Неточные совпадения
— Я
говорил вам, что не опоздаете, — сказал
прокурор в то время, как Левин посторонился, пропуская даму.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица:
прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы
говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
— Поверите ли, ваше превосходительство, — продолжал Ноздрев, — как сказал он мне: «Продай мертвых душ», — я так и лопнул со смеха. Приезжаю сюда, мне
говорят, что накупил на три миллиона крестьян на вывод: каких на вывод! да он торговал у меня мертвых. Послушай, Чичиков, да ты скотина, ей-богу, скотина, вот и его превосходительство здесь, не правда ли,
прокурор?
Губернатор об нем изъяснился, что он благонамеренный человек;
прокурор — что он дельный человек; жандармский полковник
говорил, что он ученый человек; председатель палаты — что он знающий и почтенный человек; полицеймейстер — что он почтенный и любезный человек; жена полицеймейстера — что он любезнейший и обходительнейший человек.
Чичиков узнал Ноздрева, того самого, с которым он вместе обедал у
прокурора и который с ним в несколько минут сошелся на такую короткую ногу, что начал уже
говорить «ты», хотя, впрочем, он с своей стороны не подал к тому никакого повода.
О Бердникове Самгин
говорил с удовольствием и вызвал со стороны туземного товарища
прокурора лестное замечание...
Он и за чаем, — чай был действительно необыкновенного вкуса и аромата, — он, и смакуя чай, продолжал
говорить о старине, о прошлом города, о губернаторах его, архиереях,
прокурорах.
Вы,
говорит, забыли, что Петр Великий называл
прокурора “государевым оком”».
Товарищ
прокурора откатился в угол, сел в кресло, продолжая
говорить, почесывая пальцами лоб.
— Удивляюсь, как вас занесло в такое захолустье, —
говорил он, рассматривая книги в шкафе. — Тут даже
прокурор до того одичал, что Верхарна с Ведекиндом смешивает. Погибает от диабета. Губернатор уверен, что Короленко — родоначальник всех событий девятьсот пятого года. Директриса гимназии доказывает, что граммофон и кинематограф утверждают веру в привидения, в загробную жизнь и вообще — в чертовщину.
— Это дело
прокурора, — с досадой перебил Масленников Нехлюдова. — Вот ты
говоришь: суд скорый и правый. Обязанность товарища
прокурора — посещать острог и узнавать, законно ли содержатся заключенные. Они ничего не делают: играют в винт.
— Да как же, — сказал он. — Мы не поставили в ответе: «виновна, но без намерения лишить жизни». Мне сейчас секретарь
говорил, —
прокурор подводит ее под 15 лет каторги.
Речь товарища
прокурора, по его мнению, должна была иметь общественное значение, подобно тем знаменитым речам, которые
говорили сделавшиеся знаменитыми адвокаты. Правда, что в числе зрителей сидели только три женщины: швея, кухарка и сестра Симона и один кучер, но это ничего не значило. И те знаменитости так же начинали. Правило же товарища
прокурора было в том, чтобы быть всегда на высоте своего положения, т. е. проникать вглубь психологического значения преступления и обнажать язвы общества.
Председатель
говорил, а по бокам его члены с глубокомысленным видом слушали и изредка поглядывали на часы, находя его речь хотя и очень хорошею, т. е. такою, какая она должна быть, но несколько длинною. Такого же мнения был и товарищ
прокурора, как и все вообще судейские и все бывшие в зале. Председатель кончил резюме.
— Женщина эта, —
говорил товарищ
прокурора, не глядя на нее, — получила образование, — мы слышали здесь на суде показания ее хозяйки.
Пока шел допрос свидетелей и
говорил свою казенную речь
прокурор, публика оставалась равнодушной, дожидаясь зашиты.
Знайте же, что я уже имел эту комбинацию сам, вот эту самую, про которую вы сейчас
говорили,
прокурор!
— Камень в огород! И камень низкий, скверный! Не боюсь! О господа, может быть, вам слишком подло мне же в глаза
говорить это! Потому подло, что я это сам
говорил вам. Не только хотел, но и мог убить, да еще на себя добровольно натащил, что чуть не убил! Но ведь не убил же его, ведь спас же меня ангел-хранитель мой — вот этого-то вы и не взяли в соображение… А потому вам и подло, подло! Потому что я не убил, не убил, не убил! Слышите,
прокурор: не убил!
На настойчивый вопрос
прокурора: о каких деньгах
говорил, что украл у Катерины Ивановны, — о вчерашних или о тех трех тысячах, которые были истрачены здесь месяц назад, — объявила, что
говорил о тех, которые были месяц назад, и что она так его поняла.
Про этот финал речи, именно про подвиги
прокурора в Мокром, при допросе преступника, потом у нас в обществе
говорили и над Ипполитом Кирилловичем подсмеивались: «Не утерпел, дескать, человек, чтобы не похвастаться своими способностями».
На этом
прокурор прекратил расспросы. Ответы Алеши произвели было на публику самое разочаровывающее впечатление. О Смердякове у нас уже поговаривали еще до суда, кто-то что-то слышал, кто-то на что-то указывал,
говорили про Алешу, что он накопил какие-то чрезвычайные доказательства в пользу брата и в виновности лакея, и вот — ничего, никаких доказательств, кроме каких-то нравственных убеждений, столь естественных в его качестве родного брата подсудимого.
— Наедине он вам это
говорил или при ком-нибудь, или вы только слышали, как он с другими при вас
говорил? — осведомился тотчас же
прокурор.
—
Говорил ли вам по крайней мере брат ваш, что намерен убить своего отца? — спросил
прокурор. — Вы можете не отвечать, если найдете это нужным, — прибавил он.
В показаниях Петра Ильича одно обстоятельство между прочими произвело чрезвычайное впечатление на
прокурора и следователя, а именно: догадка о том, что Дмитрий Федорович непременно к рассвету застрелится, что он сам порешил это, сам
говорил об этом Петру Ильичу, пистолет зарядил при нем, записочку написал, в карман положил и проч., и проч.
— Ум хорошо, а два — лучше, — в нетерпении подсказал
прокурор, давно уже знавший обычай старичка
говорить медленно, растянуто, не смущаясь производимым впечатлением и тем, что заставляет себя ждать, а, напротив, еще весьма ценя свое тугое, картофельное и всегда радостно-самодовольное немецкое остроумие. Старичок же любил острить.
Безучастная строгость устремленных пристально на него, во время рассказа, взглядов следователя и особенно
прокурора смутила его наконец довольно сильно: «Этот мальчик Николай Парфенович, с которым я еще всего только несколько дней тому
говорил глупости про женщин, и этот больной
прокурор не стоят того, чтоб я им это рассказывал, — грустно мелькнуло у него в уме, — позор!
Пан Муссялович вставлял страшно много польских слов в свои фразы и, видя, что это только возвышает его в глазах председателя и
прокурора, возвысил наконец свой дух окончательно и стал уже совсем
говорить по-польски.
— Трифон-то, — заговорил суетливо Митя, — Борисыч-то,
говорят, весь свой постоялый двор разорил: половицы подымает, доски отдирает, всю «галдарею»,
говорят, в щепки разнес — все клада ищет, вот тех самых денег, полторы тысячи, про которые
прокурор сказал, что я их там спрятал. Как приехал, так,
говорят, тотчас и пошел куролесить. Поделом мошеннику! Сторож мне здешний вчера рассказал; он оттудова.
— Ну что ж теперь, пороть розгами, что ли, меня начнете, ведь больше-то ничего не осталось, — заскрежетал он, обращаясь к
прокурору. К Николаю Парфеновичу он и повернуться уже не хотел, как бы и
говорить с ним не удостоивая. «Слишком уж пристально мои носки осматривал, да еще велел, подлец, выворотить, это он нарочно, чтобы выставить всем, какое у меня грязное белье!»
Прокурор, который присутствовал при последнем туалете преступника, видит, что тот надевает башмаки на босу ногу, и — болван! — напоминает: «А чулки-то?» А тот посмотрел на него и
говорит так раздумчиво: «Стоит ли?» Понимаете: эти две коротеньких реплики меня как камнем по черепу!
— Вы передергиваете, Рамзес, — возразил с неудовольствием Ярченко. — Вы мне напоминаете тех мещан, которые еще затемно собрались глазеть на смертную казнь,
говорят: мы здесь ни при чем, мы против смертной казни, это все
прокурор и палач.
— Погоди, постой, любезный, господин Вихров нас рассудит! — воскликнул он и обратился затем ко мне: — Брат мой изволит служить
прокурором; очень смело, энергически подает против губернатора протесты, — все это прекрасно; но надобно знать-с, что их министр не косо смотрит на протесты против губернатора, а, напротив того, считает тех
прокуроров за дельных, которые делают это; наше же начальство, напротив, прямо дает нам знать, что мы,
говорит, из-за вас переписываться ни с губернаторами, ни с другими министерствами не намерены.
— Покажите, покажите мне это кольцо! —
говорил начальник губернии почти озлобленным от удивления голосом. — Никакого разрыва нет на кольце, —
говорил он, передавая кольцо
прокурору, который, прищурившись и поднося к свечке, стал смотреть на кольцо.
— Торговаться-то с вами некому, потому что тут казна — лицо совершенно абстрактное, которое все считают себя вправе обирать, и никто не беспокоится заступиться за него! —
говорил прокурор, продолжая ходить по комнате.
— Не то что в хороших, но он непременно будет
говорить сам об вас, потому что вы — лицо политическое; нельзя же ему не сообщить об нем
прокурору; кроме того, ему приятно будет огласить это доверие начальства, которое прислало к нему вас на выучку и на исправление.
Говоря это,
прокурор побледнел даже и беспрестанно потрясал своей сухощавой головой.
Ничего подобного и в голову герою моему, конечно, не приходило, и его, напротив, в этом деле заняла совершенно другая сторона, о которой он, по приезде в город, и поехал сейчас же
поговорить с
прокурором.
— То, что тут все подламывается: и семейство и права все, —
говорил прокурор.
— Не дастся!.. Хорошо, если успеет в этом! — сказал
прокурор. —
Говорят, хочет ехать в Петербург и хлопотать там.
— Ее обвинили, — отвечал как-то необыкновенно солидно Марьеновский, — и речь генерал-прокурора была, по этому делу, блистательна. Он разбил ее на две части: в первой он доказывает, что m-me Лафарж могла сделать это преступление, — для того он привел почти всю ее биографию, из которой видно, что она была женщина нрава пылкого, порывистого, решительного; во второй части он
говорит, что она хотела сделать это преступление, — и это доказывает он ее нелюбовью к мужу, ссорами с ним, угрозами…
— Это невозможно, невозможно-с, —
говорил прокурор; губы у него все еще оставались бледными от гнева.
Она слышала слова
прокурора, понимала, что он обвиняет всех, никого не выделяя; проговорив о Павле, он начинал
говорить о Феде, а поставив его рядом с Павлом, настойчиво пододвигал к ним Букина, — казалось, он упаковывает, зашивает всех в один мешок, плотно укладывая друг к другу.
— Позвольте, — почему не дают
говорить?
Прокурор может
говорить все сколько хочет…
— Merci, — коротко ответил Николай Николаевич. И оба остались стоять. — Мы к вам всего только на несколько минут. Это — князь Василий Львович Шеин, губернский предводитель дворянства. Моя фамилия — Мирза-Булат-Тугановский. Я — товарищ
прокурора. Дело, о котором мы будем иметь честь
говорить с вами, одинаково касается и князя и меня, или, вернее, супруги князя, а моей сестры.
«Ну, заварили вы кашу! Сейчас один из моих агентов вернулся. Рабочие никак не успокоятся, а фабрикантам в копеечку влетит. Приехал сам
прокурор судебной палаты на место. Лично ведет строжайшее следствие. За укрывательство кое-кто из властей арестован; потребовал перестройки казарм и улучшения быта рабочих, сам
говорил с рабочими, это только и успокоило их. Дело будет разбираться во Владимирском суде».
Иван Иваныч (взволнованный). Да послужит сие нам примером! Уклоняющиеся от правосудия да знают, а прочие пусть остаются без сомнения! Жаль пискаря, а нельзя не сказать: сам виноват! Кабы не заблуждался, может быть, и теперь был бы целехонек! И нас бы не обременил, и сам бы чем-нибудь полезным занялся. Ну, да впрочем, что об том
говорить: умер — и дело с концом! Господин
прокурор! ваше заключение?
А этот
прокурор, к которому было письмо,
говорит: «Скажи, не мое это дело, у вас свое начальство есть», и письма не дал, а велел кланяться, — вот и возьмите, если хотите, себе его поклон.
Судья первой инстанции неправильно (я
говорю — неправильно со слов
прокурора и губернатора, людей, которые должны знать дело) решил дело в пользу помещика.
Передонов сказал, что пришел к Александру Алексеевичу по делу. Девица его впустила. Переступая порог, Передонов зачурался про себя. И хорошо, что поспешил: не успел еще он снять пальто, как уже в гостиной послышался резкий, сердитый голос Авиновицкого. Голос у
прокурора всегда был устрашающий, — иначе он и не
говорил. Так и теперь, сердитым и бранчивым голосом он еще из гостиной кричал приветствие и выражение радости по тому поводу, что наконец-то Передонов собрался к нему.
Отставной
прокурор выслушал его внимательно, понюхивая табачок из табакерки, украшенной изображением полногрудой нимфы, и искоса посматривая на гостя своими лукавыми, тоже табачного цвету, глазками; выслушал и потребовал «большей определительности в изложении фактических данных»; а заметив, что Инсаров неохотно вдавался в подробности (он и приехал к нему скрепя сердце), ограничился советом вооружиться прежде всего «пенёнзами» и попросил побывать в другой раз, «когда у вас, — прибавил он, нюхая табак над раскрытою табакеркою, — прибудет доверчивости и убудет недоверчивости (он
говорил на о).