Неточные совпадения
И вы тоже, Степан Трофимович, я вас нисколько не исключаю, даже на
ваш счет и говорил,
знайте это!
— Так я и
знала! Я в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы будете не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на
ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке, если в самом деле есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
— От Лизаветы, по гордости и по строптивости ее, я ничего не добилась, — заключила Прасковья Ивановна, — но видела своими глазами, что у ней с Николаем Всеволодовичем что-то произошло. Не
знаю причин, но, кажется, придется вам, друг мой Варвара Петровна, спросить о причинах
вашу Дарью Павловну. По-моему, так Лиза была обижена. Рада-радешенька, что привезла вам наконец
вашу фаворитку и сдаю с рук на руки: с плеч долой.
Накануне вы с нею переговорите, если надо будет; а на
вашем вечере мы не то что объявим или там сговор какой-нибудь сделаем, а только так намекнем или дадим
знать, безо всякой торжественности.
— Гостя веду, и особенного! Осмеливаюсь нарушить уединение. Господин Кириллов, замечательнейший инженер-строитель. А главное, сынка
вашего знают, многоуважаемого Петра Степановича; очень коротко-с; и поручение от них имеют. Вот только что пожаловали.
— Я очень вам благодарен за
ваше посещение, но, признаюсь, я теперь… не в состоянии… Позвольте, однако,
узнать, где квартируете?
— Я желал бы не говорить об этом, — отвечал Алексей Нилыч, вдруг подымая голову и сверкая глазами, — я хочу оспорить
ваше право, Липутин. Вы никакого не имеете права на этот случай про меня. Я вовсе не говорил моего всего мнения. Я хоть и знаком был в Петербурге, но это давно, а теперь хоть и встретил, но мало очень
знаю Николая Ставрогина. Прошу вас меня устранить и… и всё это похоже на сплетню.
— Ну да как же? Мамаша, правда, сначала
узнала через Алену Фроловну, мою няню; ей
ваша Настасья прибежала сказать. Ведь вы говорили же Настасье? Она говорит, что вы ей сами говорили.
— Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я не в шутку, а серьезно хочу дело делать, — уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. — Если решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на
ваше хоть имя, и мама, я
знаю, позволит, если только на
ваше имя…
— Уж так и
знала! Вечно про пансион начнете, когда попрекать собираетесь, — уловка
ваша. А по-моему, одно красноречие. Терпеть не могу этого
вашего пансиона.
Поверьте, Варвара Петровна, что Николай Всеволодович нисколько не виноват, не ответив на
ваш давешний вопрос тотчас же, радикальным объяснением, несмотря на то что дело плевое; я
знаю его еще с Петербурга.
— То есть я ведь ничего определенного, — вскинулся вдруг Петр Степанович, как бы защищаясь от ужасного нападения, —
знаете, я пустил в ход жену Шатова, то есть слухи о
ваших связях в Париже, чем и объяснялся, конечно, тот случай в воскресенье… вы не сердитесь?
— А, вы согласны — очень рад; я
знал вперед, что это
ваши собственные мысли…
— А? Что? Вы, кажется, сказали «всё равно»? — затрещал Петр Степанович (Николай Всеволодович вовсе ничего не говорил). — Конечно, конечно; уверяю вас, что я вовсе не для того, чтобы вас товариществом компрометировать. А
знаете, вы ужасно сегодня вскидчивы; я к вам прибежал с открытою и веселою душой, а вы каждое мое словцо в лыко ставите; уверяю же вас, что сегодня ни о чем щекотливом не заговорю, слово даю, и на все
ваши условия заранее согласен!
— Н-нет, не Липутин, — пробормотал, нахмурясь, Петр Степанович, — это я
знаю, кто. Тут похоже на Шатова… Впрочем, вздор, оставим это! Это, впрочем, ужасно важно… Кстати, я всё ждал, что
ваша матушка так вдруг и брякнет мне главный вопрос… Ах да, все дни сначала она была страшно угрюма, а вдруг сегодня приезжаю — вся так и сияет. Это что же?
— Что ж, и с богом, как в этих случаях говорится, делу не повредит (видите, я не сказал: нашему делу, вы словцо нашене любите), а я… а я что ж, я к
вашим услугам, сами
знаете.
— Я ничего, ничего не думаю, — заторопился, смеясь, Петр Степанович, — потому что
знаю, вы о своих делах сами наперед обдумали и что у вас всё придумано. Я только про то, что я серьезно к
вашим услугам, всегда и везде и во всяком случае, то есть во всяком, понимаете это?
— Положим, вы жили на луне, — перебил Ставрогин, не слушая и продолжая свою мысль, — вы там, положим, сделали все эти смешные пакости… Вы
знаете наверно отсюда, что там будут смеяться и плевать на
ваше имя тысячу лет, вечно, во всю луну. Но теперь вы здесь и смотрите на луну отсюда: какое вам дело здесь до всего того, что вы там наделали и что тамошние будут плевать на вас тысячу лет, не правда ли?
— Я за
ваше падение… за ложь. Я не для того подходил, чтобы вас наказать; когда я подходил, я не
знал, что ударю… Я за то, что вы так много значили в моей жизни… Я…
— Я по глазам
вашим вижу, что вы всего от меня ожидали, только не этого, — чуть-чуть усмехнулся Николай Всеволодович, — но позвольте, стало быть, вы уже
знали, что на вас покушаются?
—
Знаете, вы не кричите, — очень серьезно остановил его Николай Всеволодович, — этот Верховенский такой человечек, что, может быть, нас теперь подслушивает, своим или чужим ухом, в
ваших же сенях, пожалуй. Даже пьяница Лебядкин чуть ли не обязан был за вами следить, а вы, может быть, за ним, не так ли? Скажите лучше: согласился теперь Верховенский на
ваши аргументы или нет?
— О да. Есть такая точка, где он перестает быть шутом и обращается в… полупомешанного. Попрошу вас припомнить одно собственное выражение
ваше: «
Знаете ли, как может быть силен один человек?» Пожалуйста, не смейтесь, он очень в состоянии спустить курок. Они уверены, что я тоже шпион. Все они, от неуменья вести дело, ужасно любят обвинять в шпионстве.
—
Ваш вопрос умен и язвителен, но я вас тоже намерен удивить: да, я почти
знаю, для чего я тогда женился и для чего решаюсь на такую «кару» теперь, как вы выразились.
— Не шутили! В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с одним… несчастным, и
узнал от него, что в то же самое время, когда вы насаждали в моем сердце бога и родину, — в то же самое время, даже, может быть, в те же самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления… Подите взгляните на него теперь, это
ваше создание… Впрочем, вы видели.
— Вы атеист, потому что вы барич, последний барич. Вы потеряли различие зла и добра, потому что перестали свой народ
узнавать. Идет новое поколение, прямо из сердца народного, и не
узнаете его вовсе ни вы, ни Верховенские, сын и отец, ни я, потому что я тоже барич, я, сын
вашего крепостного лакея Пашки… Слушайте, добудьте бога трудом; вся суть в этом, или исчезнете, как подлая плесень; трудом добудьте.
— Чтобы по приказанию, то этого не было-с ничьего, а я единственно человеколюбие
ваше знамши, всему свету известное. Наши доходишки, сами
знаете, либо сена клок, либо вилы в бок. Я вон в пятницу натрескался пирога, как Мартын мыла, да с тех пор день не ел, другой погодил, а на третий опять не ел. Воды в реке сколько хошь, в брюхе карасей развел… Так вот не будет ли
вашей милости от щедрот; а у меня тут как раз неподалеку кума поджидает, только к ней без рублей не являйся.
— Я-с. Еще со вчерашнего дня, и всё, что мог, чтобы сделать честь… Марья же Тимофеевна на этот счет, сами
знаете, равнодушна. А главное, от
ваших щедрот,
ваше собственное, так как вы здесь хозяин, а не я, а я, так сказать, в виде только
вашего приказчика, ибо все-таки, все-таки, Николай Всеволодович, все-таки духом я независим! Не отнимите же вы это последнее достояние мое! — докончил он умилительно.
— А кто тебя
знает, кто ты таков и откуда ты выскочил! Только сердце мое, сердце чуяло, все пять лет, всю интригу! А я-то сижу, дивлюсь: что за сова слепая подъехала? Нет, голубчик, плохой ты актер, хуже даже Лебядкина. Поклонись от меня графине пониже да скажи, чтобы присылала почище тебя. Наняла она тебя, говори? У ней при милости на кухне состоишь? Весь
ваш обман насквозь вижу, всех вас, до одного, понимаю!
— Ну пусть их. А
знаете, у вас вертится один вопрос, я по глазам
вашим вижу, — прибавил он с злобною и раздражительною улыбкой.
— А все-таки вам надо помириться со стариком, — доложил Петр Степанович, — он в отчаянии. Вы его совсем сослали на кухню. Вчера он встретил
вашу коляску, поклонился, а вы отвернулись.
Знаете, мы его выдвинем; у меня на него кой-какие расчеты, и он еще может быть полезен.
— Я
знаю только одно, именно, что всё это шалости. Никогда вы не в состоянии исполнить
ваших угроз, полных эгоизма. Никуда вы не пойдете, ни к какому купцу, а преспокойно кончите у меня на руках, получая пенсион и собирая
ваших ни на что не похожих друзей по вторникам. Прощайте, Степан Трофимович.
— Ну да вот инженер приезжий, был секундантом у Ставрогина, маньяк, сумасшедший; подпоручик
ваш действительно только, может, в белой горячке, ну, а этот уж совсем сумасшедший, — совсем, в этом гарантирую. Эх, Андрей Антонович, если бы
знало правительство, какие это сплошь люди, так на них бы рука не поднялась. Всех как есть целиком на седьмую версту; я еще в Швейцарии да на конгрессах нагляделся.
Я хоть и дал, где следует, объяснения, возвратясь из-за границы, и, право, не
знаю, почему бы человек известных убеждений не мог действовать в пользу искренних своих убеждений… но мне никто еще тамне заказывал
вашего характера, и никаких подобных заказов оттудая еще не брал на себя.
— Мне с ним надо поговорить о важном…
Знаете, подарите-ка мне
ваш мяч; к чему вам теперь? Я тоже для гимнастики. Я вам, пожалуй, заплачу деньги.
— Слишком не к чести
вашей относится, не
знаю, как вас зовут, — отрезала в решительном негодовании студентка.
— И, может быть, это было бы самым лучшим разрешением задачи! — горячо оборотился Шигалев к Лямшину. — Вы, конечно, и не
знаете, какую глубокую вещь удалось вам сказать, господин веселый человек. Но так как
ваша идея почти невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали.
— Охоты нет, так я и
знал! — вскричал тот в порыве неистовой злобы. — Врете вы, дрянной, блудливый, изломанный барчонок, не верю, аппетит у вас волчий!.. Поймите же, что
ваш счет теперь слишком велик, и не могу же я от вас отказаться! Нет на земле иного, как вы! Я вас с заграницы выдумал; выдумал, на вас же глядя. Если бы не глядел я на вас из угла, не пришло бы мне ничего в голову!..
«
Знаете ли,
знаете ли, — кричал он, — что на фабрике подговаривают людей
ваши негодяи и что мне это известно?
Но, несмотря на весь tant d’esprit, папенька подгадил, а если б я сам
знал вперед, что он так подгадит, то, принадлежа к несомненному заговору против
вашего праздника, я бы уж, без сомнения, вас не стал вчера уговаривать не пускать козла в огород, так ли-с?
Не
знаю, сколько из этих семи… несомненных праведников нашего города… имели честь посетить
ваш бал, но, несмотря на их присутствие, я начинаю чувствовать себя не безопасным.
— Нет, уж обойдитесь как-нибудь без прав; не завершайте низость
вашего предположения глупостью. Вам сегодня не удается. Кстати, уж не боитесь ли вы и светского мнения и что вас за это «столько счастья» осудят? О, коли так, ради бога не тревожьте себя. Вы ни в чем тут не причина и никому не в ответе. Когда я отворяла вчера
вашу дверь, вы даже не
знали, кто это входит. Тут именно одна моя фантазия, как вы сейчас выразились, и более ничего. Вы можете всем смело и победоносно смотреть в глаза.
Но вот какое совпадение обстоятельств: я из своих (слышите, из своих,
ваших не было ни рубля, и, главное, вы это сами
знаете) дал этому пьяному дурачине Лебядкину двести тридцать рублей, третьего дня, еще с вечера, — слышите, третьего дня, а не вчера после «чтения», заметьте это: это весьма важное совпадение, потому что я ведь ничего не
знал тогда наверно, поедет или нет к вам Лизавета Николаевна; дал же собственные деньги единственно потому, что вы третьего дня отличились, вздумали всем объявить
вашу тайну.
— Я там сидел под столом. Не беспокойтесь, господа, я все
ваши шаги
знаю. Вы ехидно улыбаетесь, господин Липутин? А я
знаю, например, что вы четвертого дня исщипали
вашу супругу, в полночь, в
вашей спальне, ложась спать.
— Я ничего никогда не понимал в
вашей теории, но
знаю, что вы не для нас ее выдумали, стало быть, и без нас исполните.
Знаю тоже, что не вы съели идею, а вас съела идея, стало быть, и не отложите.
— Не
знаю. Он пришел проститься; одет и готов. Уходит и не воротится. Он говорил, что вы подлец, и не хочет ждать
ваших денег.
— Смею вас уверить, что вы берете лишнее. Если вы протаскали меня целый лишний час по здешним грязным улицам, то виноваты вы же, потому что сами, стало быть, не
знали, где эта глупая улица и этот дурацкий дом. Извольте принять
ваши тридцать копеек и убедиться, что ничего больше не получите.
Я явился сюда, единственно чтобы протестовать против замышляемого предприятия, для общего назидания, а затем — устранить себя от настоящей минуты, которую вы, не
знаю почему, называете минутой
вашей опасности.
— Вижу по
вашему исступлению. А
знаете ли, что вы опаснее Лямшина, Липутин?
—
Знаю,
знаю, но — ответ,
ваш ответ!
— Кириллов, я никогда не мог понять, за что вы хотите убить себя. Я
знаю только, что из убеждения… из твердого. Но если вы чувствуете потребность, так сказать, излить себя, я к
вашим услугам… Только надо иметь в виду время…