Неточные совпадения
Федор Павлович
узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд как маленький ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на
все к нему отвращение.
Впрочем, если бы папаша о нем и вспомнил (не мог же он в самом деле не
знать о его существовании), то и сам сослал бы его опять в избу, так как ребенок
все же мешал бы ему в его дебоширстве.
Услышав
все про Аделаиду Ивановну, которую, разумеется, помнил и когда-то даже заметил, и
узнав, что остался Митя, он, несмотря на
все молодое негодование свое и презрение к Федору Павловичу, в это дело ввязался.
Когда она померла, мальчик Алексей был по четвертому году, и хоть и странно это, но я
знаю, что он мать запомнил потом на
всю жизнь, — как сквозь сон, разумеется.
Вообще судя, странно было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который
всю жизнь его игнорировал, не
знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни за что и ни в каком случае, если бы сын у него попросил, но
все же
всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Тем не менее даже тогда, когда я уже
знал и про это особенное обстоятельство, мне Иван Федорович
все казался загадочным, а приезд его к нам все-таки необъяснимым.
Неутешная супруга Ефима Петровича, почти тотчас же по смерти его, отправилась на долгий срок в Италию со
всем семейством, состоявшим
все из особ женского пола, а Алеша попал в дом к каким-то двум дамам, которых он прежде никогда и не видывал, каким-то дальним родственницам Ефима Петровича, но на каких условиях, он сам того не
знал.
Всего вероятнее, что он тогда и сам не
знал и не смог бы ни за что объяснить: что именно такое как бы поднялось вдруг из его души и неотразимо повлекло его на какую-то новую, неведомую, но неизбежную уже дорогу.
Знаешь, в одном монастыре есть одна подгородная слободка, и уж
всем там известно, что в ней одни только «монастырские жены» живут, так их там называют, штук тридцать жен, я думаю…
А впрочем, ступай, доберись там до правды, да и приди рассказать:
все же идти на тот свет будет легче, коли наверно
знаешь, что там такое.
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если у нас грех, неправда и искушение, то
все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато
знает правду; значит, не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по
всей земле, как обещано».
Он ужасно интересовался
узнать брата Ивана, но вот тот уже жил два месяца, а они хоть и виделись довольно часто, но
все еще никак не сходились: Алеша был и сам молчалив и как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а брат Иван, хотя Алеша и подметил вначале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже и думать о нем.
От него же
узнал Алеша
все подробности того важного дела, которое связало в последнее время обоих старших братьев замечательною и тесною связью.
— Это я непременно исполню! — вскричал Федор Павлович, ужасно обрадовавшись приглашению, — непременно. И
знаете, мы
все дали слово вести себя здесь порядочно… А вы, Петр Александрович, пожалуете?
— Значит,
все же лазеечка к барыням-то из скита проведена. Не подумайте, отец святой, что я что-нибудь, я только так.
Знаете, на Афоне, это вы слышали ль, не только посещения женщин не полагается, но и совсем не полагается женщин и никаких даже существ женского рода, курочек, индюшечек, телушечек…
На Ракитина (семинариста), тоже Алеше очень знакомого и почти близкого, Алеша и взглянуть не мог: он
знал его мысли (хотя
знал их один Алеша во
всем монастыре).
— Сами давно
знаете, что надо делать, ума в вас довольно: не предавайтесь пьянству и словесному невоздержанию, не предавайтесь сладострастию, а особенно обожанию денег, да закройте ваши питейные дома, если не можете
всех, то хоть два или три. А главное, самое главное — не лгите.
— Правда, вы не мне рассказывали; но вы рассказывали в компании, где и я находился, четвертого года это дело было. Я потому и упомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович. Вы не
знали о сем, не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с тех пор
все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной! Это уж не Дидерот-с!
Знайте же, что это я
все время нарочно, чтобы вас испробовать, так представлялся.
Многие из теснившихся к нему женщин заливались слезами умиления и восторга, вызванного эффектом минуты; другие рвались облобызать хоть край одежды его, иные что-то причитали. Он благословлял
всех, а с иными разговаривал. Кликушу он уже
знал, ее привели не издалека, из деревни
всего верст за шесть от монастыря, да и прежде ее водили к нему.
«
Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик,
всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
— О, это
все по поводу Дмитрия Федоровича и…
всех этих последних происшествий, — бегло пояснила мамаша. — Катерина Ивановна остановилась теперь на одном решении… но для этого ей непременно надо вас видеть… зачем? Конечно не
знаю, но она просила как можно скорей. И вы это сделаете, наверно сделаете, тут даже христианское чувство велит.
— Об этом, конечно, говорить еще рано. Облегчение не есть еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Но если что и было, то ничьею силой, кроме как Божиим изволением.
Все от Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он монаху, — а то не во всякое время могу: хвораю и
знаю, что дни мои сочтены.
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже
знаю, что это
всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле».
Все праведные,
все святые,
все святые мученики были
все счастливы.
И я не
знаю, к кому обратиться, я не смела
всю жизнь…
Впрочем, некоторая болезненность его лица в настоящую минуту могла быть понятна:
все знали или слышали о чрезвычайно тревожной и «кутящей» жизни, которой он именно в последнее время у нас предавался, равно как
всем известно было и то необычайное раздражение, до которого он достиг в ссорах со своим отцом из-за спорных денег.
— Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами
знаете это свойство вашего сердца; и в этом
вся мука его. Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех есть». Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле, и да благословит Бог пути ваши!
— В происшедшем скандале мы
все виноваты! — горячо проговорил он, — но я
все же ведь не предчувствовал, идя сюда, хотя и
знал, с кем имею дело…
Ваше преподобие, поверьте, что я
всех обнаруженных здесь подробностей в точности не
знал, не хотел им верить и только теперь в первый раз
узнаю…
— На дуэль! — завопил опять старикашка, задыхаясь и брызгая с каждым словом слюной. — А вы, Петр Александрович Миусов,
знайте, сударь, что, может быть, во
всем вашем роде нет и не было выше и честнее — слышите, честнее — женщины, как эта, по-вашему, тварь, как вы осмелились сейчас назвать ее! А вы, Дмитрий Федорович, на эту же «тварь» вашу невесту променяли, стало быть, сами присудили, что и невеста ваша подошвы ее не стоит, вот какова эта тварь!
— Так я и
знал, что он тебе это не объяснит. Мудреного тут, конечно, нет ничего, одни бы, кажись, всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан нарочно. Вот теперь и заговорят
все святоши в городе и по губернии разнесут: «Что, дескать, сей сон означает?» По-моему, старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас.
— А чего ты
весь трясешься?
Знаешь ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и
вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
— Почему ты
все это
знаешь? Почему так утвердительно говоришь? — резко и нахмурившись спросил вдруг Алеша.
Спорные же порубки в лесу и эту ловлю рыбы (где
все это — он и сам не
знал) он решил им уступить окончательно, раз навсегда, сегодня же, тем более что
все это очень немногого стоило, и
все свои иски против монастыря прекратить.
И хотя он отлично
знал, что с каждым будущим словом
все больше и нелепее будет прибавлять к сказанному уже вздору еще такого же, — но уж сдержать себя не мог и полетел как с горы.
Впоследствии Федор Павлович клятвенно уверял, что тогда и он вместе со
всеми ушел; может быть, так именно и было, никто этого не
знает наверно и никогда не
знал, но месяцев через пять или шесть
все в городе заговорили с искренним и чрезвычайным негодованием о том, что Лизавета ходит беременная, спрашивали и доискивались: чей грех, кто обидчик?
И не женщины вообще он боялся в ней: женщин он
знал, конечно, мало, но все-таки
всю жизнь, с самого младенчества и до самого монастыря, только с ними одними и жил.
Вследствие
всех этих соображений он и решился сократить путь, пройдя задами, а
все эти ходы он
знал в городке как пять пальцев.
Задами значило почти без дорог, вдоль пустынных заборов, перелезая иногда даже через чужие плетни, минуя чужие дворы, где, впрочем, всякий-то его
знал и
все с ним здоровались.
О последнем обстоятельстве Алеша
узнал, и уж конечно совсем случайно, от своего друга Ракитина, которому решительно
все в их городишке было известно, и,
узнав, позабыл, разумеется, тотчас.
— Стой, ты это
знал. И вижу, что ты
все сразу понял. Но молчи, пока молчи. Не жалей и не плачь!
Старик, который меня же корил небылицей, этой-то штуки и не
знает: я никому никогда не рассказывал, тебе первому сейчас расскажу, конечно Ивана исключая, Иван
все знает.
Я это потом
все как пять пальцев
узнал.
Все это я потом
узнал до черты.
— Митя, я
знаю, что ты
всю правду скажешь, — произнес в волнении Алеша.
Слушай: ведь я, разумеется, завтра же приехал бы руки просить, чтобы
все это благороднейшим, так сказать, образом завершить и чтобы никто, стало быть, этого не
знал и не мог бы
знать.
С своей стороны и она
все шесть недель потом как у нас в городе прожила — ни словечком о себе
знать не дала.
Ну да, Иван влюбился в нее, влюблен и теперь, я это
знаю, я глупость сделал, по-вашему, по-светскому, но, может быть, вот эта-то глупость одна теперь и спасет нас
всех!
Грянула гроза, ударила чума, заразился и заражен доселе, и
знаю, что уж
все кончено, что ничего другого и никогда не будет.
Ты… ты, Алеша… — остановился он вдруг пред ним и, схватив его за плечи, стал вдруг с силою трясти его, — да
знаешь ли ты, невинный ты мальчик, что
все это бред, немыслимый бред, ибо тут трагедия!