Неточные совпадения
Он искренно сам верил всю
свою жизнь, что в некоторых сферах его постоянно опасаются, что шаги его беспрерывно известны и сочтены и что каждый из трех сменившихся у нас в последние двадцать лет губернаторов, въезжая править губернией, уже привозил с собою некоторую особую и хлопотливую о нем мысль, внушенную ему свыше и прежде всего,
при сдаче губернии.
Но, по некоторому гражданскому кокетству, он не только не молодился, но как бы и щеголял солидностию лет
своих, и в костюме
своем, высокий, сухощавый, с волосами до плеч, походил как бы на патриарха или, еще вернее, на портрет поэта Кукольника, литографированный в тридцатых годах
при каком-то издании, особенно когда сидел летом в саду, на лавке, под кустом расцветшей сирени, опершись обеими руками на трость, с раскрытою книгой подле и поэтически задумавшись над закатом солнца.
— Пятью. Мать ее в Москве хвост обшлепала у меня на пороге; на балы ко мне,
при Всеволоде Николаевиче, как из милости напрашивалась. А эта, бывало, всю ночь одна в углу сидит без танцев, со
своею бирюзовою мухой на лбу, так что я уж в третьем часу, только из жалости, ей первого кавалера посылаю. Ей тогда двадцать пять лет уже было, а ее всё как девчонку в коротеньком платьице вывозили. Их пускать к себе стало неприлично.
— Алексей Нилыч сами только что из-за границы, после четырехлетнего отсутствия, — подхватил Липутин, — ездили для усовершенствования себя в
своей специальности, и к нам прибыли, имея основание надеяться получить место
при постройке нашего железнодорожного моста, и теперь ответа ожидают. Они с господами Дроздовыми, с Лизаветой Николаевной знакомы чрез Петра Степановича.
— Я не знаю… известий никаких… я несколько дней не видался, но… но замечу вам… — лепетал Степан Трофимович, видимо едва справляясь со
своими мыслями, — но замечу вам, Липутин, что если вам передано конфиденциально, а вы теперь
при всех…
— Вы поймете тогда тот порыв, по которому в этой слепоте благородства вдруг берут человека даже недостойного себя во всех отношениях, человека, глубоко не понимающего вас, готового вас измучить
при всякой первой возможности, и такого-то человека, наперекор всему, воплощают вдруг в какой-то идеал, в
свою мечту, совокупляют на нем все надежды
свои, преклоняются пред ним, любят его всю жизнь, совершенно не зная за что, — может быть, именно за то, что он недостоин того…
Повторю, эти слухи только мелькнули и исчезли бесследно, до времени,
при первом появлении Николая Всеволодовича; но замечу, что причиной многих слухов было отчасти несколько кратких, но злобных слов, неясно и отрывисто произнесенных в клубе недавно возвратившимся из Петербурга отставным капитаном гвардии Артемием Павловичем Гагановым, весьма крупным помещиком нашей губернии и уезда, столичным светским человеком и сыном покойного Павла Павловича Гаганова, того самого почтенного старшины, с которым Николай Всеволодович имел, четыре с лишком года тому назад, то необычайное по
своей грубости и внезапности столкновение, о котором я уже упоминал прежде, в начале моего рассказа.
Виргинский — общечеловек, Липутин — фурьерист,
при большой наклонности к полицейским делам; человек, я вам скажу, дорогой в одном отношении, но требующий во всех других строгости; и, наконец, тот, с длинными ушами, тот
свою собственную систему прочитает.
Маврикий Николаевич, накануне лишь узнавший о ходе дела,
при таких неслыханных предложениях открыл было рот от удивления и хотел тут же настаивать на примирении, но, заметив, что Артемий Павлович, предугадавший его намерения, почти затрясся на
своем стуле, смолчал и не произнес ничего.
То как-нибудь удивительно высморкается, когда преподаватель на лекции обратится к нему с вопросом, — чем рассмешит и товарищей и преподавателя; то в дортуаре изобразит из себя какую-нибудь циническую живую картину,
при всеобщих рукоплесканиях; то сыграет, единственно на
своем носу (и довольно искусно), увертюру из «Фра-Диаволо».
Был он аккуратен, но как-то слишком, без нужды и во вред себе, мрачен; рыжий, высокий, сгорбленный, унылый, даже чувствительный и,
при всей
своей приниженности, упрямый и настойчивый, как вол, хотя всегда невпопад.
Поднялась портьера, и появилась Юлия Михайловна. Она величественно остановилась
при виде Блюма, высокомерно и обидчиво окинула его взглядом, как будто одно присутствие этого человека здесь было ей оскорблением. Блюм молча и почтительно отдал ей глубокий поклон и, согбенный от почтения, направился к дверям на цыпочках, расставив несколько врозь
свои руки.
— Н-нет, не совсем потому, — продолжал господин Кармазинов, благодушно скандируя
свои фразы и
при каждом обороте из угла в другой угол бодро дрыгая правою ножкой, впрочем чуть-чуть.
— Видите-с. А так как
при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню не докончишь, потому что ведь не бараны же те-то, пожалуй, и не дадут себя резать, — то не лучше ли, собравши
свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие моря на тихие острова и закрыть там
свои глаза безмятежно? Поверьте-с, — постучал он значительно пальцем по столу, — вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете, а более ничего-с!
«Знаешь ли, знаешь ли, Юля… — проговорил он задыхаясь, умоляющим голосом, — знаешь ли, что и я могу что-нибудь сделать?» Но
при новом, еще сильнейшем взрыве хохота, последовавшем за его последними словами, он стиснул зубы, застонал и вдруг бросился — не в окно — а на
свою супругу, занеся над нею кулак!
Бросив
свой вопрос Степану Трофимовичу
при входе, он как бы забыл о нем тотчас же, и, право, мне кажется, так и забыл подойти к хозяйке.
Проникнутый гуманною и высокою целью… несмотря на
свой вид… тою самою целью, которая соединила нас всех… отереть слезы бедных образованных девушек нашей губернии… этот господин, то есть я хочу сказать этот здешний поэт…
при желании сохранить инкогнито… очень желал бы видеть
свое стихотворение прочитанным пред началом бала… то есть я хотел сказать — чтения.
И почему наверно знаете, что поехала в Скворешники?» — он ответил, что случился тут потому, что проходил мимо, а увидав Лизу, даже подбежал к карете (и все-таки не разглядел, кто в карете,
при его-то любопытстве!), а что Маврикий Николаевич не только не пустился в погоню, но даже не попробовал остановить Лизу, даже
своею рукой придержал кричавшую во весь голос предводительшу: «Она к Ставрогину, она к Ставрогину!» Тут я вдруг вышел из терпения и в бешенстве закричал Петру Степановичу...
Она с унижением и с улыбками,
при всем
своем высокомерии, пробовала заговорить с иными дамами, но те тотчас терялись, отделывались односложными, недоверчивыми «да-с» и «нет-с» и видимо ее избегали.
Этот последний, самый удивительный крик был женский, неумышленный, невольный крик погоревшей Коробочки. Всё хлынуло к выходу. Не стану описывать давки в передней
при разборе шуб, платков и салопов, визга испуганных женщин, плача барышень. Вряд ли было какое воровство, но не удивительно, что
при таком беспорядке некоторые так и уехали без теплой одежды, не отыскав
своего, о чем долго потом рассказывалось в городе с легендами и прикрасами. Лембке и Юлия Михайловна были почти сдавлены толпою в дверях.
Большой огонь по ночам всегда производит впечатление раздражающее и веселящее; на этом основаны фейерверки; но там огни располагаются по изящным, правильным очертаниям и,
при полной
своей безопасности, производят впечатление игривое и легкое, как после бокала шампанского.
Упомяну лишь, что в это утро он был уже в лихорадке, но и болезнь не остановила его: он твердо шагал по мокрой земле; видно было, что обдумал предприятие, как только мог это сделать лучше, один
при всей
своей кабинетной неопытности.
Этот странный мальчик отличался необыкновенною молчаливостью; он мог просидеть десять вечеров сряду в шумной компании и
при самых необыкновенных разговорах, сам не говоря ни слова, а напротив, с чрезвычайным вниманием следя
своими детскими глазами за говорившими и слушая.
Эркель подал первый, и пока Петр Степанович, ворча и бранясь, связывал веревкой ноги трупа и привязывал к ним этот первый камень, Толкаченко всё это довольно долгое время продержал
свой камень в руках на отвесе, сильно и как бы почтительно наклонившись всем корпусом вперед, чтобы подать без замедления
при первом спросе, и ни разу не подумал опустить
свою ношу пока на землю.
— А подле Спасова-с, в В—м монастыре, в посаде у Марфы Сергевны, сестрицы Авдотьи Сергевны, может, изволите помнить, ногу сломали, из коляски выскочили, на бал ехали. Теперь около монастыря проживают, а я
при них-с; а теперь вот, изволите видеть, в губернию собрался,
своих попроведать…
Поведение его
при совершении убийства разъясняется в смягчающем для него смысле, кажется и он тоже может рассчитывать на некоторое смягчение
своей участи.