Неточные совпадения
— Друг, друг,
в унижении,
в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле терпеть, страшно много ему бед! Не думай, что я всего только хам
в офицерском чине, который пьет коньяк и развратничает. Я, брат,
почти только об этом и думаю, об этом униженном человеке, если только не вру. Дай
Бог мне теперь не врать и себя не хвалить. Потому мыслю об этом человеке, что я сам такой человек.
И не то странно, не то было бы дивно, что
Бог в самом деле существует, но то дивно, что такая мысль — мысль о необходимости
Бога — могла залезть
в голову такому дикому и злому животному, как человек, до того она свята, до того она трогательна, до того премудра и до того она делает
честь человеку.
— К кому примкнул, к каким умным людям? —
почти в азарте воскликнул Алеша. — Никакого у них нет такого ума и никаких таких тайн и секретов… Одно только разве безбожие, вот и весь их секрет. Инквизитор твой не верует
в Бога, вот и весь его секрет!
— Болтать-то вам легко, — усмехнулся он еще, но уже
почти ненавистно. Взял я книгу опять, развернул
в другом месте и показал ему «К евреям», глава Х, стих 31. Прочел он: «Страшно впасть
в руки
Бога живаго».
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а
в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды людей,
Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, —
в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на
почту.
Ты вечно сердишься, тебе бы все только ума, а я опять-таки повторю тебе, что я отдал бы всю эту надзвездную жизнь, все чины и
почести за то только, чтобы воплотиться
в душу семипудовой купчихи и
Богу свечки ставить.
Это театральное представление — не просто зрелище, как у нас. Это — священнодействие
в честь бога, в честь все того же Вакха-Диониса. В середине орхестры стоит его жертвенник, почетнейшее кресло в первом ряду занято его жрецом, и сам театр есть «святилище Диониса»…
Но когда свет в плошке, ослабевая, трепетал, как крылья приколотой бабочки, тогда все фигуры погружались в какую-то смешанную, уродливую группу, которая представляла скачущую сатурналию [Сатурналии — ежегодные праздники в Древнем Риме
в честь бога Сатурна.] и над нею господствующую широкую тень исполина-капитана.
С ранней весны до поздней осени в Дельфах звучал пэан в честь Аполлона. Наступала зима. Аполлон на крыльях лебедей улетал в далекий край счастливых гиперборейцев, кончалось время «изобилия» (koros), приходило время «нужды» (chresmosyne) — и являлся Дионис. Пэан сменялся исступленным дифирамбом. Отовсюду стекались в Дельфы женщины, и начинались экстатические оргии — оргии среди зимней «нужды»
в честь бога «избытка сил».
Неточные совпадения
Городничий. Я бы дерзнул… У меня
в доме есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком большая
честь… Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Лука Лукич (летит вон
почти бегом и говорит
в сторону).Ну слава
богу! авось не заглянет
в классы!
Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и,
почти не тронув копытами земли, превратились
в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная
Богом!..
— Да шашку-то, — сказал Чичиков и
в то же время увидел
почти перед самым носом своим и другую, которая, как казалось, пробиралась
в дамки; откуда она взялась, это один только
Бог знал. — Нет, — сказал Чичиков, вставши из-за стола, — с тобой нет никакой возможности играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг.
Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал
бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт
в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок
в галстук, присев и опустившись
почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.