Неточные совпадения
В Егоре девочка узнала кержака: и по покрою кафтана, и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от одного уха до другого, и по особому складу всего лица, — такое сердитое и скуластое лицо, с узкими темными глазками и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой
были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет,
когда проснется папа, а папа только напьется чаю и сейчас пойдет в завод.
Кормить всю дворню
было слабостью Домнушки, особенно
когда с ней обращались ласково. Погрозив Тишке кулаком, она сейчас же полезла в залавок, где в чашке стояла накрошенная капуста с луком и квасом.
— А, это ты! — обрадовался Петр Елисеич,
когда на обратном пути с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. — Вот что, Егор,
поспевай сегодня же ночью домой на Самосадку и объяви всем пристанским, что завтра
будут читать манифест о воле. Я уж хотел нарочного посылать… Так и скажи, что исправник приехал.
В прежние времена,
когда еще не
было заводов, в этих местах прятались всего два раскольничьих выселка: на р.
Как первый завод в даче, Ключевской долго назывался старым, а Мурмосский — новым, но
когда были выстроены другие заводы, то и эти названия утратили всякий смысл и постепенно забылись.
Когда река Березайка
была запружена и три реки слились в один пруд, заводским центром сделалась фабрика.
Разбитная
была бабенка, увертливая, как говорил Антип, и успевала управляться одна со всем хозяйством. Горничная Катря спала в комнате барышни и благодаря этому являлась в кухню часам к семи,
когда и самовар готов, и печка дотапливается, и скатанные хлебы «доходят» в деревянных чашках на полках. Теперь Домнушка ругнула сонулю-хохлушку и принялась за работу одна.
Домнушка, Катря и казачок Тишка выбивались из сил: нужно
было приготовить два стола для панов, а там еще стол в сарайной для дозорных, плотинного, уставщиков и кафтанников и самый большой стол для лесообъездчиков и мастеров во дворе. После первых рюмок на Домнушку посыпался целый ряд непрошенных любезностей, так что она отбивалась даже ногами, особенно
когда пробегала через крыльцо мимо лесообъездчиков.
Больше всех надоедал Домнушке гонявшийся за ней по пятам Вася Груздев, который толкал ее в спину, щипал и все старался подставить ногу,
когда она тащила какую-нибудь посуду. Этот «пристанской разбойник», как окрестила его прислуга, вообще всем надоел.
Когда ему наскучило дразнить Сидора Карпыча, он приставал к Нюрочке, и бедная девочка не знала, куда от него спрятаться. Она спаслась только тем, что ушла за отцом в сарайную. Петр Елисеич, по обычаю, должен
был поднести всем по стакану водки «из своих рук».
Что мог объяснить Петр Елисеич чистой детской душе,
когда этот случай
был каплей в море крепостного заводского зла?
Да и как
было сидеть по хатам,
когда так и тянуло разузнать, что делается на белом свете, а где же это можно
было получить, как не в Дунькином кабаке?
Нюрочка перебегала из столовой в залу и смотрела в окно на галдевшую на дворе толпу. Ей опять
было весело, и она только избегала встречаться с Иваном Семенычем, которого сразу разлюбила. Добрый старик замечал эту детскую ненависть и не знал, как опять подружиться с Нюрочкой. Улучив минуту,
когда она проходила мимо него, он поймал ее за какую-то оборку и прошептал, указывая глазами на Овсянникова...
У закостеневшего на заводской работе Овсянникова
была всего единственная слабость, именно эти золотые часы. Если кто хотел найти доступ в его канцелярское сердце, стоило только завести речь об его часах и с большею или меньшею ловкостью похвалить их. Эту слабость многие знали и пользовались ею самым бессовестным образом. На именинах,
когда Овсянников
выпивал лишнюю рюмку, он бросал их за окно, чтобы доказать прочность. То же самое проделал он и теперь, и Нюрочка хохотала до слез, как сумасшедшая.
— И бросишь,
когда все уйдут: летухи, засыпки, печатальщики… Сиди и любуйся на нее,
когда некому
будет робить. Уж мочегане не пойдут, а наши кержаки чем грешнее сделались?
Маленькому Пете Мухину
было двенадцать лет,
когда он распрощался с своею Самосадкой, увозя с собой твердую решимость во что бы то ни стало бежать от антихристовой учебы.
Меценатствовавший заводовладелец Устюжанинов
был доволен успехами своей «академии» и мечтал о том времени,
когда своих крепостных самородков-управителей заменит на заводах европейски-образованными специалистами.
Все это происходило за пять лет до этого дня, и Петр Елисеич снова переживал свою жизнь, сидя у Нюрочкиной кроватки. Он не слыхал шума в соседних комнатах, не слыхал, как расходились гости, и опомнился только тогда,
когда в господском доме наступила полная тишина. Мельники, говорят, просыпаются,
когда остановится мельничное колесо, так
было и теперь.
Когда-то давно Ганна
была и красива и «товста», а теперь остались у ней кожа да кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью голова точно
была чужая. Стоптанные старые сапоги так и болтались у ней на ногах. С моста нужно
было подняться опять в горку, и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно болела грудь.
— А ты не знал, зачем Окулко к вам в кабак ходит? — не унимался Пашка, ободренный произведенным впечатлением. — Вот тебе и двои Козловы ботинки… Окулко-то ведь жил с твоею матерью,
когда она еще в девках
была. Ее в хомуте водили по всему заводу… А все из-за Окулка!..
Пашка в семье Горбатого
был младшим и поэтому пользовался большими льготами, особенно у матери. Снохи за это терпеть не могли баловня и при случае натравляли на него старика, который никому в доме спуску не давал. Да и трудно
было увернуться от родительской руки,
когда четыре семьи жались в двух избах. О выделе никто не смел и помышлять, да он
был и немыслим: тогда рухнуло бы все горбатовское благосостояние.
Положение Татьяны в семье
было очень тяжелое. Это
было всем хорошо известно, но каждый смотрел на это, как на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где дело касалось жены — вся семья молчала и делала вид, что ничего не видит и не слышит. Особенно фальшивили в этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу под обух своими руками.
Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и то же...
Когда пришлось женить Макара, горбатовская семья
была большая, но всё подростки или ребята, так что у Палагеи со старшею снохой «управа не брала».
Пока семья крепла и разрасталась, Татьяна
была необходима для работы, — баба «воротила весь дом», — но
когда остальные дети подросли и в дом взяли третью сноху, Агафью, жену четвертого сына, Фрола, честь Татьяне сразу отошла.
Все время расчета Илюшка лежал связанный посреди кабака, как мертвый.
Когда Груздев сделал знак, Морок бросился его развязывать, от усердия к благодетелю у него даже руки дрожали, и узлы он развязывал зубами. Груздев, конечно, отлично знал единственного заводского вора и с улыбкой смотрел на его широчайшую спину. Развязанный Илюшка бросился
было стремглав в открытую дверь кабака, но здесь попал прямо в лапы к обережному Матюшке Гущину.
Окулко тогда не
был разбойником и работал на фабрике, как один из лучших кричных мастеров, — сам Лука Назарыч только любовался,
когда Окулко вытягивал под молотом полосу.
Страшное это
было дело,
когда оба конца, Туляцкий и Хохлацкий, сбежались смотреть на даровой позор невесты с провинкой.
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это
было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот о чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
Самосадка
была основана раскольничьими выходцами с реки Керженца и из Выгорецких обителей,
когда Мурмосских заводов еще и в помине не
было.
Все эти церемонии
были проделаны так быстро, что девочка не успела даже подумать о сопротивлении, а только со страхом ждала момента,
когда она
будет целовать руку у сердитой бабушки.
— Не велики господа, и постоят, — заметила старуха,
когда Мухин пригласил всех садиться. — Поешь-ка, Петр Елисеич, нашей каменской рыбки: для тебя и пирог стряпала своими руками.
— Как же, помним тебя, соколик, — шамкали старики. — Тоже, поди, наш самосадский. Еще
когда ползунком
был, так на улице с нашими ребятами играл, а потом в учебу ушел. Конечно, кому до чего господь разум откроет… Мать-то пытала реветь да убиваться, как по покойнике отчитывала, а вот на старости господь привел старухе радость.
— Ты все про других рассказываешь, родимый мой, — приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною рукой. — А нам до себя… Мы тебя своим считаем, самосадским, так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления. Вот и старички послушают… Там заводы как хотят, а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили на Каменке,
когда о заводах и слыхом
было не слыхать… Наше дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная…
Когда Таисья с Нюрочкой уже подходили к груздевскому дому, им попался Никитич, который вел свою Оленку за руку. Никитич
был родной брат Таисье.
— А ты, Самойло Евтихыч,
был на молебне-то,
когда волю объявляли на Ключевском? — спрашивал смиренный Кирилл.
— Работы египетские вместятся… — гремел Кирилл; он теперь уже стоял на ногах и размахивал правою рукой. — Нищ, убог и странен стою пред тобой, милостивец, но нищ, убог и странен по своей воле… Да! Видит мое духовное око ненасытную алчбу и похоть, большие помыслы, а
будет час,
когда ты, милостивец, позавидуешь мне…
Еще за обедом Вася несколько раз выскакивал из-за стола и подбегал к окну. Мать строго на него смотрела и качала головой, но у мальчика
было такое взволнованное лицо, что у ней не повертывался язык побранить непоседу.
Когда смиренный Кирилл принялся обличать милостивцев, Вася воспользовался удобным моментом, подбежал к Нюрочке и шепнул...
Когда на кругу выступили подростки, на балкон пришел Самойло Евтихыч, Анфиса Егоровна и Петр Елисеич. Мужчины
были слегка навеселе, а у Самойла Евтихыча лицо горело, как кумач.
— Ну, что там: кто унес круг? — с нетерпением спрашивал Груздев,
когда Петр Елисеич вернулся. — Макар Горбатый?.. Не может
быть!..
В первые две недели такой страды все снохи «спадали с тела» и только потом отдыхали,
когда поспевала гребь и вообще начиналась раздышка.
Старички даже как будто испугались,
когда высказана
была роковая мысль, висевшая в воздухе. Думать каждый думал, а выговорить страшно.
Везде
было занято, где можно, а до осени,
когда начинается поденщина, еще далеко.
Когда ей приходилось особенно тошно, она вечером завертывала на покос к Чеботаревым, — и люди они небогатые, свой брат, и потом товарка здесь
была у Наташки, старшая дочь Филиппа, солдатка Аннушка, работавшая на фабрике вместе с Наташкой.
— Надо засылать ходоков, старички, — повторял Филипп Чеботарев,
когда собирались человек пять-шесть. — Страда в половине, которые семьи управились с кошениной, а ежели
есть свои мужики, так поставят сено и без старика. Надо засылать.
— А мы, видно, к тебе, дедушко Тит… — заявил нерешительно один голос,
когда были проделаны все предварительные церемонии.
Ровно через неделю после выбора ходоков Тит и Коваль шагали уже по дороге в Мурмос. Они отправились пешком, — не стоило маять лошадей целых пятьсот верст, да и какие же это ходоки разъезжают в телегах? Это
была трогательная картина,
когда оба ходока с котомками за плечами и длинными палками в руках шагали по стороне дороги, как два библейских соглядатая, отправлявшихся высматривать землю, текущую молоком и медом.
Знала она отлично эта кулаки,
когда Палач
был трезвый, но он
пил запоем, и тогда
была уже «вся воля» Анисьи.
В Ключевском заводе уже
было открыто свое волостное правление, и крепостных разбойников отправили туда. За ними двинулась громадная толпа, так что,
когда шли по плотине, не осталось места для проезда. Разбойники пришли сами «объявиться».
Когда Петр Елисеич пришел в девять часов утра посмотреть фабрику, привычная работа кипела ключом. Ястребок встретил его в доменном корпусе и провел по остальным. В кричном уже шла работа, в кузнице, в слесарной, а в других только еще шуровали печи, смазывали машины, чинили и поправляли. Под ногами уже хрустела фабричная «треска», то
есть крупинки шлака и осыпавшееся с криц и полос железо — сор.
На фабрике Петр Елисеич пробыл вплоть до обеда, потому что все нужно
было осмотреть и всем дать работу. Он вспомнил об еде,
когда уже пробило два часа. Нюрочка, наверное, заждалась его… Выслушивая на ходу какое-то объяснение Ястребка, он большими шагами шел к выходу и на дороге встретил дурачка Терешку, который без шапки и босой бежал по двору.
Заходившие сюда бабы всегда завидовали Таисье и, покачивая головами, твердили: «Хоть бы денек пожить эк-ту, Таисьюшка: сама ты большая, сама маленькая…» Да и как
было не завидовать бабам святой душеньке,
когда дома у них дым коромыслом стоял: одну ребята одолели, у другой муж на руку больно скор, у третьей сиротство или смута какая, — мало ли напастей у мирского человека, особенно у бабы?