Неточные совпадения
Когда Степан Трофимович,
уже десять лет спустя, передавал мне эту грустную повесть шепотом, заперев сначала двери, то клялся мне, что он до того остолбенел тогда на месте, что не слышал и не
видел, как Варвара Петровна исчезла.
— Ба, ба! что я
вижу! — вскричал Nicolas, вдруг заметив на самом видном месте, на столе, том Консидерана. — Да
уж не фурьерист ли вы? Ведь чего доброго! Так разве это не тот же перевод с французского? — засмеялся он, стуча пальцами в книгу.
— Так я и знала! Я в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы будете не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас
увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке, если в самом деле есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
— Про Дашеньку я, покаюсь, — согрешила. Одни только обыкновенные были разговоры, да и то вслух. Да
уж очень меня, матушка, всё это тогда расстроило. Да и Лиза,
видела я, сама же с нею опять сошлась с прежнею лаской…
Само собою разумеется, что я давно
уже угадал про себя эту главную тайну его и
видел всё насквозь.
Наконец-то я…
видите ли, я слишком давно
уже не видал Петрушу! — завяз на этой фразе Степан Трофимович.
А что суммы у него есть, так это совершенно
уж верно; полторы недели назад на босу ногу ходил, а теперь, сам
видел, сотни в руках.
— И я вас, душа моя, в первый только раз теперь увидала, хотя давно
уже с любопытством желала познакомиться, потому что в каждом жесте вашем
вижу воспитание, — с увлечением прокричала Марья Тимофеевна. — А что мой лакей бранится, так ведь возможно ли, чтобы вы у него деньги взяли, такая воспитанная и милая? Потому что вы милая, милая, милая, это я вам от себя говорю! — с восторгом заключила она, махая пред собою своею ручкой.
— Так и есть! — воскликнул он добродушно и шутливо. —
Вижу, что вам
уже всё известно. А я, как вышел отсюда, и задумался в карете: «По крайней мере надо было хоть анекдот рассказать, а то кто же так уходит?» Но как вспомнил, что у вас остается Петр Степанович, то и забота соскочила.
— Напротив, напротив, я
вижу, что вы выведены из терпения, и,
уж конечно, имели на то причины, — злобно подхватила Варвара Петровна.
Замечу кстати, что она начала
уже приобретать у нас, помаленьку, то высшее влияние, которого так несомненно добивалась и жаждала, и
уже начинала
видеть себя «окруженною».
— А? Что? Вы что-то сказали?
Вижу,
вижу, что я опять, кажется, сморозил; вы не предлагали условий, да и не предложите, верю, верю, ну успокойтесь; я и сам ведь знаю, что мне не стоит их предлагать, так ли? Я за вас вперед отвечаю и —
уж конечно, от бездарности; бездарность и бездарность… Вы смеетесь? А? Что?
— Я по глазам вашим
вижу, что вы всего от меня ожидали, только не этого, — чуть-чуть усмехнулся Николай Всеволодович, — но позвольте, стало быть, вы
уже знали, что на вас покушаются?
Теперь
уж и не знаю; всё думала и ясно
вижу, что совсем не гожусь.
— То есть,
видишь ли, она хочет назначить тебе день и место для взаимного объяснения; остатки вашего сентиментальничанья. Ты с нею двадцать лет кокетничал и приучил ее к самым смешным приемам. Но не беспокойся, теперь
уж совсем не то; она сама поминутно говорит, что теперь только начала «презирать». Я ей прямо растолковал, что вся эта ваша дружба есть одно только взаимное излияние помой. Она мне много, брат, рассказала; фу, какую лакейскую должность исполнял ты всё время. Даже я краснел за тебя.
— Вот люди! — обратился вдруг ко мне Петр Степанович. —
Видите, это здесь у нас
уже с прошлого четверга. Я рад, что нынче по крайней мере вы здесь и рассудите. Сначала факт: он упрекает, что я говорю так о матери, но не он ли меня натолкнул на то же самое? В Петербурге, когда я был еще гимназистом, не он ли будил меня по два раза в ночь, обнимал меня и плакал, как баба, и как вы думаете, что рассказывал мне по ночам-то? Вот те же скоромные анекдоты про мою мать! От него я от первого и услыхал.
Признаюсь, я сам не
видел ничего, но зато все уверяли, что
видели, хотя все-то
уж никак не могли этого
увидеть за суматохой, а разве иные.
Притом же это были и не новые прокламации: такие же точно, как говорили потом, были недавно рассыпаны в X—ской губернии, а Липутин, ездивший месяца полтора назад в уезд и в соседнюю губернию, уверял, что
уже тогда
видел там такие же точно листки.
Видите-с, — начал он вдруг с необыкновенною важностью, — о том, что я
видел за границей, я, возвратясь,
уже кой-кому объяснил, и объяснения мои найдены удовлетворительными, иначе я не осчастливил бы моим присутствием здешнего города.
Ну-с, а теперь… теперь, когда эти дураки… ну, когда это вышло наружу и
уже у вас в руках и от вас, я
вижу, не укроется — потому что вы человек с глазами и вас вперед не распознаешь, а эти глупцы между тем продолжают, я… я… ну да, я, одним словом, пришел вас просить спасти одного человека, одного тоже глупца, пожалуй сумасшедшего, во имя его молодости, несчастий, во имя вашей гуманности…
— Вы заранее смеетесь, что
увидите «наших»? — весело юлил Петр Степанович, то стараясь шагать рядом с своим спутником по
узкому кирпичному тротуару, то сбегая даже на улицу, в самую грязь, потому что спутник совершенно не замечал, что идет один по самой средине тротуара, а стало быть, занимает его весь одною своею особой.
Ставрогин взглянул на него наконец и был поражен. Это был не тот взгляд, не тот голос, как всегда или как сейчас там в комнате; он
видел почти другое лицо. Интонация голоса была не та: Верховенский молил, упрашивал. Это был еще не опомнившийся человек, у которого отнимают или
уже отняли самую драгоценную вещь.
Фон Лембке
уже несколько времени находился в салоне, но как бы никем не примеченный, хотя все
видели, как он вошел.
— Господа, — прокричал он наконец,
уже совсем уязвленный, — я
вижу, что моя бедная поэмка не туда попала. Да и сам я, кажется, не туда попал.
— Вот
видите, вы
уже соглашаетесь.
Вот
видите, я пред вами, столького от вас ожидая, ничего не потаю: ну да, у меня
уже давно эта идейка об огне созревала, так как она столь народна и популярна; но ведь я берег ее на критический час, на то драгоценное мгновение, когда мы все встанем и…
— Лизавета Николаевна, это
уж такое малодушие! — бежал за нею Петр Степанович. — И к чему вы не хотите, чтоб он вас
видел? Напротив, посмотрите ему прямо и гордо в глаза… Если вы что-нибудь насчет того…девичьего… то ведь это такой предрассудок, такая отсталость… Да куда же вы, куда же вы? Эх, бежит! Воротимтесь
уж лучше к Ставрогину, возьмем мои дрожки… Да куда же вы? Там поле… ну, упала!..
Он остановился. Лиза летела как птица, не зная куда, и Петр Степанович
уже шагов на пятьдесят отстал от нее. Она упала, споткнувшись о кочку. В ту же минуту сзади, в стороне, раздался ужасный крик, крик Маврикия Николаевича, который
видел ее бегство и падение и бежал к ней чрез поле. Петр Степанович в один миг отретировался в ворота ставрогинского дома, чтобы поскорее сесть на свои дрожки.
— То есть,
видите ли, вы сами соединили ваш план с нашими действиями. Рассчитывая на ваш план, мы
уже кое-что предприняли, так что вы
уж никак не могли бы отказаться, потому что нас подвели.
И он поскорее отводил глаза, поскорей отходил, как бы пугаясь одной идеи
видеть в ней что-нибудь другое, чем несчастное, измученное существо, которому надо помочь, — «какие
уж тут надежды! О, как низок, как подл человек!» — и он шел опять в свой угол, садился, закрывал лицо руками и опять мечтал, опять припоминал… и опять мерещились ему надежды.
— Ну так знайте, что Шатов считает этот донос своим гражданским подвигом, самым высшим своим убеждением, а доказательство, — что сам же он отчасти рискует пред правительством, хотя, конечно, ему много простят за донос. Этакой
уже ни за что не откажется. Никакое счастье не победит; через день опомнится, укоряя себя, пойдет и исполнит. К тому же я не
вижу никакого счастья в том, что жена, после трех лет, пришла к нему родить ставрогинского ребенка.
Но когда Виргинский отскочил в испуге шагов на десять в сторону, то Лямшин вдруг,
увидев Петра Степановича, завопил опять и бросился
уже к нему.
— Не трусите ли и вы, Эркель? Я на вас больше, чем на всех их, надеюсь. Я теперь
увидел, чего каждый стоит. Передайте им все словесно сегодня же, я вам их прямо поручаю. Обегите их с утра. Письменную мою инструкцию прочтите завтра или послезавтра, собравшись, когда они
уже станут способны выслушать… но поверьте, что они завтра же будут способны, потому что ужасно струсят и станут послушны, как воск… Главное, вы-то не унывайте.
— Ну вот подите, — рассмеялся Петр Степанович, — она,
видите, боится, что отсюда
уже написали… то есть некоторые господа… Одним словом, тут, главное, Ставрогин; то есть князь К… Эх, тут целая история; я, пожалуй, вам дорогой кое-что сообщу — сколько, впрочем, рыцарство позволит… Это мой родственник, прапорщик Эркель, из уезда.
Он поднял глаза и, к удивлению,
увидел пред собою одну даму — une dame et elle en avait l’air [она именно имела вид дамы (фр.).] — лет
уже за тридцать, очень скромную на вид, одетую по-городскому, в темненькое платье и с большим серым платком на плечах.
— Батюшка, Степан Трофимович, вас ли я, сударь,
вижу? Вот
уж и не чаял совсем!.. Али не признали? — воскликнул один пожилой малый, с виду вроде старинного дворового, с бритою бородой и одетый в шинель с длинным откидным воротником.
Он
видел пред собою ту, которую он
уже предызбрал себе в будущий путь, и спешил, так сказать, посвятить ее.
Чудо совершилось просто: умиравший от любопытства Анисим, прибыв в город, зашел-таки на другой день в дом Варвары Петровны и разболтал прислуге, что встретил Степана Трофимовича одного в деревне, что
видели его мужики на большой дороге одного, пешком, а что отправился он в Спасов, на Устьево,
уже вдвоем с Софьей Матвеевной.