Неточные совпадения
Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам
знаю,
что человек он отнюдь
не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых:
чем же замечателен ваш Алексей Федорович,
что вы выбрали его своим героем?
Что сделал он такого? Кому и
чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов его жизни?
Ведь
знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем,
что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так,
что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный,
не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть,
не произошло бы вовсе.
Федор Павлович немедленно захлопотал и стал собираться в Петербург, — для
чего? — он, конечно, и сам
не знал.
Подробностей
не знаю, но слышал лишь то,
что будто воспитанницу, кроткую, незлобивую и безответную, раз сняли с петли, которую она привесила на гвозде в чулане, — до того тяжело было ей переносить своенравие и вечные попреки этой, по-видимому
не злой, старухи, но бывшей лишь нестерпимейшею самодуркой от праздности.
Очень, очень может быть,
что и она даже
не пошла бы за него ни за
что, если б
узнала о нем своевременно побольше подробностей.
В точности
не знаю, но как-то так случилось,
что с семьей Ефима Петровича он расстался чуть ли
не тринадцати лет, перейдя в одну из московских гимназий и на пансион к какому-то опытному и знаменитому тогда педагогу, другу с детства Ефима Петровича.
Вообще судя, странно было,
что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал,
не знал его и
не помнил, и хоть
не дал бы, конечно, денег ни за
что и ни в каком случае, если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся,
что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Чистые в душе и сердце мальчики, почти еще дети, очень часто любят говорить в классах между собою и даже вслух про такие вещи, картины и образы, о которых
не всегда заговорят даже и солдаты, мало того, солдаты-то многого
не знают и
не понимают из того,
что уже знакомо в этом роде столь юным еще детям нашего интеллигентного и высшего общества.
Когда ему выдавали карманные деньги, которых он сам никогда
не просил, то он или по целым неделям
не знал,
что с ними делать, или ужасно их
не берег, мигом они у него исчезали.
Всего вероятнее,
что он тогда и сам
не знал и
не смог бы ни за
что объяснить:
что именно такое как бы поднялось вдруг из его души и неотразимо повлекло его на какую-то новую, неведомую, но неизбежную уже дорогу.
И наконец лишь
узнали,
что этот святой страстотерпец нарушил послушание и ушел от своего старца, а потому без разрешения старца
не мог быть и прощен, даже несмотря на свои великие подвиги.
О, он отлично понимал,
что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато
знает правду; значит,
не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
Знал Алеша,
что так именно и чувствует и даже рассуждает народ, он понимал это, но то,
что старец именно и есть этот самый святой, этот хранитель Божьей правды в глазах народа, — в этом он
не сомневался нисколько и сам вместе с этими плачущими мужиками и больными их бабами, протягивающими старцу детей своих.
Кажется,
что на Алешу произвел сильнейшее впечатление приезд его обоих братьев, которых он до того совершенно
не знал.
Был он молчалив и несколько неловок, но бывало, — впрочем
не иначе как с кем-нибудь один на один,
что он вдруг станет ужасно разговорчив, порывист, смешлив, смеясь бог
знает иногда
чему.
— Это и я знаю-с,
что через лесок, — ответил ему Федор Павлович, — да дорогу-то мы
не совсем помним, давно
не бывали.
— Значит, все же лазеечка к барыням-то из скита проведена.
Не подумайте, отец святой,
что я что-нибудь, я только так.
Знаете, на Афоне, это вы слышали ль,
не только посещения женщин
не полагается, но и совсем
не полагается женщин и никаких даже существ женского рода, курочек, индюшечек, телушечек…
— Федор Павлович, это несносно! Ведь вы сами
знаете,
что вы врете и
что этот глупый анекдот неправда, к
чему вы ломаетесь? — дрожащим голосом проговорил, совершенно уже
не сдерживая себя, Миусов.
А впрочем, и сам
не знаю иногда для
чего.
— Сами давно
знаете,
что надо делать, ума в вас довольно:
не предавайтесь пьянству и словесному невоздержанию,
не предавайтесь сладострастию, а особенно обожанию денег, да закройте ваши питейные дома, если
не можете всех, то хоть два или три. А главное, самое главное —
не лгите.
И ведь
знает человек,
что никто
не обидел его, а
что он сам себе обиду навыдумал и налгал для красы, сам преувеличил, чтобы картину создать, к слову привязался и из горошинки сделал гору, —
знает сам это, а все-таки самый первый обижается, обижается до приятности, до ощущения большого удовольствия, а тем самым доходит и до вражды истинной…
— Сам
не знаю про какого.
Не знаю и
не ведаю. Введен в обман, говорили. Слышал, и
знаете кто рассказал? А вот Петр Александрович Миусов, вот
что за Дидерота сейчас рассердился, вот он-то и рассказал.
— Правда, вы
не мне рассказывали; но вы рассказывали в компании, где и я находился, четвертого года это дело было. Я потому и упомянул,
что рассказом сим смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович. Вы
не знали о сем,
не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с тех пор все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной! Это уж
не Дидерот-с!
Теперь они приехали вдруг опять, хотя и
знали,
что старец почти уже
не может вовсе никого принимать, и, настоятельно умоляя, просили еще раз «счастья узреть великого исцелителя».
Но впоследствии я с удивлением
узнал от специалистов-медиков,
что тут никакого нет притворства,
что это страшная женская болезнь, и кажется, по преимуществу у нас на Руси, свидетельствующая о тяжелой судьбе нашей сельской женщины, болезнь, происходящая от изнурительных работ слишком вскоре после тяжелых, неправильных, безо всякой медицинской помощи родов; кроме того, от безвыходного горя, от побоев и проч.,
чего иные женские натуры выносить по общему примеру все-таки
не могут.
— Об этом, конечно, говорить еще рано. Облегчение
не есть еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Но если
что и было, то ничьею силой, кроме как Божиим изволением. Все от Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он монаху, — а то
не во всякое время могу: хвораю и
знаю,
что дни мои сочтены.
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже
знаю,
что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда
не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней
не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о
чем знаю из опыта.
Разве вы его
не пускаете: ведь мы же
знаем,
что он везде ходит.
— Если
не может решиться в положительную, то никогда
не решится и в отрицательную, сами
знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его. Но благодарите Творца,
что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех есть». Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле, и да благословит Бог пути ваши!
— Недостойная комедия, которую я предчувствовал, еще идя сюда! — воскликнул Дмитрий Федорович в негодовании и тоже вскочив с места. — Простите, преподобный отец, — обратился он к старцу, — я человек необразованный и даже
не знаю, как вас именовать, но вас обманули, а вы слишком были добры, позволив нам у вас съехаться. Батюшке нужен лишь скандал, для
чего — это уж его расчет. У него всегда свой расчет. Но, кажется, я теперь
знаю для
чего…
Ваше преподобие, поверьте,
что я всех обнаруженных здесь подробностей в точности
не знал,
не хотел им верить и только теперь в первый раз
узнаю…
— На дуэль! — завопил опять старикашка, задыхаясь и брызгая с каждым словом слюной. — А вы, Петр Александрович Миусов,
знайте, сударь,
что, может быть, во всем вашем роде нет и
не было выше и честнее — слышите, честнее — женщины, как эта, по-вашему, тварь, как вы осмелились сейчас назвать ее! А вы, Дмитрий Федорович, на эту же «тварь» вашу невесту променяли, стало быть, сами присудили,
что и невеста ваша подошвы ее
не стоит, вот какова эта тварь!
— А ведь непредвиденное-то обстоятельство — это ведь я! — сейчас же подхватил Федор Павлович. — Слышите, отец, это Петр Александрович со мной
не желает вместе оставаться, а то бы он тотчас пошел. И пойдете, Петр Александрович, извольте пожаловать к отцу игумену, и — доброго вам аппетита!
Знайте,
что это я уклонюсь, а
не вы. Домой, домой, дома поем, а здесь чувствую себя неспособным, Петр Александрович, мой любезнейший родственник.
— Ты там нужнее. Там миру нет. Прислужишь и пригодишься. Подымутся беси, молитву читай. И
знай, сынок (старец любил его так называть),
что и впредь тебе
не здесь место. Запомни сие, юноша. Как только сподобит Бог преставиться мне — и уходи из монастыря. Совсем иди.
— Именно тебя, — усмехнулся Ракитин. — Поспешаешь к отцу игумену.
Знаю; у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым принимал, помнишь, такого стола еще
не было. Я там
не буду, а ты ступай, соусы подавай. Скажи ты мне, Алексей, одно:
что сей сон значит? Я вот
что хотел спросить.
—
Не знаю, Миша,
что значит.
— Так я и
знал,
что он тебе это
не объяснит. Мудреного тут, конечно, нет ничего, одни бы, кажись, всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан нарочно. Вот теперь и заговорят все святоши в городе и по губернии разнесут: «
Что, дескать, сей сон означает?» По-моему, старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас.
— Какому? Быдто
не знаешь? Бьюсь об заклад,
что ты сам уж об этом думал. Кстати, это любопытно: слушай, Алеша, ты всегда правду говоришь, хотя всегда между двух стульев садишься: думал ты об этом или
не думал, отвечай?
Ты, Алешка, тихоня, ты святой, я согласен, но ты тихоня, и черт
знает о
чем ты уж
не думал, черт
знает что тебе уж известно!
Спорные же порубки в лесу и эту ловлю рыбы (где все это — он и сам
не знал) он решил им уступить окончательно, раз навсегда, сегодня же, тем более
что все это очень немногого стоило, и все свои иски против монастыря прекратить.
Он
знал наверно,
что будет в своем роде деятелем, но Алешу, который был к нему очень привязан, мучило то,
что его друг Ракитин бесчестен и решительно
не сознает того сам, напротив,
зная про себя,
что он
не украдет денег со стола, окончательно считал себя человеком высшей честности.
Он еще
не знал хорошо,
что сделает, но
знал,
что уже
не владеет собою и — чуть толчок — мигом дойдет теперь до последнего предела какой-нибудь мерзости, — впрочем, только мерзости, а отнюдь
не какого-нибудь преступления или такой выходки, за которую может суд наказать.
И хотя он отлично
знал,
что с каждым будущим словом все больше и нелепее будет прибавлять к сказанному уже вздору еще такого же, — но уж сдержать себя
не мог и полетел как с горы.
Зайдет она, бывало, в богатую лавку, садится, тут дорогой товар лежит, тут и деньги, хозяева никогда ее
не остерегаются,
знают,
что хоть тысячи выложи при ней денег и забудь, она из них
не возьмет ни копейки.
Впоследствии Федор Павлович клятвенно уверял,
что тогда и он вместе со всеми ушел; может быть, так именно и было, никто этого
не знает наверно и никогда
не знал, но месяцев через пять или шесть все в городе заговорили с искренним и чрезвычайным негодованием о том,
что Лизавета ходит беременная, спрашивали и доискивались: чей грех, кто обидчик?
Боялся он
не того,
что не знал, о
чем она с ним заговорит и
что он ей ответит.
— Стой, ты это
знал. И вижу,
что ты все сразу понял. Но молчи, пока молчи.
Не жалей и
не плачь!
— Леша, — сказал Митя, — ты один
не засмеешься! Я хотел бы начать… мою исповедь… гимном к радости Шиллера. An die Freude! [К радости! (нем.)] Но я по-немецки
не знаю,
знаю только,
что an die Freude.
Не думай тоже,
что я спьяну болтаю. Я совсем
не спьяну. Коньяк есть коньяк, но мне нужно две бутылки, чтоб опьянеть, —
А тогда, получив эти шесть,
узнал я вдруг заведомо по одному письмецу от приятеля про одну любопытнейшую вещь для себя, именно
что подполковником нашим недовольны,
что подозревают его
не в порядке, одним словом,
что враги его готовят ему закуску.