Неточные совпадения
Превосходное имение его находилось сейчас же на выезде из нашего городка и граничило с землей нашего знаменитого монастыря, с которым Петр Александрович, еще в самых молодых летах, как
только получил наследство, мигом начал нескончаемый процесс за право каких-то ловель в реке или порубок в лесу, доподлинно не
знаю, но начать процесс с «клерикалами» почел даже своею гражданскою и просвещенною обязанностью.
Только впоследствии объяснилось, что Иван Федорович приезжал отчасти по просьбе и по делам своего старшего брата, Дмитрия Федоровича, которого в первый раз отроду
узнал и увидал тоже почти в это же самое время, в этот самый приезд, но с которым, однако же, по одному важному случаю, касавшемуся более Дмитрия Федоровича, вступил еще до приезда своего из Москвы в переписку.
Знаешь, в одном монастыре есть одна подгородная слободка, и уж всем там известно, что в ней одни
только «монастырские жены» живут, так их там называют, штук тридцать жен, я думаю…
Только Петруша Калганов вынул из портмоне гривенник и, заторопившись и сконфузившись бог
знает отчего, поскорее сунул одной бабе, быстро проговорив: «Разделить поровну».
— Вы
только это и
знаете… С чего он похож на фон Зона? Вы сами-то видели фон Зона?
— Его карточку видел. Хоть не чертами лица, так чем-то неизъяснимым. Чистейший второй экземпляр фон Зона. Я это всегда по одной
только физиономии
узнаю.
— Значит, все же лазеечка к барыням-то из скита проведена. Не подумайте, отец святой, что я что-нибудь, я
только так.
Знаете, на Афоне, это вы слышали ль, не
только посещения женщин не полагается, но и совсем не полагается женщин и никаких даже существ женского рода, курочек, индюшечек, телушечек…
Представьте, ведь я и это
знал, Петр Александрович, и даже,
знаете, предчувствовал, что делаю,
только что стал говорить, и даже,
знаете, предчувствовал, что вы мне первый это и заметите.
«
Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и Бога,
только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я
только взглянула на него лишь разочек,
только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась,
только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?»
Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы
только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется,
только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
Ваше преподобие, поверьте, что я всех обнаруженных здесь подробностей в точности не
знал, не хотел им верить и
только теперь в первый раз
узнаю…
— Ты там нужнее. Там миру нет. Прислужишь и пригодишься. Подымутся беси, молитву читай. И
знай, сынок (старец любил его так называть), что и впредь тебе не здесь место. Запомни сие, юноша. Как
только сподобит Бог преставиться мне — и уходи из монастыря. Совсем иди.
— А чего ты весь трясешься?
Знаешь ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я
только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
Он еще не
знал хорошо, что сделает, но
знал, что уже не владеет собою и — чуть толчок — мигом дойдет теперь до последнего предела какой-нибудь мерзости, — впрочем,
только мерзости, а отнюдь не какого-нибудь преступления или такой выходки, за которую может суд наказать.
И не женщины вообще он боялся в ней: женщин он
знал, конечно, мало, но все-таки всю жизнь, с самого младенчества и до самого монастыря,
только с ними одними и жил.
— Леша, — сказал Митя, — ты один не засмеешься! Я хотел бы начать… мою исповедь… гимном к радости Шиллера. An die Freude! [К радости! (нем.)] Но я по-немецки не
знаю,
знаю только, что an die Freude. Не думай тоже, что я спьяну болтаю. Я совсем не спьяну. Коньяк есть коньяк, но мне нужно две бутылки, чтоб опьянеть, —
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не скажу, а вы
знаете, что я на сей счет могила, а вот что хотел я вам
только на сей счет тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
Только я вот что досконально
знал по секрету и даже давно: что сумма, когда отсмотрит ее начальство, каждый раз после того, и это уже года четыре кряду, исчезала на время.
Только в этот раз (я тогда
узнал все это совершенно случайно от подростка, слюнявого сынишки Трифонова, сына и наследника, развратнейшего мальчишки, какого свет производил), в этот раз, говорю, Трифонов, возвратясь с ярмарки, ничего не возвратил.
Теперь, значит, брат Иван о нем
знает да ты — и
только!
Мало того, я вот что еще
знаю: теперь, на днях
только, всего
только, может быть, вчера, он в первый раз
узнал серьезно (подчеркни: серьезно), что Грушенька-то в самом деле, может быть, не шутит и за меня замуж захочет прыгнуть.
— Буду, понимаю, что нескоро, что нельзя этак прийти и прямо бух! Он теперь пьян. Буду ждать и три часа, и четыре, и пять, и шесть, и семь, но
только знай, что сегодня, хотя бы даже в полночь, ты явишься к Катерине Ивановне, с деньгами или без денег, и скажешь: «Велел вам кланяться». Я именно хочу, чтобы ты этот стих сказал: «Велел, дескать, кланяться».
— Червонца стоит твое слово, ослица, и пришлю тебе его сегодня же, но в остальном ты все-таки врешь, врешь и врешь;
знай, дурак, что здесь мы все от легкомыслия лишь не веруем, потому что нам некогда: во-первых, дела одолели, а во-вторых, времени Бог мало дал, всего во дню определил
только двадцать четыре часа, так что некогда и выспаться, не
только покаяться.
— Ну что ж, я пожалуй. Ух, голова болит. Убери коньяк, Иван, третий раз говорю. — Он задумался и вдруг длинно и хитро улыбнулся: — Не сердись, Иван, на старого мозгляка. Я
знаю, что ты не любишь меня,
только все-таки не сердись. Не за что меня и любить-то. В Чермашню съездишь, я к тебе сам приеду, гостинцу привезу. Я тебе там одну девчоночку укажу, я ее там давно насмотрел. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай — перлы!..
Когда Алеша вошел в переднюю и попросил о себе доложить отворившей ему горничной, в зале, очевидно, уже
знали о его прибытии (может быть, заметили его из окна), но
только Алеша вдруг услышал какой-то шум, послышались чьи-то бегущие женские шаги, шумящие платья: может быть, выбежали две или три женщины.
— Не
только говорил, но это, может быть, всего сильнее убивало его. Он говорил, что лишен теперь чести и что теперь уже все равно, — с жаром ответил Алеша, чувствуя всем сердцем своим, как надежда вливается в его сердце и что в самом деле, может быть, есть выход и спасение для его брата. — Но разве вы… про эти деньги
знаете? — прибавил он и вдруг осекся.
Я поставила во всем этом одну
только цель: чтоб он
знал, к кому воротиться и кто его самый верный друг.
Нет, он не хочет верить, что я ему самый верный друг, не захотел
узнать меня, он смотрит на меня
только как на женщину.
Теперь он овдовел, писал, он едет сюда, — и
знайте, что мы одного его, одного его
только любим до сих пор и любили всю жизнь!
Ибо
знайте, милые, что каждый единый из нас виновен за всех и за вся на земле несомненно, не
только по общей мировой вине, а единолично каждый за всех людей и за всякого человека на сей земле.
— Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил, и тотчас к нему побежит. А услышит если сегодня, что тот меня до полусмерти, слабого старика, избил, так, пожалуй, бросит его, да ко мне придет навестить… Вот ведь мы какими характерами одарены —
только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь
знаю! А что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да я тебе и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
— Хорошо, я пойду, — сказал Алеша, —
только я вас не
знаю и не дразню. Они мне сказали, как вас дразнят, но я вас не хочу дразнить, прощайте!
И если бы вы
только поверили, что между ними теперь происходит, — то это ужасно, это, я вам скажу, надрыв, это ужасная сказка, которой поверить ни за что нельзя: оба губят себя неизвестно для чего, сами
знают про это и сами наслаждаются этим.
— Ну, довольно, Lise, я, может быть, в самом деле очень поспешно сказала про бешеного мальчика, а ты уж сейчас и вывела. Катерина Ивановна
только что
узнала, что вы пришли, Алексей Федорович, так и бросилась ко мне, она вас жаждет, жаждет.
Что он подумал обо мне вчера — не
знаю,
знаю только одно, что, повторись то же самое сегодня, сейчас, и я высказала бы такие же чувства, какие вчера, — такие же чувства, такие же слова и такие же движения.
— Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала главного, не сказала окончательного, что решила в эту ночь. Я чувствую, что, может быть, решение мое ужасно — для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его ни за что, ни за что, во всю жизнь мою, так и будет. Мой милый, мой добрый, мой всегдашний и великодушный советник и глубокий сердцеведец и единственный друг мой, какого я
только имею в мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем и хвалит мое решение… Он его
знает.
— Я не
знаю, о чем вы спросите меня, — выговорил с зардевшимся лицом Алеша, — я
только знаю, что я вас люблю и желаю вам в эту минуту счастья больше, чем себе самому!.. Но ведь я ничего не
знаю в этих делах… — вдруг зачем-то поспешил он прибавить.
— Я высказал
только мою мысль, — сказал он. — У всякой другой вышло бы все это надломленно, вымученно, а у вас — нет. Другая была бы неправа, а вы правы. Я не
знаю, как это мотивировать, но я вижу, что вы искренни в высшей степени, а потому вы и правы…
— Да я и сам не
знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я
знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а
только чтит… Я, право, не
знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
Я теперь еду, но
знайте, Катерина Ивановна, что вы действительно любите
только его.
Я бросила взгляд на вас… то есть я думала — я не
знаю, я как-то путаюсь, — видите, я хотела вас просить, Алексей Федорович, добрейший мой Алексей Федорович, сходить к нему, отыскать предлог, войти к ним, то есть к этому штабс-капитану, — о Боже! как я сбиваюсь — и деликатно, осторожно — именно как
только вы один сумеете сделать (Алеша вдруг покраснел) — суметь отдать ему это вспоможение, вот, двести рублей.
Милый Алексей Федорович, вы ведь не
знали этого:
знайте же, что мы все, все — я, обе ее тетки — ну все, даже Lise, вот уже целый месяц как мы
только того и желаем и молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее
знать не хочет и нисколько не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на свете.
— Ни за что! — вскричала Lise, — теперь уж ни за что! Говорите так, сквозь дверь. За что вы в ангелы попали? Я
только это одно и хочу
знать.
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша, продолжая сидеть. — Значит, ваш мальчик — добрый мальчик, любит отца и бросился на меня как на брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я
знаю это, и если
только ему возможно будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться с вами опять в том самом месте, то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
— Я и сам к вам имею одно чрезвычайное дело… — заметил Алеша, — и
только не
знаю, как мне начать.
Ибо что он тогда вынес, как вашему братцу руки целовал и кричал ему: «Простите папочку, простите папочку», — то это
только Бог один
знает да я-с.
Только стал он из школы приходить больно битый, это третьего дня я все
узнал, и вы правы-с; больше уж в школу эту я его не пошлю-с.
Я имею право вам открыть про ее оскорбление, я даже должен так сделать, потому что она,
узнав про вашу обиду и
узнав все про ваше несчастное положение, поручила мне сейчас… давеча… снести вам это вспоможение от нее… но
только от нее одной, не от Дмитрия, который и ее бросил, отнюдь нет, и не от меня, от брата его, и не от кого-нибудь, а от нее,
только от нее одной!
— Да нет же, нет! Спасением моим клянусь вам, что нет! И никто не
узнает никогда,
только мы: я, вы, да она, да еще одна дама, ее большой друг…
— Ах, Боже мой, какая тут низость? Если б обыкновенный светский разговор какой-нибудь и я бы подслушивала, то это низость, а тут родная дочь заперлась с молодым человеком… Слушайте, Алеша,
знайте, я за вами тоже буду подсматривать,
только что мы обвенчаемся, и
знайте еще, что я все письма ваши буду распечатывать и всё читать… Это уж вы будьте предуведомлены…
Так
знайте, что и я, напротив, не
только в самом главном подчиняться готова, но и во всем уступлю вам и вам теперь же клятву в этом даю — во всем и на всю жизнь, — вскричала пламенно Lise, — и это со счастием, со счастием!