Marie лежала как без чувств, но через минуту открыла глаза и странно, странно поглядела на Шатова: совсем какой-то новый был этот взгляд, какой именно, он еще понять был не в силах, но никогда прежде он не знал и не
помнил у ней такого взгляда.
Неточные совпадения
— Тот самый и есть, нашЛебядкин, вот,
помните,
у Виргинского?
— Почему мне в этакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый человек? Я всю жизнь думала, что и бог знает как буду рада, когда вас увижу, и всё припомню, и вот совсем как будто не рада, несмотря на то что вас люблю… Ах, боже,
у него висит мой портрет! Дайте сюда, я его
помню,
помню!
А тем временем и шепни мне, из церкви выходя, одна наша старица, на покаянии
у нас жила за пророчество: «Богородица что есть, как
мнишь?» — «Великая мать, отвечаю, упование рода человеческого».
Я, тут бывший, наверно
помню, что она до того уже, наконец, дошла, что считала его чем-то вроде жениха своего, не смеющего ее «похитить» единственно потому, что
у него много врагов и семейных препятствий или что-то в этом роде.
— Вы
у дверей подслушивали? Постойте, с чем это вы прибыли? Ведь я что-то вам обещал… А, ба!
Помню: к «нашим»! Идем, очень рад, и ничего вы не могли придумать теперь более кстати.
— И замолчали?
У вас совсем пропало красноречие. Я прожила мой час на свете, и довольно.
Помните вы Христофора Ивановича?
А так как Федька того и ждал, а
у Кириллова кое-что слышал (
помните, ваш намек?), то и решился воспользоваться.
— Хорошо, приду, заплатите или нет. Я всегда ценила независимые чувства Марьи Игнатьевны, хотя она, может быть, не
помнит меня. Есть
у вас самые необходимые вещи?
— А подле Спасова-с, в В—м монастыре, в посаде
у Марфы Сергевны, сестрицы Авдотьи Сергевны, может, изволите
помнить, ногу сломали, из коляски выскочили, на бал ехали. Теперь около монастыря проживают, а я при них-с; а теперь вот, изволите видеть, в губернию собрался, своих попроведать…
— Сигарку, вечером,
у окна… месяц светил… после беседки… в Скворешниках?
Помнишь ли,
помнишь ли, — вскочила она с места, схватив за оба угла его подушку и потрясая ее вместе с его головой. —
Помнишь ли, пустой, пустой, бесславный, малодушный, вечно, вечно пустой человек! — шипела она своим яростным шепотом, удерживаясь от крику. Наконец бросила его и упала на стул, закрыв руками лицо. — Довольно! — отрезала она, выпрямившись. — Двадцать лет прошло, не воротишь; дура и я.
— Вот, — торжествуя заключила она, — вот! Теперь вы не имеете права мне не верить. Клянусь вам Богом, Израэл, вы мне понравились с первого взгляда. Так понравились, что ужас! Я обожаю Лермонтова… Башню Тамары
помните у него?
Неточные совпадения
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не
помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил.
У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
И точно: час без малого // Последыш говорил! // Язык его не слушался: // Старик слюною брызгался, // Шипел! И так расстроился, // Что правый глаз задергало, // А левый вдруг расширился // И — круглый, как
у филина, — // Вертелся колесом. // Права свои дворянские, // Веками освященные, // Заслуги, имя древнее // Помещик
поминал, // Царевым гневом, Божиим // Грозил крестьянам, ежели // Взбунтуются они, // И накрепко приказывал, // Чтоб пустяков не думала, // Не баловалась вотчина, // А слушалась господ!
Только трех Матрен // Да Луку с Петром //
Помяну добром. //
У Луки с Петром // Табачку нюхнем, // А
у трех Матрен // Провиант найдем.
Помнили только, что
у них были Урус-Кугуш-Кильдибаевы, Негодяевы, Бородавкины и, в довершение позора, этот ужасный, этот бесславный прохвост!
Была ли
у них история, были ли в этой истории моменты, когда они имели возможность проявить свою самостоятельность? — ничего они не
помнили.