Неточные совпадения
Видя, что «Алешка Карамазов», когда заговорят «про это», быстро затыкает уши пальцами, они
становились иногда подле него нарочно толпой и, насильно отнимая руки от ушей его, кричали ему в оба уха скверности, а тот рвался, спускался на пол, ложился, закрывался, и все это не
говоря им ни слова, не бранясь, молча перенося обиду.
Приезд Алеши как бы подействовал на него даже с нравственной стороны, как бы что-то проснулось в этом безвременном старике из того, что давно уже заглохло в душе его: «Знаешь ли ты, —
стал он часто
говорить Алеше, приглядываясь к нему, — что ты на нее похож, на кликушу-то?» Так называл он свою покойную жену, мать Алеши.
Представьте, ведь я и это знал, Петр Александрович, и даже, знаете, предчувствовал, что делаю, только что
стал говорить, и даже, знаете, предчувствовал, что вы мне первый это и заметите.
— Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может быть,
говорил когда-то… только не вам. Мне самому
говорили. Я это в Париже слышал, от одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не
стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
Я,
говорит,
становлюсь врагом людей, чуть-чуть лишь те ко мне прикоснутся.
Это и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не враг» — вот что
говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь
станет на место государства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца и вор, — справедливая христианская церковь».
— Я… я не то чтобы думал, — пробормотал Алеша, — а вот как ты сейчас
стал про это так странно
говорить, то мне и показалось, что я про это сам думал.
Иван Федорович презрительно вскинул плечами и, отворотясь,
стал смотреть на дорогу. Затем уж до самого дома не
говорили.
а я и четверти бутылки не выпил и не Силен. Не Силен, а силён, потому что решение навеки взял. Ты каламбур мне прости, ты многое мне сегодня должен простить, не то что каламбур. Не беспокойся, я не размазываю, я дело
говорю и к делу вмиг приду. Не
стану жида из души тянуть. Постой, как это…
Я Ивану в этом смысле ничего и никогда не
говорил, Иван, разумеется, мне тоже об этом никогда ни полслова, ни малейшего намека; но судьба свершится, и достойный
станет на место, а недостойный скроется в переулок навеки — в грязный свой переулок, в возлюбленный и свойственный ему переулок, и там, в грязи и вони, погибнет добровольно и с наслаждением.
— Ванечка, Лешечка, она,
стало быть, здесь, Грушенька здесь, сам,
говорит, видел, что пробежала…
«Столько лет учил вас и,
стало быть, столько лет вслух
говорил, что как бы и привычку взял
говорить, а
говоря, вас учить, и до того сие, что молчать мне почти и труднее было бы, чем
говорить, отцы и братия милые, даже и теперь при слабости моей», — пошутил он, умиленно взирая на толпившихся около него.
— Так вы сзади? Они правду,
стало быть,
говорят про вас, что вы нападаете исподтишка? — обернулся опять Алеша, но на этот раз мальчишка с остервенением опять пустил в Алешу камнем и уже прямо в лицо, но Алеша успел заслониться вовремя, и камень ударил его в локоть.
— Ах, мама, как вы мило
стали говорить, целую вас, мамочка, за это.
— Николай Ильич Снегирев-с, русской пехоты бывший штабс-капитан-с, хоть и посрамленный своими пороками, но все же штабс-капитан. Скорее бы надо сказать: штабс-капитан Словоерсов, а не Снегирев, ибо лишь со второй половины жизни
стал говорить словоерсами. Словоерс приобретается в унижении.
Варвара-то Николавна уже
стала ворчать: «Шуты, паяцы, разве может у вас что разумное быть?» — «Так точно,
говорю, Варвара Николавна, разве может у нас что разумное быть?» Тем на тот раз и отделался.
Знаете, Lise, это ужасно как тяжело для обиженного человека, когда все на него
станут смотреть его благодетелями… я это слышал, мне это старец
говорил.
— Это чтобы стих-с, то это существенный вздор-с. Рассудите сами: кто же на свете в рифму
говорит? И если бы мы
стали все в рифму
говорить, хотя бы даже по приказанию начальства, то много ли бы мы насказали-с? Стихи не дело, Марья Кондратьевна.
— Когда бы вы были военным юнкерочком али гусариком молоденьким, вы бы не так
говорили, а саблю бы вынули и всю Россию
стали бы защищать.
— Утром? Я не
говорил, что утром… А впрочем, может, и утром. Веришь ли, я ведь здесь обедал сегодня, единственно чтобы не обедать со стариком, до того он мне
стал противен. Я от него от одного давно бы уехал. А ты что так беспокоишься, что я уезжаю. У нас с тобой еще бог знает сколько времени до отъезда. Целая вечность времени, бессмертие!
Во-вторых, о больших я и потому еще
говорить не буду, что, кроме того, что они отвратительны и любви не заслуживают, у них есть и возмездие: они съели яблоко и познали добро и зло и
стали «яко бози».
«Ибо теперь только (то есть он, конечно,
говорит про инквизицию)
стало возможным помыслить в первый раз о счастии людей.
Не то чтоб он позволял себе быть невежливым, напротив,
говорил он всегда чрезвычайно почтительно, но так поставилось, однако ж, дело, что Смердяков видимо
стал считать себя бог знает почему в чем-то наконец с Иваном Федоровичем как бы солидарным,
говорил всегда в таком тоне, будто между ними вдвоем было уже что-то условленное и как бы секретное, что-то когда-то произнесенное с обеих сторон, лишь им обоим только известное, а другим около них копошившимся смертным так даже и непонятное.
Там убийцы, разбойники, а ты чего такого успел нагрешить, что себя больше всех обвиняешь?» — «Матушка, кровинушка ты моя,
говорит (
стал он такие любезные слова тогда
говорить, неожиданные), кровинушка ты моя милая, радостная, знай, что воистину всякий пред всеми за всех и за все виноват.
Кричат и секунданты, особенно мой: «Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить; если бы только я это знал!»
Стал я тут пред ними пред всеми и уже не смеюсь: «Господа мои,
говорю, неужели так теперь для нашего времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся в своей глупости и повинился, в чем сам виноват, публично?» — «Да не на барьере же», — кричит мой секундант опять.
И
стал я тогда вслух и безбоязненно
говорить, несмотря на их смех, потому что все же был смех не злобный, а добрый.
Вот я раз в жизни взял да и поступил искренно, и что же,
стал для всех вас точно юродивый: хоть и полюбили меня, а все же надо мной,
говорю, смеетесь».
— Страшный стих, —
говорит, — нечего сказать, подобрали. — Встал со стула. — Ну, —
говорит, — прощайте, может, больше и не приду… в раю увидимся. Значит, четырнадцать лет, как уже «впал я в руки Бога живаго», — вот как эти четырнадцать лет,
стало быть, называются. Завтра попрошу эти руки, чтобы меня отпустили…
Какою болезнию он заболел, не могу объяснить,
говорили, что расстройством сердцебиения, но известно
стало, что совет докторов, по настоянию супруги его, свидетельствовал и душевное его состояние и что вынесли заключение, что помешательство уже есть.
После чаю
стал я прощаться с ними, и вдруг вынес он мне полтину, жертву на монастырь, а другую полтину, смотрю, сует мне в руку, торопится: «Это уж вам,
говорит, странному, путешествующему, пригодится вам, может, батюшка».
Стал я тогда, еще в офицерском мундире, после поединка моего,
говорить про слуг в обществе, и все-то, помню, на меня дивились: «Что же нам,
говорят, посадить слугу на диван да ему чай подносить?» А я тогда им в ответ: «Почему же и не так, хотя бы только иногда».
Встречаясь со взволнованными из иноков, отец Паисий
стал даже выговаривать им: «Таковое и столь немедленное ожидание чего-то великого, —
говорил он, — есть легкомыслие, возможное лишь между светскими, нам же неподобающее».
«И почему бы сие могло случиться, —
говорили некоторые из иноков, сначала как бы и сожалея, — тело имел невеликое, сухое, к костям приросшее, откуда бы тут духу быть?» — «Значит, нарочно хотел Бог указать», — поспешно прибавляли другие, и мнение их принималось бесспорно и тотчас же, ибо опять-таки указывали, что если б и быть духу естественно, как от всякого усопшего грешного, то все же изошел бы позднее, не с такою столь явною поспешностью, по крайности чрез сутки бы, а «этот естество предупредил»,
стало быть, тут никто как Бог и нарочитый перст его.
— Ого, вот мы как! Совсем как и прочие смертные
стали покрикивать. Это из ангелов-то! Ну, Алешка, удивил ты меня, знаешь ты это, искренно
говорю. Давно я ничему здесь не удивляюсь. Ведь я все же тебя за образованного человека почитал…
Митя вздрогнул, вскочил было, но сел опять. Затем тотчас же
стал говорить громко, быстро, нервно, с жестами и в решительном исступлении. Видно было, что человек дошел до черты, погиб и ищет последнего выхода, а не удастся, то хоть сейчас и в воду. Все это в один миг, вероятно, понял старик Самсонов, хотя лицо его оставалось неизменным и холодным как у истукана.
— Да сказывал Тимофей, все господа: из города двое, кто таковы — не знаю, только сказывал Тимофей, двое из здешних господ, да тех двое, будто бы приезжих, а может, и еще кто есть, не спросил я его толково. В карты,
говорил,
стали играть.
Молчание компании как бы вдруг, однако, поразило его, и он
стал обводить всех ожидающими чего-то глазами: «Что же мы, однако, сидим, что же вы ничего не начинаете, господа?» — как бы
говорил осклабленный взор его.
— За французского известного писателя, Пирона-с. Мы тогда все вино пили в большом обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня и пригласили, а я перво-наперво
стал эпиграммы
говорить: «Ты ль это, Буало, какой смешной наряд». А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается, то есть в баню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее другую сказал, очень известную всем образованным людям, едкую-с...
И не от одного хмеля заснул, ему
стало вдруг отчего-то грустно, или, как он
говорил, «скучно».
Точно учитель
говорит: все такое ученое, важное, встретил так важно, так я и
стала в тупик.
Об отношениях своих к Грушеньке, прежних и теперешних, пан Муссялович
стал было заявлять горячо и гордо, так что Митя сразу вышел из себя и закричал, что не позволит «подлецу» при себе так
говорить.
— Это мы втроем дали три тысячи, я, брат Иван и Катерина Ивановна, а доктора из Москвы выписала за две тысячи уж она сама. Адвокат Фетюкович больше бы взял, да дело это получило огласку по всей России, во всех газетах и журналах о нем
говорят, Фетюкович и согласился больше для славы приехать, потому что слишком уж знаменитое дело
стало. Я его вчера видел.
Заговорит, заговорит — ничего понимать не могу, думаю, это он об чем умном, ну я глупая, не понять мне, думаю; только
стал он мне вдруг
говорить про дитё, то есть про дитятю какого-то, «зачем, дескать, бедно дитё?» «За дитё-то это я теперь и в Сибирь пойду, я не убил, по мне надо в Сибирь пойти!» Что это такое, какое такое дитё — ничегошеньки не поняла.
Ах, это она всех погубила, а впрочем, я не знаю,
говорят, она
стала святая, хотя и поздно.
Ведь это,
стало быть, теперь все позволено, все можно делать?» «А ты и не знал?» —
говорит.
— Я ему
говорю:
стало быть, все позволено, коли так? Он нахмурился: «Федор Павлович,
говорит, папенька наш, был поросенок, но мыслил он правильно». Вот ведь что отмочил. Только всего и сказал. Это уже почище Ракитина.
— Отнюдь, никому, а главное, тебе: тебе ни за что! Боится, верно, что ты как совесть предо мной
станешь. Не
говори ему, что я тебе передал. Ух, не
говори!
— Хорошо, — проговорил он наконец, — ты видишь, я не вскочил, не избил тебя, не убил тебя.
Говори дальше:
стало быть, я, по-твоему, брата Дмитрия к тому и предназначал, на него и рассчитывал?
— Пусть этим всем моим словам, что вам теперь
говорил, в суде не поверят-с, зато в публике поверят-с, и вам стыдно станет-с.
— Дурак, — засмеялся Иван, — что ж я вы, что ли,
стану тебе
говорить. Я теперь весел, только в виске болит… и темя… только, пожалуйста, не философствуй, как в прошлый раз. Если не можешь убраться, то ври что-нибудь веселое. Сплетничай, ведь ты приживальщик, так сплетничай. Навяжется же такой кошмар! Но я не боюсь тебя. Я тебя преодолею. Не свезут в сумасшедший дом!