Неточные совпадения
В показаниях Петра Ильича одно обстоятельство между прочими произвело чрезвычайное впечатление на
прокурора и следователя, а именно: догадка о том, что Дмитрий Федорович непременно к рассвету застрелится, что он сам порешил это, сам
говорил об этом Петру Ильичу, пистолет зарядил при нем, записочку написал, в карман положил и проч., и проч.
Безучастная строгость устремленных пристально на него, во время рассказа, взглядов следователя и особенно
прокурора смутила его наконец довольно сильно: «Этот мальчик Николай Парфенович, с которым я еще всего только несколько дней тому
говорил глупости про женщин, и этот больной
прокурор не стоят того, чтоб я им это рассказывал, — грустно мелькнуло у него в уме, — позор!
— Камень в огород! И камень низкий, скверный! Не боюсь! О господа, может быть, вам слишком подло мне же в глаза
говорить это! Потому подло, что я это сам
говорил вам. Не только хотел, но и мог убить, да еще на себя добровольно натащил, что чуть не убил! Но ведь не убил же его, ведь спас же меня ангел-хранитель мой — вот этого-то вы и не взяли в соображение… А потому вам и подло, подло! Потому что я не убил, не убил, не убил! Слышите,
прокурор: не убил!
— Ну что ж теперь, пороть розгами, что ли, меня начнете, ведь больше-то ничего не осталось, — заскрежетал он, обращаясь к
прокурору. К Николаю Парфеновичу он и повернуться уже не хотел, как бы и
говорить с ним не удостоивая. «Слишком уж пристально мои носки осматривал, да еще велел, подлец, выворотить, это он нарочно, чтобы выставить всем, какое у меня грязное белье!»
Знайте же, что я уже имел эту комбинацию сам, вот эту самую, про которую вы сейчас
говорили,
прокурор!
— Наедине он вам это
говорил или при ком-нибудь, или вы только слышали, как он с другими при вас
говорил? — осведомился тотчас же
прокурор.
На настойчивый вопрос
прокурора: о каких деньгах
говорил, что украл у Катерины Ивановны, — о вчерашних или о тех трех тысячах, которые были истрачены здесь месяц назад, — объявила, что
говорил о тех, которые были месяц назад, и что она так его поняла.
Пан Муссялович вставлял страшно много польских слов в свои фразы и, видя, что это только возвышает его в глазах председателя и
прокурора, возвысил наконец свой дух окончательно и стал уже совсем
говорить по-польски.
— Ум хорошо, а два — лучше, — в нетерпении подсказал
прокурор, давно уже знавший обычай старичка
говорить медленно, растянуто, не смущаясь производимым впечатлением и тем, что заставляет себя ждать, а, напротив, еще весьма ценя свое тугое, картофельное и всегда радостно-самодовольное немецкое остроумие. Старичок же любил острить.
—
Говорил ли вам по крайней мере брат ваш, что намерен убить своего отца? — спросил
прокурор. — Вы можете не отвечать, если найдете это нужным, — прибавил он.
На этом
прокурор прекратил расспросы. Ответы Алеши произвели было на публику самое разочаровывающее впечатление. О Смердякове у нас уже поговаривали еще до суда, кто-то что-то слышал, кто-то на что-то указывал,
говорили про Алешу, что он накопил какие-то чрезвычайные доказательства в пользу брата и в виновности лакея, и вот — ничего, никаких доказательств, кроме каких-то нравственных убеждений, столь естественных в его качестве родного брата подсудимого.
Про этот финал речи, именно про подвиги
прокурора в Мокром, при допросе преступника, потом у нас в обществе
говорили и над Ипполитом Кирилловичем подсмеивались: «Не утерпел, дескать, человек, чтобы не похвастаться своими способностями».
— Трифон-то, — заговорил суетливо Митя, — Борисыч-то,
говорят, весь свой постоялый двор разорил: половицы подымает, доски отдирает, всю «галдарею»,
говорят, в щепки разнес — все клада ищет, вот тех самых денег, полторы тысячи, про которые
прокурор сказал, что я их там спрятал. Как приехал, так,
говорят, тотчас и пошел куролесить. Поделом мошеннику! Сторож мне здешний вчера рассказал; он оттудова.
Неточные совпадения
— Я
говорил вам, что не опоздаете, — сказал
прокурор в то время, как Левин посторонился, пропуская даму.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица:
прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы
говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
— Поверите ли, ваше превосходительство, — продолжал Ноздрев, — как сказал он мне: «Продай мертвых душ», — я так и лопнул со смеха. Приезжаю сюда, мне
говорят, что накупил на три миллиона крестьян на вывод: каких на вывод! да он торговал у меня мертвых. Послушай, Чичиков, да ты скотина, ей-богу, скотина, вот и его превосходительство здесь, не правда ли,
прокурор?
Губернатор об нем изъяснился, что он благонамеренный человек;
прокурор — что он дельный человек; жандармский полковник
говорил, что он ученый человек; председатель палаты — что он знающий и почтенный человек; полицеймейстер — что он почтенный и любезный человек; жена полицеймейстера — что он любезнейший и обходительнейший человек.
Чичиков узнал Ноздрева, того самого, с которым он вместе обедал у
прокурора и который с ним в несколько минут сошелся на такую короткую ногу, что начал уже
говорить «ты», хотя, впрочем, он с своей стороны не подал к тому никакого повода.