Неточные совпадения
А теперь и
о нем не
думаю.
—
О нет, нет, я не смею и
подумать об этом, но будущая жизнь — это такая загадка!
Впрочем, я верила, лишь когда была маленьким ребенком, механически, ни
о чем не
думая…
«Трудно узнать,
о чем он
думает», — отзывались иной раз разговаривавшие с ним.
— Видишь (и как ты это ясно выразил), видишь? Сегодня, глядя на папашу и на братца Митеньку,
о преступлении
подумал? Стало быть, не ошибаюсь же я?
Тем драгоценнее признание: стало быть, тебе уж знакомая тема, об этом уж
думал,
о сладострастье-то.
Ты, Алешка, тихоня, ты святой, я согласен, но ты тихоня, и черт знает
о чем ты уж не
думал, черт знает что тебе уж известно!
— Хорошо, что ты сам оглянулся, а то я чуть было тебе не крикнул, — радостно и торопливо прошептал ему Дмитрий Федорович. — Полезай сюда! Быстро! Ах, как славно, что ты пришел. Я только что
о тебе
думал…
Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его,
о чем он это стоял и
думал, то наверно бы ничего не припомнил, но зато наверно бы затаил в себе то впечатление, под которым находился во время своего созерцания.
А ты-то там пред мучителями отрекся, когда больше не
о чем и думать-то было тебе как
о вере и когда именно надо было веру свою показать!
— Гм. Вероятнее, что прав Иван. Господи,
подумать только
о том, сколько отдал человек веры, сколько всяких сил даром на эту мечту, и это столько уж тысяч лет! Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последний раз и решительно: есть Бог или нет? Я в последний раз!
—
О, не то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет, — как бы поправилась она вдруг с милою светскою улыбкой, — такой друг, как вы, не может этого
подумать; я слишком, напротив, несчастна, что вас лишусь (она вдруг стремительно бросилась к Ивану Федоровичу и, схватив его за обе руки, с горячим чувством пожала их); но вот что счастливо, это то, что вы сами, лично, в состоянии будете передать теперь в Москве, тетушке и Агаше, все мое положение, весь теперешний ужас мой, в полной откровенности с Агашей и щадя милую тетушку, так, как сами сумеете это сделать.
Я бросила взгляд на вас… то есть я
думала — я не знаю, я как-то путаюсь, — видите, я хотела вас просить, Алексей Федорович, добрейший мой Алексей Федорович, сходить к нему, отыскать предлог, войти к ним, то есть к этому штабс-капитану, —
о Боже! как я сбиваюсь — и деликатно, осторожно — именно как только вы один сумеете сделать (Алеша вдруг покраснел) — суметь отдать ему это вспоможение, вот, двести рублей.
Таким образом, увлекшись посторонними соображениями, он развлекся и решил не «
думать»
о сейчас наделанной им «беде», не мучить себя раскаянием, а делать дело, а там что будет, то и выйдет.
Хоть он теперь и горд, а все-таки ведь даже сегодня будет
думать о том, какой помощи он лишился.
План его состоял в том, чтобы захватить брата Дмитрия нечаянно, а именно: перелезть, как вчера, через тот плетень, войти в сад и засесть в ту беседку «Если же его там нет, —
думал Алеша, — то, не сказавшись ни Фоме, ни хозяйкам, притаиться и ждать в беседке хотя бы до вечера. Если он по-прежнему караулит приход Грушеньки, то очень может быть, что и придет в беседку…» Алеша, впрочем, не рассуждал слишком много
о подробностях плана, но он решил его исполнить, хотя бы пришлось и в монастырь не попасть сегодня…
Что же до меня, то я давно уже положил не
думать о том: человек ли создал Бога или Бог человека?
Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем ты
о нем
думал!
— Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты в такой серьез берешь? Уж не
думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, к иезуитам, чтобы стать в сонме людей, поправляющих его подвиг?
О Господи, какое мне дело! Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там — кубок об пол!
О Катерине Ивановне он почти что и
думать забыл и много этому потом удивлялся, тем более что сам твердо помнил, как еще вчера утром, когда он так размашисто похвалился у Катерины Ивановны, что завтра уедет в Москву, в душе своей тогда же шепнул про себя: «А ведь вздор, не поедешь, и не так тебе будет легко оторваться, как ты теперь фанфаронишь».
Даже как бы и не находил,
о чем говорить; и Иван Федорович это очень заметил: «Надоел же я ему, однако», —
подумал он про себя.
Иногда же долго и как бы пронзительно смотрит на меня —
думаю: «Что-нибудь сейчас да и скажет», а он вдруг перебьет и заговорит
о чем-нибудь известном и обыкновенном.
«Господи! — мыслю про себя, —
о почтении людей
думает в такую минуту!» И до того жалко мне стало его тогда, что, кажись, сам бы разделил его участь, лишь бы облегчить его. Вижу, он как исступленный. Ужаснулся я, поняв уже не умом одним, а живою душой, чего стоит такая решимость.
Хотел было я обнять и облобызать его, да не посмел — искривленно так лицо у него было и смотрел тяжело. Вышел он. «Господи, —
подумал я, — куда пошел человек!» Бросился я тут на колени пред иконой и заплакал
о нем Пресвятой Богородице, скорой заступнице и помощнице. С полчаса прошло, как я в слезах на молитве стоял, а была уже поздняя ночь, часов около двенадцати. Вдруг, смотрю, отворяется дверь, и он входит снова. Я изумился.
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды людей, Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил,
думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением
о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту.
И не то чтоб я боялся, что ты донесешь (не было и мысли
о сем), но
думаю: «Как я стану глядеть на него, если не донесу на себя?» И хотя бы ты был за тридевять земель, но жив, все равно, невыносима эта мысль, что ты жив и все знаешь, и меня судишь.
Но
о сем я не
думал вовсе и
думать не хотел в ту минуту.
Думал я
о сем много, а теперь мыслю так: неужели так недоступно уму, что сие великое и простодушное единение могло бы в свой срок и повсеместно произойти меж наших русских людей?
— «Умилительные слезки твои лишь отдых душевный и к веселию сердца твоего милого послужат», — прибавил он уже про себя, отходя от Алеши и любовно
о нем
думая.
Да не хочу я ни
о чем об этом в эту минуту и
думать.
О близком же возвращении «офицера», то есть того рокового человека в жизни Грушеньки, прибытия которого она ждала с таким волнением и страхом, он, странно это, в те дни даже и не
думал думать.
Он
думал только
о том, что что бы там ни вышло и как бы дело ни обернулось, а надвигавшаяся окончательная сшибка его с Федором Павловичем слишком близка и должна разрешиться раньше всего другого.
— Довольно, Дмитрий Федорович, сказано и сделано, — отрезала госпожа Хохлакова с целомудренным торжеством благодетельницы. — Я обещала вас спасти и спасу. Я вас спасу, как и Бельмесова. Что
думаете вы
о золотых приисках, Дмитрий Федорович?
—
О золотых приисках, сударыня! Я никогда ничего
о них не
думал.
«Три тысячи! —
подумал, замирая, Митя, — и это сейчас, безо всяких бумаг, без акта…
о, это по-джентльменски! Великолепная женщина, и если бы только не так разговорчива…»
Ему это вдруг вспало на ум, а до сих пор он
о том и не
подумал.
«К ней, к ней одной, ее видеть, слушать и ни
о чем не
думать, обо всем забыть, хотя бы только на эту ночь, на час, на мгновение!» Пред самым входом в сени, еще на галерейке, он столкнулся с хозяином Трифоном Борисычем.
Но Петр Ильич уже выбежал, а то бы она его так скоро не выпустила. Впрочем, госпожа Хохлакова произвела на него довольно приятное впечатление, даже несколько смягчившее тревогу его
о том, что он втянулся в такое скверное дело. Вкусы бывают чрезвычайно многоразличны, это известно. «И вовсе она не такая пожилая, —
подумал он с приятностью, — напротив, я бы принял ее за ее дочь».
Кажется, вся беда его характера заключалась в том, что
думал он
о себе несколько выше, чем позволяли его истинные достоинства.
Наконец, описав свое отчаяние и рассказав
о той минуте, когда, выйдя от Хохлаковой, он даже
подумал «скорей зарезать кого-нибудь, а достать три тысячи», его вновь остановили и
о том, что «зарезать хотел», записали.
Вот обращаюсь я к этому дураку и отвечаю ему: «А вот
думаю,
о чем гусь
думает».
Он уже успел вполне войти в тон, хотя, впрочем, был и в некотором беспокойстве: он чувствовал, что находится в большом возбуждении и что
о гусе, например, рассказал слишком уж от всего сердца, а между тем Алеша молчал все время рассказа и был серьезен, и вот самолюбивому мальчику мало-помалу начало уже скрести по сердцу: «Не оттого ли де он молчит, что меня презирает,
думая, что я его похвалы ищу?
—
О да, всё… то есть… почему же вы
думаете, что я бы не понял? Там, конечно, много сальностей… Я, конечно, в состоянии понять, что это роман философский и написан, чтобы провести идею… — запутался уже совсем Коля. — Я социалист, Карамазов, я неисправимый социалист, — вдруг оборвал он ни с того ни с сего.
— Ох нет, я не смеюсь и вовсе не
думаю, что вы мне налгали. Вот то-то и есть, что этого не
думаю, потому что все это, увы, сущая правда! Ну скажите, а Пушкина-то вы читали, «Онегина»-то… Вот вы сейчас говорили
о Татьяне?
— Великолепно! Я в вас не ошибся. Вы способны утешить.
О, как я стремился к вам, Карамазов, как давно уже ищу встречи с вами! Неужели и вы обо мне тоже
думали? Давеча вы говорили, что вы обо мне тоже
думали?
Тотчас призываю Lise, а она смеется: он, дескать,
думал, что вы спите, и зашел ко мне спросить
о вашем здоровье.
О брате Дмитрии он уже и
подумать не мог без омерзения.
— Что не я убил, это вы знаете сами доподлинно. И
думал я, что умному человеку и говорить
о сем больше нечего.
По-моему, все ошибались: наш прокурор, как человек и характер, кажется мне, был гораздо серьезнее, чем многие
о нем
думали.