-то афронта, да еще
так, как никогда?
—
Ну, я
так и предчувствовала, что они опять монастырь предложат! Эка невидаль мне ваш монастырь! Да и зачем я в него пойду, с чем теперь войду? Теперь уж одна-одинешенька! Поздно мне третью жизнь начинать.
— Хуже, ты был приживальщиком, то есть лакеем добровольным. Лень трудиться, а на денежки-то у нас аппетит. Всё это и она теперь понимает; по крайней мере ужас, что про тебя рассказала.
Ну, брат, как я хохотал над твоими письмами к ней; совестно и гадко. Но ведь вы
так развращены,
так развращены! В милостыне есть нечто навсегда развращающее — ты явный пример!
—
Ну еще же бы нет! Первым делом. То самое, в котором ты уведомлял, что она тебя эксплуатирует, завидуя твоему таланту,
ну и там об «чужих грехах».
Ну, брат, кстати, какое, однако, у тебя самолюбие! Я
так хохотал. Вообще твои письма прескучные; у тебя ужасный слог. Я их часто совсем не читал, а одно
так и теперь валяется у меня нераспечатанным; я тебе завтра пришлю. Но это, это последнее твое письмо — это верх совершенства! Как я хохотал, как хохотал!
Видите, надо, чтобы все эти учреждения — земские ли, судебные ли — жили,
так сказать, двойственною жизнью, то есть надобно, чтоб они были (я согласен, что это необходимо),
ну, а с другой стороны, надо, чтоб их и не было.
—
Ну это как хотите, — пробормотал Петр Степанович, — а все-таки вы нам прокладываете дорогу и приготовляете наш успех.
Ну, там в девятой, десятой, это всё про любовь, не мое дело; эффектно, однако; за письмом Игренева чуть не занюнил, хотя вы его
так тонко выставили…
—
Ну да вот инженер приезжий, был секундантом у Ставрогина, маньяк, сумасшедший; подпоручик ваш действительно только, может, в белой горячке,
ну, а этот уж совсем сумасшедший, — совсем, в этом гарантирую. Эх, Андрей Антонович, если бы знало правительство, какие это сплошь люди,
так на них бы рука не поднялась. Всех как есть целиком на седьмую версту; я еще в Швейцарии да на конгрессах нагляделся.
—
Ну да, конечно, стало быть, сам. Мало ли что мне там показывали. А что эти вот стихи,
так это будто покойный Герцен написал их Шатову, когда еще тот за границей скитался, будто бы на память встречи, в похвалу, в рекомендацию,
ну, черт… а Шатов и распространяет в молодежи. Самого, дескать, Герцена обо мне мнение.
— Однако же у вас каждое слово на крюк привешено, хе-хе! осторожный человек! — весело заметил вдруг Петр Степанович. — Слушайте, отец родной, надо же было с вами познакомиться,
ну вот потому я в моем стиле и говорил. Я не с одним с вами, а со многими
так знакомлюсь. Мне, может, ваш характер надо было распознать.
—
Ну, коли уж были,
так, наверно, и теперь то же самое.
— Да, вам же первому и достанется, скажет, что сами заслужили, коли вам
так пишут. Знаем мы женскую логику.
Ну, прощайте. Я вам, может, даже дня через три этого сочинителя представлю. Главное, уговор!
— Блюм, ты поклялся меня замучить! Подумай, он лицо все-таки здесь заметное. Он был профессором, он человек известный, он раскричится, и тотчас же пойдут насмешки по городу,
ну и всё манкируем… и подумай, что будет с Юлией Михайловной!
—
Ну, кому надо! Да чего вы
так испугались, ведь у вас, Юлия Михайловна говорила, заготовляется всегда по нескольку списков, один за границей у нотариуса, другой в Петербурге, третий в Москве, потом в банк, что ли, отсылаете.
«Успеешь, крыса, выселиться из корабля! — думал Петр Степанович, выходя на улицу. —
Ну, коли уж этот “почти государственный ум”
так уверенно осведомляется о дне и часе и
так почтительно благодарит за полученное сведение, то уж нам-то в себе нельзя после того сомневаться. (Он усмехнулся.) Гм. А он в самом деле у них не глуп и… всего только переселяющаяся крыса;
такая не донесет!»
«
Ну, хорош же ты теперь! — весело обдумывал Петр Степанович, выходя на улицу, — хорош будешь и вечером, а мне именно
такого тебя теперь надо, и лучше желать нельзя, лучше желать нельзя! Сам русский бог помогает!»
Ну, положим, умные люди не веруют,
так ведь это от ума, а ты-то, говорю, пузырь, ты что в боге понимаешь?
—
Ну, я
так и знал, что нарвусь, — пробормотал опять Верховенский.
Только вот что-с: в случае постепенного разрешения задачи пропагандой я хоть что-нибудь лично выигрываю,
ну хоть приятно поболтаю, а от начальства
так и чин получу за услуги социальному делу.
— Видите-с. А
так как при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет,
ну тридцати,
такую резню не докончишь, потому что ведь не бараны же те-то, пожалуй, и не дадут себя резать, — то не лучше ли, собравши свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие моря на тихие острова и закрыть там свои глаза безмятежно? Поверьте-с, — постучал он значительно пальцем по столу, — вы только эмиграцию
такою пропагандой вызовете, а более ничего-с!
Во-первых, это город, никогда не видавший никакой эпидемии, а
так как вы человек развитый, то, наверно, смерти боитесь; во-вторых, близко от русской границы,
так что можно скорее получать из любезного отечества доходы; в-третьих, заключает в себе
так называемые сокровища искусств, а вы человек эстетический, бывший учитель словесности, кажется;
ну и наконец, заключает в себе свою собственную карманную Швейцарию — это уж для поэтических вдохновений, потому, наверно, стишки пописываете.
Виргинский — это человек чистейший, чище
таких, как мы, в десять раз;
ну и пусть его, впрочем.
— Друг мой, друг мой,
ну пусть в Сибирь, в Архангельск, лишение прав, — погибать
так погибать! Но… я другого боюсь (опять шепот, испуганный вид и таинственность).
И потому я совершенно убежден, что хотя Петр Степанович, Липутин, может, и еще кто-нибудь, даже, пожалуй, и Федька, и шмыгали предварительно между фабричными (
так как на это обстоятельство действительно существуют довольно твердые указания) и говорили с ними, но наверно не более как с двумя, с тремя,
ну с пятью, лишь для пробы, и что из этого разговора ничего не вышло.
— Наше супружество состояло лишь в том, что вы все время, ежечасно доказывали мне, что я ничтожен, глуп и даже подл, а я всё время, ежечасно и унизительно принужден был доказывать вам, что я не ничтожен, совсем не глуп и поражаю всех своим благородством, —
ну не унизительно ли это с обеих сторон?» Тут он начал скоро и часто топотать по ковру обеими ногами,
так что Юлия Михайловна принуждена была приподняться с суровым достоинством.