Неточные совпадения
Ну, а если не спросят, к чему нам навязываться, не
так ли?
Раз, много лет уже тому назад, говорю одному влиятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле то есть чести,
так сказать нравственных качеств, а он мне вдруг на то: «А вы ее щекотали?» Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «Да, говорю, щекотал-с» —
ну тут он меня и пощекотал…
Ну теперь, после
такого вашего признания, я верую, что вы искренни и сердцем добры.
— Ну-с, признаюсь, вы меня теперь несколько ободрили, — усмехнулся Миусов, переложив опять ногу на ногу. — Сколько я понимаю, это, стало быть, осуществление какого-то идеала, бесконечно далекого, во втором пришествии. Это как угодно. Прекрасная утопическая мечта об исчезновении войн, дипломатов, банков и проч. Что-то даже похожее на социализм. А то я думал, что все это серьезно и что церковь теперь, например, будет судить уголовщину и приговаривать розги и каторгу, а пожалуй,
так и смертную казнь.
Это и теперь, конечно,
так в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не враг» — вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом,
ну а тогда, когда церковь станет на место государства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца и вор, — справедливая христианская церковь».
Придравшись к случаю, я, из чрезвычайного любопытства, разговорился с ним; а
так как принят был не по знакомству, а как подчиненный чиновник, пришедший с известного рода рапортом, то, видя, с своей стороны, как я принят у его начальника, он удостоил меня некоторою откровенностию, —
ну, разумеется, в известной степени, то есть скорее был вежлив, чем откровенен, именно как французы умеют быть вежливыми, тем более что видел во мне иностранца.
— Петр Александрович, как же бы я посмел после того, что случилось! Увлекся, простите, господа, увлекся! И, кроме того, потрясен! Да и стыдно. Господа, у иного сердце как у Александра Македонского, а у другого — как у собачки Фидельки. У меня — как у собачки Фидельки. Обробел!
Ну как после
такого эскапада да еще на обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно, не могу, извините!
—
Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил
такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
—
Ну чего же ты? Чего же ты? Зачем ты его
так? — вскинулся Федор Павлович, но коляска уже поехала. Иван Федорович не ответил.
Ну,
так я теперь не во сне лечу.
Ну,
так и сидит наш подполковник дома, голову себе обвязал полотенцем, ему они все три льду к темени прикладывают; вдруг вестовой с книгою и с приказом: «Сдать казенную сумму, тотчас же, немедленно, через два часа».
Она вся вздрогнула, посмотрела пристально секунду, страшно побледнела,
ну как скатерть, и вдруг, тоже ни слова не говоря, не с порывом, а мягко
так, глубоко, тихо, склонилась вся и прямо мне в ноги — лбом до земли, не по-институтски, по-русски!
— Нет, нет, я только теперь перекрещу тебя, вот
так, садись.
Ну, теперь тебе удовольствие будет, и именно на твою тему. Насмеешься. У нас валаамова ослица заговорила, да как говорит-то, как говорит!
«
Ну, брат, я
таких, как ты, не видывал», — отрезал тогда Федор Павлович и подарил ему десять рублей.
Ведь коли Бог есть, существует, —
ну, конечно, я тогда виноват и отвечу, а коли нет его вовсе-то,
так ли их еще надо, твоих отцов-то?
— Ба! А ведь, пожалуй, ты прав. Ах, я ослица, — вскинулся вдруг Федор Павлович, слегка ударив себя по лбу. —
Ну,
так пусть стоит твой монастырек, Алешка, коли
так. А мы, умные люди, будем в тепле сидеть да коньячком пользоваться. Знаешь ли, Иван, что это самим Богом должно быть непременно нарочно
так устроено? Иван, говори: есть Бог или нет? Стой: наверно говори, серьезно говори! Чего опять смеешься?
—
Ну что ж, я пожалуй. Ух, голова болит. Убери коньяк, Иван, третий раз говорю. — Он задумался и вдруг длинно и хитро улыбнулся: — Не сердись, Иван, на старого мозгляка. Я знаю, что ты не любишь меня, только все-таки не сердись. Не за что меня и любить-то. В Чермашню съездишь, я к тебе сам приеду, гостинцу привезу. Я тебе там одну девчоночку укажу, я ее там давно насмотрел. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай — перлы!..
Знаю, бывало, что
так у ней всегда болезнь начиналась, что завтра же она кликушей выкликать начнет и что смешок этот теперешний, маленький, никакого восторга не означает,
ну да ведь хоть и обман, да восторг.
— Как
так твоя мать? — пробормотал он, не понимая. — Ты за что это? Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она и твоя! Ах, черт!
Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а я думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо. И вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
— А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред собою, когда все люди
так живут, а пожалуй,
так и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада поедят друг друга»? Позволь и тебя спросить в
таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа,
ну, убить его, а?
— Теперь я пока все-таки мужчина, пятьдесят пять всего, но я хочу и еще лет двадцать на линии мужчины состоять,
так ведь состареюсь — поган стану, не пойдут они ко мне тогда доброю волей,
ну вот тут-то денежки мне и понадобятся.
— Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело…
Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет),
так я бы точно
так же, как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
—
Ну хорошо, — сказал он, — видите, как вы меня больно укусили,
ну и довольно ведь,
так ли? Теперь скажите, что я вам сделал?
— Прежде всего отвечайте на вопрос, — быстро заговорила она Алеше, — где это вы
так себя изволили поранить? А потом уж я с вами буду говорить совсем о другом.
Ну!
—
Ну, довольно, Lise, я, может быть, в самом деле очень поспешно сказала про бешеного мальчика, а ты уж сейчас и вывела. Катерина Ивановна только что узнала, что вы пришли, Алексей Федорович,
так и бросилась ко мне, она вас жаждет, жаждет.
«
Ну что я понимаю в любви и в женщинах и как могу я заключать
такие решения», — с упреком себе думал он после каждой подобной своей мысли или догадки.
Она вдруг
так быстро повернулась и скрылась опять за портьеру, что Алеша не успел и слова сказать, — а ему хотелось сказать. Ему хотелось просить прощения, обвинить себя, —
ну что-нибудь сказать, потому что сердце его было полно, и выйти из комнаты он решительно не хотел без этого. Но госпожа Хохлакова схватила его за руку и вывела сама. В прихожей она опять остановила его, как и давеча.
А если
так, то вызови я его на дуэль, а
ну как он меня тотчас же и убьет,
ну что же тогда?
—
Ну, простите, если не
так… Я, может быть, ужасно глупо… Вы сказали, что я холоден, я взял и поцеловал… Только я вижу, что вышло глупо…
—
Ну, Алеша, мы еще подождем с поцелуями, потому что мы этого еще оба не умеем, а ждать нам еще очень долго, — заключила она вдруг. — Скажите лучше, за что вы берете меня,
такую дуру, больную дурочку, вы,
такой умный,
такой мыслящий,
такой замечающий? Ах, Алеша, я ужасно счастлива, потому что я вас совсем не стою!
— А то, что ты
такой же точно молодой человек, как и все остальные двадцатитрехлетние молодые люди,
такой же молодой, молоденький, свежий и славный мальчик,
ну желторотый, наконец, мальчик! Что, не очень тебя обидел?
А которые в Бога не веруют,
ну те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату,
так ведь это один же черт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца.
Итак, принимаю Бога, и не только с охотой, но, мало того, принимаю и премудрость его, и цель его, нам совершенно уж неизвестные, верую в порядок, в смысл жизни, верую в вечную гармонию, в которой мы будто бы все сольемся, верую в Слово, к которому стремится вселенная и которое само «бе к Богу» и которое есть само Бог,
ну и прочее и прочее, и
так далее в бесконечность.
Ну иди теперь к твоему Pater Seraphicus, ведь он умирает; умрет без тебя,
так еще, пожалуй, на меня рассердишься, что я тебя задержал.
А ко всему тому рассудите, Иван Федорович, и некоторую чистую правду-с: ведь это почти что наверно
так, надо сказать-с, что Аграфена Александровна, если только захотят они того сами, то непременно заставят их на себе жениться, самого барина то есть, Федора Павловича-с, если только захотят-с, —
ну, а ведь они, может быть, и захотят-с.
«Матушка, не плачь, голубушка, — говорит, бывало, — много еще жить мне, много веселиться с вами, а жизнь-то, жизнь-то веселая, радостная!» — «Ах, милый,
ну какое тебе веселье, когда ночь горишь в жару да кашляешь,
так что грудь тебе чуть не разорвет».
Матушка
так даже тут усмехнулась, плачет и усмехается: «
Ну и чем это ты, говорит, пред всеми больше всех виноват?
Поманил он меня, увидав, подошел я к нему, взял он меня обеими руками за плечи, глядит мне в лицо умиленно, любовно; ничего не сказал, только поглядел
так с минуту: «
Ну, говорит, ступай теперь, играй, живи за меня!» Вышел я тогда и пошел играть.
Как только я это сказал, расхохотались все до единого: «Да ты б с самого начала уведомил,
ну теперь все и объясняется, монаха судить нельзя», — смеются, не унимаются, да и не насмешливо вовсе, а ласково
так смеются, весело, полюбили меня вдруг все, даже самые ярые обвинители, и потом весь-то этот месяц, пока отставка не вышла, точно на руках меня носят: «Ах ты, монах», — говорят.
«Да как же это можно, чтоб я за всех виноват был, — смеется мне всякий в глаза, —
ну разве я могу быть за вас, например, виноват?» — «Да где, — отвечаю им, — вам это и познать, когда весь мир давно уже на другую дорогу вышел и когда сущую ложь за правду считаем да и от других
такой же лжи требуем.
Ну куда
такой пойдет и на что он способен?
— Эге!
Так ты вот как! Значит, совсем уж бунт, баррикады!
Ну, брат, этим делом пренебрегать нечего. Зайдем ко мне… Я бы водочки сам теперь тяпнул, смерть устал. Водки-то небось не решишься… аль выпьешь?
— Эвона! Чудно, брат! — дико посмотрел Ракитин. —
Ну да
так или этак, водка иль колбаса, а дело это лихое, хорошее и упускать невозможно, идем!
— Шампанское принесли! — прокричал Ракитин, — возбуждена ты, Аграфена Александровна, и вне себя. Бокал выпьешь, танцевать пойдешь. Э-эх; и того не сумели сделать, — прибавил он, разглядывая шампанское. — В кухне старуха разлила, и бутылку без пробки принесли, и теплое.
Ну давай хоть
так.
—
Ну и я, коли
так, не буду, — подхватила Грушенька, — да и не хочется. Пей, Ракитка, один всю бутылку. Выпьет Алеша, и я тогда выпью.
В остолбенении стоял он, недоумевая, как мог он, человек все же умный, поддаться на
такую глупость, втюриться в этакое приключение и продолжать все это почти целые сутки, возиться с этим Лягавым, мочить ему голову… «
Ну, пьян человек, пьян до чертиков и будет пить запоем еще неделю — чего же тут ждать?
Ну, вот и теперь чтобы
так же точно.
—
Ну, теперь пойдемте мыться, — сурово сказал Петр Ильич. — Положите деньги на стол али суньте в карман… Вот
так, идем. Да снимите сюртук.