Неточные совпадения
Он долго потом рассказывал, в виде характерной черты, что
когда он заговорил с Федором Павловичем о Мите, то тот некоторое время имел вид совершенно не понимающего, о каком таком ребенке идет дело, и даже как бы удивился, что у него
есть где-то в доме маленький сын.
Во-первых, этот Дмитрий Федорович
был один только из трех сыновей Федора Павловича, который рос в убеждении, что он все же имеет некоторое состояние и
когда достигнет совершенных лет, то
будет независим.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то
есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что
когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может
быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Когда она померла, мальчик Алексей
был по четвертому году, и хоть и странно это, но я знаю, что он мать запомнил потом на всю жизнь, — как сквозь сон, разумеется.
Впрочем, ни Ефима Петровича, ни гениального воспитателя уже не
было в живых,
когда молодой человек, кончив гимназию, поступил в университет.
Явясь по двадцатому году к отцу, положительно в вертеп грязного разврата, он, целомудренный и чистый, лишь молча удалялся,
когда глядеть
было нестерпимо, но без малейшего вида презрения или осуждения кому бы то ни
было.
Вероятнее всего, что нет, а уверовал он лишь единственно потому, что желал уверовать и, может
быть, уже веровал вполне, в тайнике существа своего, даже еще тогда,
когда произносил: «Не поверю, пока не увижу».
Когда и кем насадилось оно и в нашем подгородном монастыре, не могу сказать, но в нем уже считалось третье преемничество старцев, и старец Зосима
был из них последним, но и он уже почти помирал от слабости и болезней, а заменить его даже и не знали кем.
Когда же церковь хоронила тело его, уже чтя его как святого, то вдруг при возгласе диакона: «Оглашенные, изыдите!» — гроб с лежащим в нем телом мученика сорвался с места и
был извергнут из храма, и так до трех раз.
Презрением этим, если оно и
было, он обидеться не мог, но все-таки с каким-то непонятным себе самому и тревожным смущением ждал,
когда брат захочет подойти к нему ближе.
— Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом,
когда здоров, то
есть все же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
В эти секунды,
когда вижу, что шутка у меня не выходит, у меня, ваше преподобие, обе щеки к нижним деснам присыхать начинают, почти как бы судорога делается; это у меня еще с юности, как я
был у дворян приживальщиком и приживанием хлеб добывал.
Ведь если б я только
был уверен,
когда вхожу, что все меня за милейшего и умнейшего человека сейчас же примут, — Господи! какой бы я тогда
был добрый человек!
И не утешайся, и не надо тебе утешаться, не утешайся и плачь, только каждый раз,
когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой —
есть единый от ангелов Божиих — оттуда на тебя смотрит и видит тебя, и на твои слезы радуется, и на них Господу Богу указывает.
Приезжая дама помещица, взирая на всю сцену разговора с простонародьем и благословения его, проливала тихие слезы и утирала их платочком. Это
была чувствительная светская дама и с наклонностями во многом искренно добрыми.
Когда старец подошел наконец и к ней, она встретила его восторженно...
Старец благословил его и пригласил зайти к нему в келью,
когда ему
будет угодно.
Впрочем, я верила, лишь
когда была маленьким ребенком, механически, ни о чем не думая…
Но предрекаю, что в ту даже самую минуту,
когда вы
будете с ужасом смотреть на то, что, несмотря на все ваши усилия, вы не только не подвинулись к цели, но даже как бы от нее удалились, — в ту самую минуту, предрекаю вам это, вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над собою чудодейственную силу Господа, вас все время любившего и все время таинственно руководившего.
Это и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не враг» — вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда,
когда церковь станет на место государства, тогда трудно
было бы ему это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца и вор, — справедливая христианская церковь».
Есть у старых лгунов, всю жизнь свою проактерствовавших, минуты,
когда они до того зарисуются, что уже воистину дрожат и плачут от волнения, несмотря на то, что даже в это самое мгновение (или секунду только спустя) могли бы сами шепнуть себе: «Ведь ты лжешь, старый бесстыдник, ведь ты актер и теперь, несмотря на весь твой „святой“ гнев и „святую“ минуту гнева».
Алеша
был так изумлен, что даже не успел поддержать его,
когда тот поднимался.
Когда он вышел за ограду скита, чтобы
поспеть в монастырь к началу обеда у игумена (конечно, чтобы только прислужить за столом), у него вдруг больно сжалось сердце, и он остановился на месте: пред ним как бы снова прозвучали слова старца, предрекавшего столь близкую кончину свою.
— Нет, нет, я шучу, извини. У меня совсем другое на уме. Позволь, однако: кто бы тебе мог такие подробности сообщить, и от кого бы ты мог о них слышать. Ты не мог ведь
быть у Катерины Ивановны лично,
когда он про тебя говорил?
— Нет, ты фон Зон. Ваше преподобие, знаете вы, что такое фон Зон? Процесс такой уголовный
был: его убили в блудилище — так, кажется, у вас сии места именуются, — убили и ограбили и, несмотря на его почтенные лета, вколотили в ящик, закупорили и из Петербурга в Москву отослали в багажном вагоне, за нумером. А
когда заколачивали, то блудные плясавицы
пели песни и играли на гуслях, то
есть на фортоплясах. Так вот это тот самый фон Зон и
есть. Он из мертвых воскрес, так ли, фон Зон?
Но одни побои не испугали бы Федора Павловича: бывали высшие случаи, и даже очень тонкие и сложные,
когда Федор Павлович и сам бы не в состоянии, пожалуй,
был определить ту необычайную потребность в верном и близком человеке, которую он моментально и непостижимо вдруг иногда начинал ощущать в себе.
Начали «Во лузях», и вдруг Марфа Игнатьевна, тогда еще женщина молодая, выскочила вперед пред хором и прошлась «русскую» особенным манером, не по-деревенскому, как бабы, а как танцевала она,
когда была дворовою девушкой у богатых Миусовых на домашнем помещичьем их театре, где обучал актеров танцевать выписанный из Москвы танцмейстер.
Собственный же ребеночек порадовал его лишь одною надеждой,
когда Марфа Игнатьевна еще
была беременна.
С тех пор многие годы он ни разу о своем ребенке не упомянул, да и Марфа Игнатьевна ни разу при нем про ребенка своего не вспоминала, а
когда с кем случалось говорить о своем «деточке», то говорила шепотом, хотя бы тут и не
было Григория Васильевича.
Это
было именно то самое время,
когда он получил из Петербурга известие о смерти его первой супруги, Аделаиды Ивановны, и
когда с крепом на шляпе
пил и безобразничал так, что иных в городе, даже из самых беспутнейших, при взгляде на него коробило.
Беседка строена
была бог весть
когда, по преданию лет пятьдесят назад, каким-то тогдашним владельцем домика, Александром Карловичем фон Шмидтом, отставным подполковником.
Ее все любили и нуждались в ней, потому что портниха
была знатная:
был талант, денег за услуги не требовала, делала из любезности, но
когда дарили — не отказывалась принять.
Когда она выбежала, я
был при шпаге; я вынул шпагу и хотел
было тут же заколоть себя, для чего — не знаю, глупость
была страшная, конечно, но, должно
быть, от восторга.
Отдано извергу, который и здесь, уже женихом
будучи и
когда на него все глядели, удержать свои дебоширства не мог, — и это при невесте-то, при невесте-то!
Когда вошел Алеша, весь обед
был уже покончен, но подано
было варенье и кофе.
— Милый! Молодец! Он кофейку
выпьет. Не подогреть ли? Да нет, и теперь кипит. Кофе знатный, смердяковский. На кофе да на кулебяки Смердяков у меня артист, да на уху еще, правда. Когда-нибудь на уху приходи, заранее дай знать… Да постой, постой, ведь я тебе давеча совсем велел сегодня же переселиться с тюфяком и подушками? Тюфяк-то притащил? хе-хе-хе!..
Но раз,
когда мальчику
было уже лет пятнадцать, заметил Федор Павлович, что тот бродит около шкафа с книгами и сквозь стекло читает их названия.
— А коли я уж не христианин, то, значит, я и не солгал мучителям,
когда они спрашивали: «Христианин я или не христианин», ибо я уже
был самим Богом совлечен моего христианства, по причине одного лишь замысла и прежде чем даже слово успел мое молвить мучителям.
Да и сам Бог вседержитель с татарина если и
будет спрашивать,
когда тот помрет, то, полагаю, каким-нибудь самым малым наказанием (так как нельзя же совсем не наказать его), рассудив, что ведь неповинен же он в том, если от поганых родителей поганым на свет произошел.
А потому и я уповаю, что, раз усомнившись,
буду прощен,
когда раскаяния слезы пролью.
А ты-то там пред мучителями отрекся,
когда больше не о чем и думать-то
было тебе как о вере и
когда именно надо
было веру свою показать!
— А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред собою,
когда все люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада
поедят друг друга»? Позволь и тебя спросить в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну, убить его, а?
Было уже семь часов и смеркалось,
когда Алеша пошел к Катерине Ивановне, занимавшей один очень просторный и удобный дом на Большой улице.
Одна из них приходилась, впрочем, теткой лишь сестре Агафье Ивановне; это
была та бессловесная особа в доме ее отца, которая ухаживала за нею там вместе с сестрой,
когда она приехала к ним туда из института.
Когда Алеша вошел в переднюю и попросил о себе доложить отворившей ему горничной, в зале, очевидно, уже знали о его прибытии (может
быть, заметили его из окна), но только Алеша вдруг услышал какой-то шум, послышались чьи-то бегущие женские шаги, шумящие платья: может
быть, выбежали две или три женщины.
Тем неожиданнее
было,
когда вдруг с непостижимою быстротой изменилось разом все лицо его, доселе гневное и свирепое, сжатые губы раздвинулись и Дмитрий Федорович залился вдруг самым неудержимым, самым неподдельным смехом.
Милый Алеша, я вас люблю, люблю еще с детства, с Москвы,
когда вы
были совсем не такой, как теперь, и люблю на всю жизнь.
А потому умоляю вас, милый, если у вас
есть сострадание ко мне,
когда вы войдете завтра, то не глядите мне слишком прямо в глаза, потому что я, встретясь с вашими, может
быть, непременно вдруг рассмеюсь, а к тому же вы
будете в этом длинном платье…
Когда Алеше случилось на минуту отлучиться из кельи, то он
был поражен всеобщим волнением и ожиданием толпившейся в келье и около кельи братии.
Ел он, как говорили (да оно и правда
было), всего лишь по два фунта хлеба в три дня, не более; приносил ему их каждые три дня живший тут же на пасеке пасечник, но даже и с этим прислуживавшим ему пасечником отец Ферапонт тоже редко
когда молвил слово.
Если же и вступал
когда с ними в беседу, то
был краток, отрывист, странен и всегда почти груб.