Неточные совпадения
С первого взгляда
заметив, что они
не вымыты и в грязном белье, она тотчас же дала еще пощечину самому Григорию и объявила ему, что увозит обоих детей к себе, затем вывела их в чем были, завернула в плед, посадила в карету и увезла в свой город.
Заметить надо, что он даже и попытки
не захотел тогда сделать списаться с отцом, — может быть, из гордости, из презрения к нему, а может быть, вследствие холодного здравого рассуждения, подсказавшего ему, что от папеньки никакой чуть-чуть серьезной поддержки
не получит.
Может, по этому самому он никогда и никого
не боялся, а между тем мальчики тотчас поняли, что он вовсе
не гордится своим бесстрашием, а смотрит как будто и
не понимает, что он
смел и бесстрашен.
Пораженный и убитый горем монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху и
молил разрешить его послушание, и вот вселенский владыко ответил ему, что
не только он, патриарх вселенский,
не может разрешить его, но и на всей земле нет, да и
не может быть такой власти, которая бы могла разрешить его от послушания, раз уже наложенного старцем, кроме лишь власти самого того старца, который наложил его.
Надо
заметить, что Алеша, живя тогда в монастыре, был еще ничем
не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые дни, и если носил свой подрясник, то добровольно, чтобы ни от кого в монастыре
не отличаться.
Кстати
заметить, что жил он
не в доме отца, как Иван Федорович, а отдельно, в другом конце города.
— Видите ли, мы к этому старцу по своему делу, —
заметил строго Миусов, — мы, так сказать, получили аудиенцию «у сего лица», а потому хоть и благодарны вам за дорогу, но вас уж
не попросим входить вместе.
— В чужой монастырь со своим уставом
не ходят, —
заметил он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту едят. И ни одной-то женщины в эти врата
не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
— А было ль это при предыдущем старце, Варсонофии? Тот изящности-то, говорят,
не любил, вскакивал и бил палкой даже дамский пол, —
заметил Федор Павлович, подымаясь на крылечко.
— Это я на него, на него! — указала она на Алешу, с детской досадой на себя за то, что
не вытерпела и рассмеялась. Кто бы посмотрел на Алешу, стоявшего на шаг позади старца, тот
заметил бы в его лице быструю краску, в один миг залившую его щеки. Глаза его сверкнули и потупились.
Она давно уже, еще с прошлого раза,
заметила, что Алеша ее конфузится и старается
не смотреть на нее, и вот это ее ужасно стало забавлять.
— Петр Александрович, как же бы я
посмел после того, что случилось! Увлекся, простите, господа, увлекся! И, кроме того, потрясен! Да и стыдно. Господа, у иного сердце как у Александра Македонского, а у другого — как у собачки Фидельки. У меня — как у собачки Фидельки. Обробел! Ну как после такого эскапада да еще на обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно,
не могу, извините!
— Да, надо разъяснить, что это
не мы. К тому же батюшки
не будет, —
заметил Иван Федорович.
И однако, все шли. Монашек молчал и слушал. Дорогой через песок он только раз лишь
заметил, что отец игумен давно уже ожидают и что более получаса опоздали. Ему
не ответили. Миусов с ненавистью посмотрел на Ивана Федоровича.
— Чего же ты снова? — тихо улыбнулся старец. — Пусть мирские слезами провожают своих покойников, а мы здесь отходящему отцу радуемся. Радуемся и
молим о нем. Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Около братьев будь. Да
не около одного, а около обоих.
Переход был
не длинен, шагов в пятьсот,
не более; в этот час никто бы
не мог и повстречаться, но вдруг на первом изгибе дорожки он
заметил Ракитина.
И ведь
заметь себе:
не только Митю
не обидит, но даже по гроб одолжит.
Надо
заметить, что он действительно хотел было уехать и действительно почувствовал невозможность, после своего позорного поведения в келье старца, идти как ни в чем
не бывало к игумену на обед.
— Коньячку бы теперь хорошо, — сентенциозно
заметил он. Но Иван Федорович
не ответил.
Впрочем, ничему
не помешал, только все две недели, как жил болезненный мальчик, почти
не глядел на него, даже
замечать не хотел и большею частью уходил из избы.
Заметь, что я никому
не сказал,
не ославил; я хоть и низок желаниями и низость люблю, но я
не бесчестен.
— Это ты оттого, что я покраснел, — вдруг
заметил Алеша. — Я
не от твоих речей покраснел и
не за твои дела, а за то, что я то же самое, что и ты.
— Насчет баранины это
не так-с, да и ничего там за это
не будет-с, да и
не должно быть такого, если по всей справедливости, — солидно
заметил Смердяков.
— Он и отца «дерзнул»,
не то что тебя! —
заметил, кривя рот, Иван Федорович.
Зачем, зачем
не знает меня, как он
смеет не знать меня после всего, что было?
Но знай, что бы я ни сделал прежде, теперь или впереди, — ничто, ничто
не может сравниться в подлости с тем бесчестием, которое именно теперь, именно в эту минуту ношу вот здесь на груди моей, вот тут, тут, которое действует и совершается и которое я полный хозяин остановить, могу остановить или совершить,
заметь это себе!
И прибавьте тут же:
не по гордости моей
молю о сем, Господи, ибо и сам мерзок есмь паче всех и вся…
— Вот ты говоришь это, — вдруг
заметил старик, точно это ему в первый раз только в голову вошло, — говоришь, а я на тебя
не сержусь, а на Ивана, если б он мне это самое сказал, я бы рассердился. С тобой только одним бывали у меня добренькие минутки, а то я ведь злой человек.
— Maman, это с вами теперь истерика, а
не со мной, — прощебетал вдруг в щелочку голосок Lise из боковой комнаты. Щелочка была самая маленькая, а голосок надрывчатый, точь-в-точь такой, когда ужасно хочется засмеяться, но изо всех сил перемогаешь смех. Алеша тотчас же
заметил эту щелочку, и, наверно, Lise со своих кресел на него из нее выглядывала, но этого уж он разглядеть
не мог.
Промелькнула и еще одна мысль — вдруг и неудержимо: «А что, если она и никого
не любит, ни того, ни другого?»
Замечу, что Алеша как бы стыдился таких своих мыслей и упрекал себя в них, когда они в последний месяц, случалось, приходили ему.
— Да я и сам
не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем
не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть,
не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право,
не знаю, как я все это теперь
смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды
не хочет сказать…
Милый Алексей Федорович, вы ведь
не знали этого: знайте же, что мы все, все — я, обе ее тетки — ну все, даже Lise, вот уже целый месяц как мы только того и желаем и
молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать
не хочет и нисколько
не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на свете.
— Я и сам к вам имею одно чрезвычайное дело… —
заметил Алеша, — и только
не знаю, как мне начать.
Весь тот день мало со мной говорил, совсем молчал даже, только
заметил я: глядит, глядит на меня из угла, а все больше к окну припадает и делает вид, будто бы уроки учит, а я вижу, что
не уроки у него на уме.
— То-то и есть, что
не отдал, и тут целая история, — ответил Алеша, с своей стороны как бы именно более всего озабоченный тем, что деньги
не отдал, а между тем Lise отлично
заметила, что и он смотрит в сторону и тоже видимо старается говорить о постороннем.
— Я вашего брата Ивана Федоровича
не люблю, Алеша, — вдруг
заметила Lise.
Ему
не хотелось, чтоб его
заметили: и хозяйка, и Фома (если он тут) могли держать сторону брата и слушаться его приказаний, а стало быть, или в сад Алешу
не пустить, или брата предуведомить вовремя, что его ищут и спрашивают.
— Об этом
не раз говорил старец Зосима, —
заметил Алеша, — он тоже говорил, что лицо человека часто многим еще неопытным в любви людям мешает любить. Но ведь есть и много любви в человечестве, и почти подобной Христовой любви, это я сам знаю, Иван…
Она умоляет, она
не отходит, и когда Бог указывает ей на пригвожденные руки и ноги ее сына и спрашивает: как я прощу его мучителей, — то она велит всем святым, всем мученикам, всем ангелам и архангелам пасть вместе с нею и
молить о помиловании всех без разбора.
— Сам старик
замечает ему, что он и права
не имеет ничего прибавлять к тому, что уже прежде сказано.
Ровно восемь веков назад как мы взяли от него то, что ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал тебе, показав тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и
меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне
не успели еще привести наше дело к полному окончанию.
— От этого самого страху-с. И как же бы я
посмел умолчать пред ними-с? Дмитрий Федорович каждый день напирали: «Ты меня обманываешь, ты от меня что скрываешь? Я тебе обе ноги сломаю!» Тут я им эти самые секретные знаки и сообщил, чтобы видели по крайности мое раболепие и тем самым удостоверились, что их
не обманываю, а всячески им доношу.
Даже как бы и
не находил, о чем говорить; и Иван Федорович это очень
заметил: «Надоел же я ему, однако», — подумал он про себя.
Ибо ведь всю жизнь свою вспоминал неустанно, как продали его где-нибудь там в горячей степи, у колодца, купцам, и как он, ломая руки, плакал и
молил братьев
не продавать его рабом в чужую землю, и вот, увидя их после стольких лет, возлюбил их вновь безмерно, но томил их и мучил их, все любя.
Радостно мне так стало, но пуще всех
заметил я вдруг тогда одного господина, человека уже пожилого, тоже ко мне подходившего, которого я хотя прежде и знал по имени, но никогда с ним знаком
не был и до сего вечера даже и слова с ним
не сказал.
А надо
заметить, что жил я тогда уже
не на прежней квартире, а как только подал в отставку, съехал на другую и нанял у одной старой женщины, вдовы чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру произошел лишь потому только, что я Афанасия в тот же день, как с поединка воротился, обратно в роту препроводил, ибо стыдно было в глаза ему глядеть после давешнего моего с ним поступка — до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской человек даже иного справедливейшего своего дела.
— Да вам и
не поверят, —
заметил я ему, — четырнадцать лет прошло.
Я ничего
не выдал, хотя и бросились расспрашивать меня, но когда пожелал его навестить, то долго мне возбраняли, главное супруга его: «Это вы, — говорит мне, — его расстроили, он и прежде был мрачен, а в последний год все
замечали в нем необыкновенное волнение и странные поступки, а тут как раз вы его погубили; это вы его зачитали,
не выходил он от вас целый месяц».
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже
смею любить детей моих и лобызать их. Мне
не верят, и никто
не поверил, ни жена, ни судьи мои;
не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в сем к детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил…
Но его мало слушали, и отец Паисий с беспокойством
замечал это, несмотря на то, что даже и сам (если уж все вспоминать правдиво), хотя и возмущался слишком нетерпеливыми ожиданиями и находил в них легкомыслие и суету, но потаенно, про себя, в глубине души своей, ждал почти того же, чего и сии взволнованные, в чем сам себе
не мог
не сознаться.
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда
метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет!
Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать
не куды пошло! Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые так и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально, и почему ж сторожу и
не завесть его? только, знаете, в таком месте неприлично… Я и прежде хотел вам это
заметить, но все как-то позабывал.
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин
не плотит: прогон,
мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а
не то,
мол, барин сердится. Стой, еще письмо
не готово.
Городничий. Да я так только
заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего
не могу сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде
не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили
заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь
не спишь, стараешься для отечества,
не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?