Неточные совпадения
— Да, и я вам писал о том из Америки; я вам обо всем писал. Да, я не мог тотчас же оторваться с кровью от того, к чему прирос с детства, на что пошли все восторги моих надежд и все слезы моей ненависти… Трудно менять богов. Я не поверил вам тогда, потому что не хотел верить, и уцепился в последний раз
за этот помойный клоак… Но
семя осталось и возросло. Серьезно, скажите серьезно, не дочитали письма моего из Америки? Может быть, не читали вовсе?
В комнате было людно — человек до дюжины одних посетителей, из коих двое сидели у
Семена Яковлевича
за решеткой; то были седенький старичок, богомолец, из «простых», и один маленький, сухенький захожий монашек, сидевший чинно и потупив очи.
Наши дамы стеснились у самой решетки, весело и смешливо шушукая. Стоявших на коленях и всех других посетителей оттеснили или заслонили, кроме помещика, который упорно остался на виду, ухватясь даже руками
за решетку. Веселые и жадно-любопытные взгляды устремились на
Семена Яковлевича, равно как лорнеты, пенсне и даже бинокли; Лямшин по крайней мере рассматривал в бинокль. Семен Яковлевич спокойно и лениво окинул всех своими маленькими глазками.
Она втащила наконец Маврикия Николаевича обратно
за решетку; во всей нашей толпе произошло сильное движение. Дама из нашей коляски, вероятно желая перебить впечатление, в третий раз звонко и визгливо вопросила
Семена Яковлевича, по-прежнему с жеманною улыбкой...
Петр Степанович вдруг вспомнил, как он еще недавно
семенил точно так же по грязи, чтобы поспеть
за Ставрогиным, который, как и он теперь, шагал посредине, занимая весь тротуар.
И когда солдат переходит под окна Кузьмы Астахова, она торопливо
семенит за ним, маленькая, согнутая вдвое, одетая в рубище.
Неточные совпадения
Два часа просидели и все шептались: «Дескать, как теперь Семен Захарыч на службе и жалование получает, и к его превосходительству сам являлся, и его превосходительство сам вышел, всем ждать велел, а
Семена Захарыча мимо всех
за руку в кабинет провел».
Вообразите, она махнула туда, где обедали… к этому другому генералу, и, вообразите, — таки настояла, вызвала начальника
Семена Захарыча, да, кажется, еще из-за стола.
В пекарне становилось все тише, на печи кто-то уже храпел и выл, как бы вторя гулкому вою ветра в трубе. Семь человек
за столом сдвинулись теснее, двое положили головы на стол, пузатый самовар возвышался над ними величественно и смешно. Вспыхивали красные огоньки папирос, освещая красивое лицо Алексея, медные щеки
Семена, чей-то длинный, птичий нос.
Вглядевшись и вслушавшись во все, что проповедь юного апостола выдавала
за новые правды, новое благо, новые откровения, она с удивлением увидела, что все то, что было в его проповеди доброго и верного, — не ново, что оно взято из того же источника, откуда черпали и не новые люди, что
семена всех этих новых идей, новой «цивилизации», которую он проповедовал так хвастливо и таинственно, заключены в старом учении.
Мудрые правила — со всеми быть учтивым и ни с кем близким, никому не доверяться — столько же способствовали этим сближениям, как неотлучная мысль, с которой мы вступили в университет, — мысль, что здесь совершатся наши мечты, что здесь мы бросим
семена, положим основу союзу. Мы были уверены, что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед
за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней.