Неточные совпадения
Прибавлю еще, что Иван Федорович имел тогда вид посредника и примирителя между
отцом и затеявшим тогда большую ссору и даже формальный иск на
отца старшим
братом своим, Дмитрием Федоровичем.
Брат Иван и Миусов приедут из любопытства, может быть самого грубого, а
отец его, может быть, для какой-нибудь шутовской и актерской сцены.
Всего страннее казалось ему то, что
брат его, Иван Федорович, единственно на которого он надеялся и который один имел такое влияние на
отца, что мог бы его остановить, сидел теперь совсем неподвижно на своем стуле, опустив глаза и по-видимому с каким-то даже любознательным любопытством ожидал, чем это все кончится, точно сам он был совершенно тут посторонний человек.
— Чего же ты снова? — тихо улыбнулся старец. — Пусть мирские слезами провожают своих покойников, а мы здесь отходящему
отцу радуемся. Радуемся и молим о нем. Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Около
братьев будь. Да не около одного, а около обоих.
— Портвейн старый Фактори, медок разлива
братьев Елисеевых, ай да
отцы!
Он сообразил, что
брата Ивана Федоровича, который был с нею так близок, он у нее не застанет:
брат Иван наверно теперь с
отцом.
Не понимал я тогда ничего: я,
брат, до самого сюда приезда, и даже до самых последних теперешних дней, и даже, может быть, до сегодня, не понимал ничего об этих всех наших с
отцом денежных пререканиях.
— Нет, сегодня она не придет, есть приметы. Наверно не придет! — крикнул вдруг Митя. — Так и Смердяков полагает.
Отец теперь пьянствует, сидит за столом с
братом Иваном. Сходи, Алексей, спроси у него эти три тысячи…
—
Брат! Чем весь этот ужас кончится у
отца и Дмитрия? — воскликнул Алеша.
Надо всем стоял, как гора, главный, роковой и неразрешимый вопрос: чем кончится у
отца с
братом Дмитрием пред этою страшною женщиной?
— Ничего,
брат… я так с испугу. Ах, Дмитрий! Давеча эта кровь
отца… — Алеша заплакал, ему давно хотелось заплакать, теперь у него вдруг как бы что-то порвалось в душе. — Ты чуть не убил его… проклял его… и вот теперь… сейчас… ты шутишь шутки… «кошелек или жизнь»!
Алеша твердо и горячо решил, что, несмотря на обещание, данное им, видеться с
отцом, Хохлаковыми,
братом и Катериной Ивановной, — завтра он не выйдет из монастыря совсем и останется при старце своем до самой кончины его.
«Столько лет учил вас и, стало быть, столько лет вслух говорил, что как бы и привычку взял говорить, а говоря, вас учить, и до того сие, что молчать мне почти и труднее было бы, чем говорить,
отцы и
братия милые, даже и теперь при слабости моей», — пошутил он, умиленно взирая на толпившихся около него.
Но Алеше уже и нечего было сообщать
братии, ибо все уже всё знали: Ракитин, послав за ним монаха, поручил тому, кроме того, «почтительнейше донести и его высокопреподобию
отцу Паисию, что имеет до него он, Ракитин, некое дело, но такой важности, что и минуты не смеет отложить для сообщения ему, за дерзость же свою земно просит простить его».
Хотя обдорский монашек после сего разговора воротился в указанную ему келейку, у одного из
братий, даже в довольно сильном недоумении, но сердце его несомненно все же лежало больше к
отцу Ферапонту, чем к
отцу Зосиме.
— Обещался…
отцу…
братьям… другим тоже…
Подходя, он вспомнил, что
отец очень настаивал накануне, чтоб он как-нибудь вошел потихоньку от
брата Ивана.
«Один гад съест другую гадину», — произнес вчера
брат Иван, говоря в раздражении про
отца и
брата Дмитрия.
Кстати, завернув в переулок к
брату Дмитрию и чувствуя голод, он вынул из кармана взятую у
отца булку и съел дорогой.
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша, продолжая сидеть. — Значит, ваш мальчик — добрый мальчик, любит
отца и бросился на меня как на
брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но
брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я знаю это, и если только ему возможно будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться с вами опять в том самом месте, то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
— Я знаю, кроме того, что вас мучают ваши
братья,
отец?
—
Братья губят себя, — продолжал он, —
отец тоже. И других губят вместе с собою. Тут «земляная карамазовская сила», как
отец Паисий намедни выразился, — земляная и неистовая, необделанная… Даже носится ли Дух Божий вверху этой силы — и того не знаю. Знаю только, что и сам я Карамазов… Я монах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то сказали сию минуту, что я монах?
— С чего хочешь, с того и начинай, хоть с «другого конца». Ведь ты вчера у
отца провозгласил, что нет Бога, — пытливо поглядел на
брата Алеша.
Чудно это,
отцы и учители, что, не быв столь похож на него лицом, а лишь несколько, Алексей казался мне до того схожим с тем духовно, что много раз считал я его как бы прямо за того юношу,
брата моего, пришедшего ко мне на конце пути моего таинственно, для некоего воспоминания и проникновения, так что даже удивлялся себе самому и таковой странной мечте моей.
Прочти им, а деткам особенно, о том, как
братья продали в рабство родного
брата своего, отрока милого, Иосифа, сновидца и пророка великого, а
отцу сказали, что зверь растерзал его сына, показав окровавленную одежду его.
Начал чтение, сейчас после панихиды,
отец Иосиф;
отец же Паисий, сам пожелавший читать потом весь день и всю ночь, пока еще был очень занят и озабочен, вместе с
отцом настоятелем скита, ибо вдруг стало обнаруживаться, и чем далее, тем более, и в монастырской
братии, и в прибывавших из монастырских гостиниц и из города толпами мирских нечто необычайное, какое-то неслыханное и «неподобающее» даже волнение и нетерпеливое ожидание.
(Он вспоминал потом сам, что в тяжелый день этот забыл совсем о
брате Дмитрии, о котором так заботился и тосковал накануне; забыл тоже снести
отцу Илюшечки двести рублей, что с таким жаром намеревался исполнить тоже накануне.)
— Я хочу себя разрушать. Тут есть один мальчик, он под рельсами пролежал, когда над ним вагоны ехали. Счастливец! Послушайте, теперь вашего
брата судят за то, что он
отца убил, и все любят, что он
отца убил.
Тут, кроме главной причины, побудившей его к такому шагу, виновата была и некоторая незаживавшая в сердце его царапина от одного словечка Смердякова, что будто бы ему, Ивану, выгодно, чтоб обвинили
брата, ибо сумма по наследству от
отца возвысится тогда для него с Алешей с сорока на шестьдесят тысяч.
Сознавался, впрочем, что
брат был в последние дни, из-за страсти к Грушеньке, из-за соперничества с
отцом, в положении невыносимом.
Но он с негодованием отверг даже предположение о том, что
брат мог убить с целью грабежа, хотя и сознался, что эти три тысячи обратились в уме Мити в какую-то почти манию, что он считал их за недоданное ему, обманом
отца, наследство и что, будучи вовсе некорыстолюбивым, даже не мог заговорить об этих трех тысячах без исступления и бешенства.
— Говорил ли вам по крайней мере
брат ваш, что намерен убить своего
отца? — спросил прокурор. — Вы можете не отвечать, если найдете это нужным, — прибавил он.
— Получил от Смердякова, от убийцы, вчера. Был у него пред тем, как он повесился. Убил
отца он, а не
брат. Он убил, а я его научил убить… Кто не желает смерти
отца?..
Однажды он пришел ко мне и говорит: если убил не
брат, а Смердяков (потому что эту басню пустили здесь все, что убил Смердяков), то, может быть, виновен и я, потому что Смердяков знал, что я не люблю
отца, и, может быть, думал, что я желаю смерти
отца.
Он послал было своего младшего
брата к
отцу просить у него эти три тысячи в последний раз, но, не дождавшись ответа, ворвался сам и кончил тем, что избил старика при свидетелях.
— Клянусь Богом и Страшным судом его, в крови
отца моего не виновен! Катя, прощаю тебе!
Братья, други, пощадите другую!
— Невинен ваш
брат или виновен? Он
отца убил или лакей? Как скажете, так и будет. Я четыре ночи не спал от этой идеи.