Неточные совпадения
Первый же роман произошел
еще тринадцать лет назад, и
есть почти даже и не роман, а лишь один момент из первой юности моего героя.
Но таким образом
еще усложняется первоначальное мое затруднение: если уж я, то
есть сам биограф, нахожу, что и одного-то романа, может
быть,
было бы для такого скромного и неопределенного героя излишне, то каково же являться с двумя и чем объяснить такую с моей стороны заносчивость?
Алексей Федорович Карамазов
был третьим сыном помещика нашего уезда Федора Павловича Карамазова, столь известного в свое время (да и теперь
еще у нас припоминаемого) по трагической и темной кончине своей, приключившейся ровно тринадцать лет назад и о которой сообщу в своем месте.
Ведь знал же я одну девицу,
еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что
будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а
будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может
быть, не произошло бы вовсе.
Она
еще была в живых и все время, все восемь лет, не могла забыть обиды, ей нанесенной.
С первого взгляда заметив, что они не вымыты и в грязном белье, она тотчас же дала
еще пощечину самому Григорию и объявила ему, что увозит обоих детей к себе, затем вывела их в чем
были, завернула в плед, посадила в карету и увезла в свой город.
Нравственного разврата тут, пожалуй,
еще нет, цинизма тоже нет настоящего, развратного, внутреннего, но
есть наружный, и он-то считается у них нередко чем-то даже деликатным, тонким, молодецким и достойным подражания.
Прежние знакомые его нашли его страшно состарившимся, хотя
был он вовсе
еще не такой старик.
Скверно тем только, что русизм ужасный, француженок совсем
еще нет, а могли бы
быть, средства знатные.
Вероятнее всего, что нет, а уверовал он лишь единственно потому, что желал уверовать и, может
быть, уже веровал вполне, в тайнике существа своего, даже
еще тогда, когда произносил: «Не поверю, пока не увижу».
Он ужасно интересовался узнать брата Ивана, но вот тот уже жил два месяца, а они хоть и виделись довольно часто, но все
еще никак не сходились: Алеша
был и сам молчалив и как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а брат Иван, хотя Алеша и подметил вначале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже и думать о нем.
Был он одет всегда хорошо и даже изысканно: он уже имел некоторое независимое состояние и ожидал
еще гораздо большего.
Дмитрию Федоровичу
еще накануне сообщен
был и час и срок, но он запоздал.
Никто ему на это ничего из его сопутников не заметил, так что нечего
было ему конфузиться; но, заметив это, он
еще больше сконфузился.
Было, однако, странно; их по-настоящему должны бы
были ждать и, может
быть, с некоторым даже почетом: один недавно
еще тысячу рублей пожертвовал, а другой
был богатейшим помещиком и образованнейшим, так сказать, человеком, от которого все они тут отчасти зависели по поводу ловель рыбы в реке, вследствие оборота, какой мог принять процесс.
— Да и отлично бы
было, если б он манкировал, мне приятно, что ли, вся эта ваша мазня, да
еще с вами на придачу? Так к обеду
будем, поблагодарите отца игумена, — обратился он к монашку.
На бледных, бескровных губах монашка показалась тонкая, молчальная улыбочка, не без хитрости в своем роде, но он ничего не ответил, и слишком ясно
было, что промолчал из чувства собственного достоинства. Миусов
еще больше наморщился.
— Ровнешенько настоящий час, — вскричал Федор Павлович, — а сына моего Дмитрия Федоровича все
еще нет. Извиняюсь за него, священный старец! (Алеша весь так и вздрогнул от «священного старца».) Сам же я всегда аккуратен, минута в минуту, помня, что точность
есть вежливость королей…
В эти секунды, когда вижу, что шутка у меня не выходит, у меня, ваше преподобие, обе щеки к нижним деснам присыхать начинают, почти как бы судорога делается; это у меня
еще с юности, как я
был у дворян приживальщиком и приживанием хлеб добывал.
В этой самой келье, может
быть уже сорок или пятьдесят лет,
еще при прежних старцах, собирались посетители, всегда с глубочайшим благоговением, не иначе.
Старец великий, кстати, вот
было забыл, а ведь так и положил,
еще с третьего года, здесь справиться, именно заехать сюда и настоятельно разузнать и спросить: не прикажите только Петру Александровичу прерывать.
— А вот далекая! — указал он на одну
еще вовсе не старую женщину, но очень худую и испитую, не то что загоревшую, а как бы всю почерневшую лицом. Она стояла на коленях и неподвижным взглядом смотрела на старца. Во взгляде ее
было что-то как бы исступленное.
И надолго
еще тебе сего великого материнского плача
будет, но обратится он под конец тебе в тихую радость, и
будут горькие слезы твои лишь слезами тихого умиления и сердечного очищения, от грехов спасающего.
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы
были так добры, что допустили нас сегодня
еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
Было уже за половину первого, а Дмитрия Федоровича, ради которого все собрались, все
еще не бывало.
— Позже, позже всех отправитесь! — кольнул
еще раз Федор Павлович. Это
было почти в самый момент возвращения старца.
Да выше не могло бы и
быть отчаяния, по крайней мере для преступника русского, ибо русские преступники
еще веруют.
Во многих случаях, казалось бы, и у нас то же; но в том и дело, что, кроме установленных судов,
есть у нас, сверх того,
еще и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником, как с милым и все
еще дорогим сыном своим, а сверх того,
есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
По такому парадоксу можете заключить, господа, и о всем остальном, что изволит провозглашать и что намерен
еще, может
быть, провозгласить наш милый эксцентрик и парадоксалист Иван Федорович.
— Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его. Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех
есть». Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас
еще на земле, и да благословит Бог пути ваши!
— Недостойная комедия, которую я предчувствовал,
еще идя сюда! — воскликнул Дмитрий Федорович в негодовании и тоже вскочив с места. — Простите, преподобный отец, — обратился он к старцу, — я человек необразованный и даже не знаю, как вас именовать, но вас обманули, а вы слишком
были добры, позволив нам у вас съехаться. Батюшке нужен лишь скандал, для чего — это уж его расчет. У него всегда свой расчет. Но, кажется, я теперь знаю для чего…
Умоляющая улыбка светилась на губах его; он изредка подымал руку, как бы желая остановить беснующихся, и уж, конечно, одного жеста его
было бы достаточно, чтобы сцена
была прекращена; но он сам как будто чего-то
еще выжидал и пристально приглядывался, как бы желая что-то
еще понять, как бы
еще не уяснив себе чего-то.
Что предрекал, да
еще с такою точностию, старец, то должно
было случиться несомненно, Алеша веровал тому свято.
— Именно тебя, — усмехнулся Ракитин. — Поспешаешь к отцу игумену. Знаю; у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым принимал, помнишь, такого стола
еще не
было. Я там не
буду, а ты ступай, соусы подавай. Скажи ты мне, Алексей, одно: что сей сон значит? Я вот что хотел спросить.
Ракитин, как лицо мелкое, приглашен
быть к обеду не мог, зато
были приглашены отец Иосиф и отец Паисий и с ними
еще один иеромонах.
Это
был высокий, худощавый, но все
еще сильный старик, черноволосый, с сильною проседью, с длинным постным и важным лицом.
Сокровеннейшее ощущение его в этот миг можно
было бы выразить такими словами: «Ведь уж теперь себя не реабилитируешь, так давай-ка я им
еще наплюю до бесстыдства: не стыжусь, дескать, вас, да и только!» Кучеру он велел подождать, а сам скорыми шагами воротился в монастырь и прямо к игумену.
И хотя он отлично знал, что с каждым будущим словом все больше и нелепее
будет прибавлять к сказанному уже вздору
еще такого же, — но уж сдержать себя не мог и полетел как с горы.
Он так спешил, что в нетерпении занес уже ногу на ступеньку, на которой
еще стояла левая нога Ивана Федоровича, и, схватившись за кузов, стал
было подпрыгивать в коляску.
Впрочем, мог
еще простоять очень долго,
был поместителен и уютен.
В первый год брака Аделаиды Ивановны с Федором Павловичем, раз в деревне, деревенские девки и бабы, тогда
еще крепостные, собраны
были на барский двор попеть и поплясать.
Начали «Во лузях», и вдруг Марфа Игнатьевна, тогда
еще женщина молодая, выскочила вперед пред хором и прошлась «русскую» особенным манером, не по-деревенскому, как бабы, а как танцевала она, когда
была дворовою девушкой у богатых Миусовых на домашнем помещичьем их театре, где обучал актеров танцевать выписанный из Москвы танцмейстер.
Собственный же ребеночек порадовал его лишь одною надеждой, когда Марфа Игнатьевна
еще была беременна.
Притом его ждал отец, может
быть не успел
еще забыть своего приказания, мог раскапризиться, а потому надо
было поспешить, чтобы
поспеть туда и сюда.
Обладательница этого домишка
была, как известно
было Алеше, одна городская мещанка, безногая старуха, которая жила со своею дочерью, бывшею цивилизованной горничной в столице, проживавшею
еще недавно все по генеральским местам, а теперь уже с год, за болезнию старухи, прибывшею домой и щеголявшею в шикарных платьях.
Там вдруг, среди густо стоявших лип и старых кустов смородины и бузины, калины и сирени, открылось что-то вроде развалин стариннейшей зеленой беседки, почерневшей и покривившейся, с решетчатыми стенками, но с крытым верхом и в которой
еще можно
было укрыться от дождя.
В беседке стоял деревянный зеленый стол, врытый в землю, а кругом шли лавки, тоже зеленые, на которых
еще можно
было сидеть.
Чрез пять месяцев она за чиновника вышла и уехала… сердясь и все
еще любя, может
быть.
И вот
еще что: никак бы ее барышней нельзя
было назвать.
Да как вы смеете!» Ушла в негодовании страшном, а я ей вслед
еще раз крикнул, что секрет сохранен
будет свято и нерушимо.