Неточные совпадения
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят,
побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд как маленький ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение.
Они вышли из врат и направились лесом. Помещик Максимов, человек лет шестидесяти, не то что шел, а, лучше сказать, почти
бежал сбоку, рассматривая их всех с судорожным, невозможным почти любопытством. В глазах его было что-то лупоглазое.
— Преназойливый старичишка, — заметил вслух Миусов, когда помещик Максимов
побежал обратно к монастырю.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало,
бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
Ведь тот по Грушеньке с ума вдруг сошел, ведь у него слюна
бежит, когда на нее глядит только.
Вот и Максимов-помещик
бежит — да тут скандал; значит, не было обеда!
— Это уж совсем недостойно с вашей стороны, — проговорил отец Иосиф. Отец Паисий упорно молчал. Миусов бросился
бежать из комнаты, а за ним и Калганов.
Ракитин и Алеша видели, как он
бежал.
Сейчас
беги, вызови его на дуэль…» Так я ее тогда в монастырь для смирения возил, отцы святые ее отчитывали.
— Держи, держи его! — завопил он и ринулся вслед за Дмитрием Федоровичем. Григорий меж тем поднялся с полу, но был еще как бы вне себя. Иван Федорович и Алеша
побежали вдогонку за отцом. В третьей комнате послышалось, как вдруг что-то упало об пол, разбилось и зазвенело: это была большая стеклянная ваза (не из дорогих) на мраморном пьедестале, которую, пробегая мимо, задел Дмитрий Федорович.
— Алеша, а тот-то? К Грушеньке
побежал! Милый ангел, скажи правду: была давеча Грушенька али нет?
— Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил, и тотчас к нему
побежит. А услышит если сегодня, что тот меня до полусмерти, слабого старика, избил, так, пожалуй, бросит его, да ко мне придет навестить… Вот ведь мы какими характерами одарены — только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь знаю! А что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да я тебе и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
И опять началась перестрелка, на этот раз очень злая. Мальчику за канавкой ударило камнем в грудь; он вскрикнул, заплакал и
побежал вверх в гору, на Михайловскую улицу. В группе загалдели: «Ага, струсил,
бежал, мочалка!»
Вместо ответа мальчик вдруг громко заплакал, в голос, и вдруг
побежал от Алеши. Алеша пошел тихо вслед за ним на Михайловскую улицу, и долго еще видел он, как
бежал вдали мальчик, не умаляя шагу, не оглядываясь и, верно, все так же в голос плача. Он положил непременно, как только найдется время, разыскать его и разъяснить эту чрезвычайно поразившую его загадку. Теперь же ему было некогда.
Сейчас же
бегу напишу письмо, — заключила она вдруг и даже шагнула уже, чтобы выйти из комнаты.
Рассердившись почему-то на этого штабс-капитана, Дмитрий Федорович схватил его за бороду и при всех вывел в этом унизительном виде на улицу и на улице еще долго вел, и говорят, что мальчик, сын этого штабс-капитана, который учится в здешнем училище, еще ребенок, увидав это,
бежал все подле и плакал вслух и просил за отца и бросался ко всем и просил, чтобы защитили, а все смеялись.
Юлия,
беги и скажи, что я лечу.
В поручении Катерины Ивановны промелькнуло одно обстоятельство, чрезвычайно тоже его заинтересовавшее: когда Катерина Ивановна упомянула о маленьком мальчике, школьнике, сыне того штабс-капитана, который
бежал, плача в голос, подле отца, то у Алеши и тогда уже вдруг мелькнула мысль, что этот мальчик есть, наверное, тот давешний школьник, укусивший его за палец, когда он, Алеша, допрашивал его, чем он его обидел.
Лежу это я и Илюшу в тот день не очень запомнил, а в тот-то именно день мальчишки и подняли его на смех в школе с утра-с: «Мочалка, — кричат ему, — отца твоего за мочалку из трактира тащили, а ты подле
бежал и прощения просил».
— Доложите пославшим вас, что мочалка чести своей не продает-с! — вскричал он, простирая на воздух руку. Затем быстро повернулся и бросился
бежать; но он не пробежал и пяти шагов, как, весь повернувшись опять, вдруг сделал Алеше ручкой. Но и опять, не пробежав пяти шагов, он в последний уже раз обернулся, на этот раз без искривленного смеха в лице, а напротив, все оно сотрясалось слезами. Плачущею, срывающеюся, захлебывающеюся скороговоркой прокричал он...
— А что ж бы я моему мальчику-то сказал, если б у вас деньги за позор наш взял? — и, проговорив это, бросился
бежать, на сей раз уже не оборачиваясь.
— Так вы не отдали денег, так вы так и дали ему убежать! Боже мой, да вы хоть бы
побежали за ним сами и догнали его…
— Нет, Lise, этак лучше, что я не
побежал, — сказал Алеша, встал со стула и озабоченно прошелся по комнате.
Ночью будет еще сильнее думать, во сне будет видеть, а к завтрашнему утру, пожалуй, готов будет ко мне
бежать и прощенья просить.
«
Беги,
беги!» — кричат ему псари, мальчик
бежит…
Обрати их в хлебы, и за тобой
побежит человечество как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что ты отымешь руку свою и прекратятся им хлебы твои».
Но вдруг он тоже повернулся и почти
побежал к монастырю.
Он почти
бежал. «“Pater Seraphicus” — это имя он откуда-то взял — откуда? — промелькнуло у Алеши.
Томил его несколько вначале арест слуги, но скорая болезнь, а потом и смерть арестанта успокоили его, ибо умер тот, по всей очевидности (рассуждал он тогда), не от ареста или испуга, а от простудной болезни, приобретенной именно во дни его
бегов, когда он, мертво пьяный, валялся целую ночь на сырой земле.
Бегите, дети, сего уныния!
Беги к воротам, отвори и огляди кругом, нет ли где капитана-то?
Он ушел, а я минут десять у старика посидела да и опять сюда, ух боялась —
бежала, чтоб его не повстречать.
— Вправду долг. Ведь я, Алеша, ему за тебя шампанского сверх всего обещала, коль тебя приведет. Катай шампанского, и я стану пить! Феня, Феня, неси нам шампанского, ту бутылку, которую Митя оставил,
беги скорее. Я хоть и скупая, а бутылку подам, не тебе, Ракитка, ты гриб, а он князь! И хоть не тем душа моя теперь полна, а так и быть, выпью и я с вами, дебоширить хочется!
И третьего дня это думала, как от барышни сюда
бежала.
Побежал ангел к бабе, протянул ей луковку: на, говорит, баба, схватись и тянись.
Думаю это я и сама себе не верю: «Подлая я аль не подлая,
побегу я к нему аль не
побегу?» И такая меня злость взяла теперь на самое себя во весь этот месяц, что хуже еще, чем пять лет тому.
Митей забавлялась, чтобы к тому не
бежать.
Она вдруг бросила их и
побежала в свою спальню.
«И того не ожидал!» — вскричал восхищенный Митя (он все продолжал быть в восхищении), схватил свои шесть рублей и
побежал домой.
Митя, разумеется, согласился и зашагал своими аршинными шагами, так что бедный батюшка почти
побежал за ним.
Наконец приехали, и Митя тотчас же
побежал к Грушеньке.
— А-ай! — закричала старушонка, но Мити и след простыл; он
побежал что было силы в дом Морозовой. Это именно было то время, когда Грушенька укатила в Мокрое, прошло не более четверти часа после ее отъезда. Феня сидела со своею бабушкой, кухаркой Матреной, в кухне, когда вдруг вбежал «капитан». Увидав его, Феня закричала благим матом.