Неточные совпадения
В сорок седьмом году Белинский, будучи за границей, послал к Гоголю известное свое письмо и в нем горячо укорял
того, что
тот верует “„в какого-то
бога”.
А у кого нет народа, у
того нет и
бога!
О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради курьеза, что из всех впечатлений его, за всё время, проведенное им в нашем городе, всего резче отпечаталась в его памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ, и в
то же время яростного сектатора
бог знает какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фаланстеры, в ближайшее осуществление которой в России и в нашей губернии он верил как в свое собственное существование.
— Почему мне в этакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый человек? Я всю жизнь думала, что и
бог знает как буду рада, когда вас увижу, и всё припомню, и вот совсем как будто не рада, несмотря на
то что вас люблю… Ах, боже, у него висит мой портрет! Дайте сюда, я его помню, помню!
— Его нет, но он есть. В камне боли нет, но в страхе от камня есть боль.
Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх,
тот сам станет
бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, всё новое… Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения
бога и от уничтожения
бога до…
— Но всё не затем, всё со страхом и не для
того. Не для
того, чтобы страх убить. Кто убьет себя только для
того, чтобы страх убить,
тот тотчас
бог станет.
— А вот же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь как бы вам хотелось услышать? Уж одно
то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали, и вот же вам
бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!
— Mon ami, я совсем потерял мою нитку… Lise… я люблю и уважаю этого ангела по-прежнему; именно по-прежнему; но, мне кажется, они ждали меня обе, единственно чтобы кое-что выведать,
то есть попросту вытянуть из меня, а там и ступай себе с
богом… Это так.
— Сударыня, сударыня! — вскочил он вдруг опять, вероятно и не замечая
того и ударяя себя в грудь, — здесь, в этом сердце, накипело столько, столько, что удивится сам
бог, когда обнаружится на Страшном суде!
— Письмо?
Бог с вами и с вашим письмом, мне что! — воскликнул гость, — но… главное, — зашептал он опять, обертываясь к двери, уже запертой, и кивая в
ту сторону головой.
Один седой бурбон капитан сидел, сидел, всё молчал, ни слова не говорил, вдруг становится среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если
бога нет,
то какой же я после
того капитан?» Взял фуражку, развел руки и вышел.
— Бьюсь об заклад, что когда я опять приду,
то вы уж и в
бога уверуете, — проговорил он, вставая и захватывая шляпу.
— Если бы вы узнали, что вы в
бога веруете,
то вы бы и веровали; но так как вы еще не знаете, что вы в
бога веруете,
то вы и не веруете, — усмехнулся Николай Всеволодович.
— Делайте, делайте ваш вопрос, ради
бога, — в невыразимом волнении повторял Шатов, — но с
тем, что и я вам сделаю вопрос. Я умоляю, что вы позволите… я не могу… делайте ваш вопрос!
— Да, и я вам писал о
том из Америки; я вам обо всем писал. Да, я не мог тотчас же оторваться с кровью от
того, к чему прирос с детства, на что пошли все восторги моих надежд и все слезы моей ненависти… Трудно менять
богов. Я не поверил вам тогда, потому что не хотел верить, и уцепился в последний раз за этот помойный клоак… Но семя осталось и возросло. Серьезно, скажите серьезно, не дочитали письма моего из Америки? Может быть, не читали вовсе?
— Не шутили! В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с одним… несчастным, и узнал от него, что в
то же самое время, когда вы насаждали в моем сердце
бога и родину, — в
то же самое время, даже, может быть, в
те же самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления… Подите взгляните на него теперь, это ваше создание… Впрочем, вы видели.
Вы именно указывали, что если мучается Франция,
то единственно по вине католичества, ибо отвергла смрадного
бога римского, а нового не сыскала.
Когда
боги становятся общими,
то умирают
боги и вера в них вместе с самими народами.
Чем сильнее народ,
тем особливее его
бог.
— Не думаю, чтобы не изменили, — осторожно заметил Ставрогин, — вы пламенно приняли и пламенно переиначили, не замечая
того. Уж одно
то, что вы
бога низводите до простого атрибута народности…
Всякий народ до
тех только пор и народ, пока имеет своего
бога особого, а всех остальных на свете
богов исключает безо всякого примирения; пока верует в
то, что своим
богом победит и изгонит из мира всех остальных
богов.
Евреи жили лишь для
того, чтобы дождаться
бога истинного, и оставили миру
бога истинного.
Франция в продолжение всей своей длинной истории была одним лишь воплощением и развитием идеи римского
бога, и если сбросила наконец в бездну своего римского
бога и ударилась в атеизм, который называется у них покамест социализмом,
то единственно потому лишь, что атеизм все-таки здоровее римского католичества.
Или вдруг пять-шесть строк ко всей России, ни с
того ни с сего: «Запирайте скорее церкви, уничтожайте
бога, нарушайте браки, уничтожайте права наследства, берите ножи», и только, и черт знает что дальше.
А там прошлого года чуть не захватили, как я пятидесятирублевые французской подделки Короваеву передал; да, слава
богу, Короваев как раз пьяный в пруду утонул к
тому времени, и меня не успели изобличить.
Николай Всеволодович, я раб, я червь, но не
бог,
тем только и отличаюсь от Державина.
—
То есть мы знаем, например, что предрассудок о
боге произошел от грома и молнии, — вдруг рванулась опять студентка, чуть не вскакивая глазами на Ставрогина, — слишком известно, что первоначальное человечество, пугаясь грома и молнии, обоготворило невидимого врага, чувствуя пред ним свою слабость. Но откуда произошел предрассудок о семействе? Откуда могло взяться само семейство?
— И, кроме
того, работать на аристократов и повиноваться им, как
богам, — это подлость! — яростно заметила студентка.
Догадавшись, что сглупил свыше меры, — рассвирепел до ярости и закричал, что «не позволит отвергать
бога»; что он разгонит ее «беспардонный салон без веры»; что градоначальник даже обязан верить в
бога, «а стало быть, и жена его»; что молодых людей он не потерпит; что «вам, вам, сударыня, следовало бы из собственного достоинства позаботиться о муже и стоять за его ум, даже если б он был и с плохими способностями (а я вовсе не с плохими способностями!), а между
тем вы-то и есть причина, что все меня здесь презирают, вы-то их всех и настроили!..» Он кричал, что женский вопрос уничтожит, что душок этот выкурит, что нелепый праздник по подписке для гувернанток (черт их дери!) он завтра же запретит и разгонит; что первую встретившуюся гувернантку он завтра же утром выгонит из губернии «с казаком-с!».
И знаешь ли ты, чего стал достоин уже
тем одним пунктом, что в самого
бога, творца истинного, перестал по разврату своему веровать?
Бог, когда мир создавал,
то в конце каждого дня создания говорил: «Да, это правда, это хорошо».
Шатов
то плакал, как маленький мальчик,
то говорил
бог знает что, дико, чадно, вдохновенно; целовал у ней руки; она слушала с упоением, может быть и не понимая, но ласково перебирала ослабевшею рукой его волосы, приглаживала их, любовалась ими.
Он говорил ей о Кириллове, о
том, как теперь они жить начнут, «вновь и навсегда», о существовании
бога, о
том, что все хороши…
— Я помню, что тут что-то о
боге… ведь вы раз мне объясняли; даже два раза. Если вы застрелитесь,
то вы станете
богом, кажется так?
— Обезьяна, ты поддакиваешь, чтобы меня покорить. Молчи, ты не поймешь ничего. Если нет
бога,
то я
бог.
— Если
бог есть,
то вся воля его, и из воли его я не могу. Если нет,
то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие.
Сознать, что нет
бога, и не сознать в
тот же раз, что сам
богом стал, есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам.
Свинство в
том, что он в
бога верует, пуще чем поп…
О, блажен
тот, кому
бог посылает всегда женщину, и… и я думаю даже, что я в некотором восторге.
— Мое бессмертие уже потому необходимо, что
бог не захочет сделать неправды и погасить совсем огонь раз возгоревшейся к нему любви в моем сердце. И что дороже любви? Любовь выше бытия, любовь венец бытия, и как же возможно, чтобы бытие было ей неподклонно? Если я полюбил его и обрадовался любви моей — возможно ли, чтоб он погасил и меня и радость мою и обратил нас в нуль? Если есть
бог,
то и я бессмертен! Voilà ma profession de foi. [Вот мой символ веры (фр.).]
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки,
то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек,
то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь
бог послал городничему, — что выдает дочь свою не
то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все!
Городничий. Там купцы жаловались вашему превосходительству. Честью уверяю, и наполовину нет
того, что они говорят. Они сами обманывают и обмеривают народ. Унтер-офицерша налгала вам, будто бы я ее высек; она врет, ей-богу врет. Она сама себя высекла.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с
тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь.
То есть, не
то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.