Неточные совпадения
Подробностей не знаю, но
слышал лишь то, что будто воспитанницу, кроткую, незлобивую и безответную, раз сняли с петли, которую она привесила на гвозде в чулане, — до того тяжело
было ей переносить своенравие и вечные попреки этой, по-видимому не злой, старухи, но бывшей лишь нестерпимейшею самодуркой от праздности.
Я завещания сам не читал, но
слышал, что именно
было что-то странное в этом роде и слишком своеобразно выраженное.
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту
едят. И ни одной-то женщины в эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же я
слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
— Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может
быть, говорил когда-то… только не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже
слышал, от одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
— Городские мы, отец, городские, по крестьянству мы, а городские, в городу проживаем. Тебя повидать, отец, прибыла.
Слышали о тебе, батюшка,
слышали. Сыночка младенчика схоронила, пошла молить Бога. В трех монастырях побывала, да указали мне: «Зайди, Настасьюшка, и сюда, к вам то
есть, голубчик, к вам». Пришла, вчера у стояния
была, а сегодня и к вам.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и
быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то
услышала,
услышала бы, признала!
Впрочем, некоторая болезненность его лица в настоящую минуту могла
быть понятна: все знали или
слышали о чрезвычайно тревожной и «кутящей» жизни, которой он именно в последнее время у нас предавался, равно как всем известно
было и то необычайное раздражение, до которого он достиг в ссорах со своим отцом из-за спорных денег.
— На дуэль! — завопил опять старикашка, задыхаясь и брызгая с каждым словом слюной. — А вы, Петр Александрович Миусов, знайте, сударь, что, может
быть, во всем вашем роде нет и не
было выше и честнее —
слышите, честнее — женщины, как эта, по-вашему, тварь, как вы осмелились сейчас назвать ее! А вы, Дмитрий Федорович, на эту же «тварь» вашу невесту променяли, стало
быть, сами присудили, что и невеста ваша подошвы ее не стоит, вот какова эта тварь!
—
Слышите ли,
слышите ли вы, монахи, отцеубийцу, — набросился Федор Павлович на отца Иосифа. — Вот ответ на ваше «стыдно»! Что стыдно? Эта «тварь», эта «скверного поведения женщина», может
быть, святее вас самих, господа спасающиеся иеромонахи! Она, может
быть, в юности пала, заеденная средой, но она «возлюбила много», а возлюбившую много и Христос простил…
— А ведь непредвиденное-то обстоятельство — это ведь я! — сейчас же подхватил Федор Павлович. —
Слышите, отец, это Петр Александрович со мной не желает вместе оставаться, а то бы он тотчас пошел. И пойдете, Петр Александрович, извольте пожаловать к отцу игумену, и — доброго вам аппетита! Знайте, что это я уклонюсь, а не вы. Домой, домой, дома
поем, а здесь чувствую себя неспособным, Петр Александрович, мой любезнейший родственник.
Но как же он останется без него, как же
будет он не видеть его, не
слышать его?
— Нет, нет, я шучу, извини. У меня совсем другое на уме. Позволь, однако: кто бы тебе мог такие подробности сообщить, и от кого бы ты мог о них
слышать. Ты не мог ведь
быть у Катерины Ивановны лично, когда он про тебя говорил?
— Меня не
было, зато
был Дмитрий Федорович, и я
слышал это своими ушами от Дмитрия же Федоровича, то
есть, если хочешь, он не мне говорил, а я подслушал, разумеется поневоле, потому что у Грушеньки в ее спальне сидел и выйти не мог все время, пока Дмитрий Федорович в следующей комнате находился.
— Где ты мог это
слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У меня тоже честь
есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу
быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
— Простите, — сказал вдруг игумен. —
Было сказано издревле: «И начат глаголати на мя многая некая, даже и до скверных некиих вещей. Аз же вся
слышав, глаголах в себе: се врачество Иисусово
есть и послал исцелити тщеславную душу мою». А потому и мы благодарим вас с покорностью, гость драгоценный!
Федор Павлович,
услышав о новом качестве Смердякова, решил немедленно, что
быть ему поваром, и отдал его в ученье в Москву.
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая в лавке у купца Лукьянова товар,
услышал от него об одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним в плен и
будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам, не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и
было напечатано как раз в полученной в тот день газете.
Когда Алеша вошел в переднюю и попросил о себе доложить отворившей ему горничной, в зале, очевидно, уже знали о его прибытии (может
быть, заметили его из окна), но только Алеша вдруг
услышал какой-то шум, послышались чьи-то бегущие женские шаги, шумящие платья: может
быть, выбежали две или три женщины.
И вот
слышу, ты идешь, — Господи, точно слетело что на меня вдруг: да ведь
есть же, стало
быть, человек, которого и я люблю, ведь вот он, вот тот человечек, братишка мой милый, кого я всех больше на свете люблю и кого я единственно люблю!
Алеша немедленно покорился, хотя и тяжело ему
было уходить. Но обещание
слышать последнее слово его на земле и, главное, как бы ему, Алеше, завещанное, потрясло его душу восторгом. Он заспешил, чтоб, окончив все в городе, поскорей воротиться. Как раз и отец Паисий молвил ему напутственное слово, произведшее на него весьма сильное и неожиданное впечатление. Это когда уже они оба вышли из кельи старца.
— Засади я его, подлеца, она
услышит, что я его засадил, и тотчас к нему побежит. А
услышит если сегодня, что тот меня до полусмерти, слабого старика, избил, так, пожалуй, бросит его, да ко мне придет навестить… Вот ведь мы какими характерами одарены — только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь знаю! А что, коньячку не
выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да я тебе и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
Я
слышала все до подробности о том, что
было у ней вчера… и обо всех этих ужасах с этою… тварью.
—
Слышал и про это, опасно-с: Красоткин это чиновник здешний, еще, может
быть, хлопоты выйдут-с…
Может
быть, ты именно хочешь
услышать ее из уст моих, слушай же: мы не с тобой, а с ним, вот наша тайна!
Начался Великий пост, а Маркел не хочет поститься, бранится и над этим смеется: «Все это бредни, говорит, и нет никакого и Бога», — так что в ужас привел и мать и прислугу, да и меня малого, ибо хотя
был я и девяти лет всего, но,
услышав слова сии, испугался очень и я.
Услышав, рассердился и выбранил храм Божий, однако задумался: догадался сразу, что болен опасно и что потому-то родительница и посылает его, пока силы
есть, поговеть и причаститься.
Слышал я, впрочем, что подлинность вещей
была потом проверена чрез многих знакомых и родных убитой и что сомнений в том не
было.
— Ты здесь, Алексей? Да неужто же ты… — произнес
было он, удивленный, но, не докончив, остановился. Он хотел сказать: «Неужто же ты до того дошел?» Алеша не взглянул на него, но по некоторому движению его Ракитин сейчас догадался, что он его
слышит и понимает.
— Тебе надо подкрепиться, судя по лицу-то. Сострадание ведь на тебя глядя берет. Ведь ты и ночь не спал, я
слышал, заседание у вас там
было. А потом вся эта возня и мазня… Всего-то антидорцу кусочек, надо
быть, пожевал.
Есть у меня с собой в кармане колбаса, давеча из города захватил на всякий случай, сюда направляясь, только ведь ты колбасы не станешь…
Это только басня, но она хорошая басня, я ее, еще дитей
была, от моей Матрены, что теперь у меня в кухарках служит,
слышала.
— Миша, — проговорил он, — не сердись. Ты обижен ею, но не сердись.
Слышал ты ее сейчас? Нельзя с души человека столько спрашивать, надо
быть милосерднее…
— Нет, ты мне вот что укажи: укажи ты мне такой закон, чтобы позволено
было пакости строить,
слышишь ты! Ты подлец, понимаешь ты это?
Хоть он и знал, что Григорий болен, а может
быть, и Смердяков в самом деле болен и что
услышать его некому, но инстинктивно притаился, замер на месте и стал прислушиваться.
— Те-те-те, вот оно что! Ну, наделаешь ты теперь там дел! — пробормотал про себя Петр Ильич. — Теперь все понятно, теперь как не понять. Дмитрий Федорович, отдай-ка мне сейчас пистолеты, если хочешь
быть человеком, — воскликнул он громко Мите, —
слышишь, Дмитрий!
— Господи! А я думала, он опять говорить хочет, — нервозно воскликнула Грушенька. —
Слышишь, Митя, — настойчиво прибавила она, — больше не вскакивай, а что шампанского привез, так это славно. Я сама
пить буду, а наливки я терпеть не могу. А лучше всего, что сам прикатил, а то скучища… Да ты кутить, что ли, приехал опять? Да спрячь деньги-то в карман! Откуда столько достал?
«Что с ним?» — мельком подумал Митя и вбежал в комнату, где плясали девки. Но ее там не
было. В голубой комнате тоже не
было; один лишь Калганов дремал на диване. Митя глянул за занавесы — она
была там. Она сидела в углу, на сундуке, и, склонившись с руками и с головой на подле стоявшую кровать, горько плакала, изо всех сил крепясь и скрадывая голос, чтобы не
услышали. Увидав Митю, она поманила его к себе и, когда тот подбежал, крепко схватила его за руку.
— А ты
слышал, как я тебя давеча поцеловала, когда ты спал? — пролепетала она ему. — Опьянела я теперь, вот что… А ты не опьянел? А Митя чего не
пьет? Что ж ты не
пьешь, Митя, я
выпила, а ты не
пьешь…
— Я знаю, ты хоть и зверь, а ты благородный, — тяжело выговорила Грушенька, — надо, чтоб это честно… впредь
будет честно… и чтоб и мы
были честные, чтоб и мы
были добрые, не звери, а добрые… Увези меня, увези далеко,
слышишь… Я здесь не хочу, а чтобы далеко, далеко…
— Зачем в Сибирь? А что ж, и в Сибирь, коли хочешь, все равно… работать
будем… в Сибири снег… Я по снегу люблю ехать… и чтобы колокольчик
был…
Слышишь, звенит колокольчик… Где это звенит колокольчик? Едут какие-то… вот и перестал звенеть.
Дорогою Марья Кондратьевна успела припомнить, что давеча, в девятом часу,
слышала страшный и пронзительный вопль на всю окрестность из их сада — и это именно
был, конечно, тот самый крик Григория, когда он, вцепившись руками в ногу сидевшего уже на заборе Дмитрия Федоровича, прокричал: «Отцеубивец!» «Завопил кто-то один и вдруг перестал», — показывала, бежа, Марья Кондратьевна.
— Успокойтесь, Дмитрий Федорович, — напомнил следователь, как бы, видимо, желая победить исступленного своим спокойствием. — Прежде чем
будем продолжать допрос, я бы желал, если вы только согласитесь ответить,
слышать от вас подтверждение того факта, что, кажется, вы не любили покойного Федора Павловича,
были с ним в какой-то постоянной ссоре… Здесь, по крайней мере, четверть часа назад, вы, кажется, изволили произнести, что даже хотели убить его: «Не убил, — воскликнули вы, — но хотел убить!»
— Камень в огород! И камень низкий, скверный! Не боюсь! О господа, может
быть, вам слишком подло мне же в глаза говорить это! Потому подло, что я это сам говорил вам. Не только хотел, но и мог убить, да еще на себя добровольно натащил, что чуть не убил! Но ведь не убил же его, ведь спас же меня ангел-хранитель мой — вот этого-то вы и не взяли в соображение… А потому вам и подло, подло! Потому что я не убил, не убил, не убил!
Слышите, прокурор: не убил!
То
есть я веду, собственно, к тому, что про растраченные вами эти три тысячи от госпожи Верховцевой уже многие догадывались в этот месяц и без вашего признания, я
слышал эту легенду сам…
— Неужто же вы меня считаете даже до такой уж степени подлецом? Не может
быть, чтобы вы это серьезно!.. — проговорил он с негодованием, смотря в глаза прокурору и как бы не веря, что от него
слышал.
Твердо и не обинуясь показал, что месяц назад не могло
быть истрачено менее трех тысяч, что здесь все мужики покажут, что
слышали о трех тысячах от самого «Митрий Федорыча»: «Одним цыганкам сколько денег перебросали.
— Говорили, Митрий Федорович. При Андрее говорили. Вот он тут сам, Андрей, еще не уехал, призовите его. А там в зале, когда хор потчевали, так прямо закричали, что шестую тысячу здесь оставляете, — с прежними то
есть, оно так понимать надо. Степан да Семен
слышали, да Петр Фомич Калганов с вами тогда рядом стоял, может, и они тоже запомнили…
Так немедленно и поступил Николай Парфенович: на «романических» пунктах он опять перестал настаивать, а прямо перешел к серьезному, то
есть все к тому же и главнейшему вопросу о трех тысячах. Грушенька подтвердила, что в Мокром, месяц назад, действительно истрачены
были три тысячи рублей, и хоть денег сама и не считала, но
слышала от самого Дмитрия Федоровича, что три тысячи рублей.
На вопросы о вчерашних деньгах она заявила, что не знает, сколько их
было, но
слышала, как людям он много раз говорил вчера, что привез с собой три тысячи.
—
Были причины, о которых сейчас узнаете. Во всяком случае, рад познакомиться. Давно ждал случая и много
слышал, — пробормотал, немного задыхаясь, Коля.
Потом
слышу, в тот же день он бросался камнями и вам палец укусил, — но, понимаете, в каком он
был состоянии!