Неточные совпадения
— А вот далекая! — указал он на одну еще вовсе не
старую женщину, но очень худую и испитую, не то что загоревшую, а как бы всю почерневшую лицом. Она стояла на коленях и неподвижным взглядом смотрела на старца. Во взгляде ее
было что-то как бы исступленное.
Есть у
старых лгунов, всю жизнь свою проактерствовавших, минуты, когда они до того зарисуются, что уже воистину дрожат и плачут от волнения, несмотря на то, что даже в это самое мгновение (или секунду только спустя) могли бы сами шепнуть себе: «Ведь ты лжешь,
старый бесстыдник, ведь ты актер и теперь, несмотря на весь твой „святой“ гнев и „святую“ минуту гнева».
Но убранство комнат также не отличалось особым комфортом: мебель
была кожаная, красного дерева,
старой моды двадцатых годов; даже полы
были некрашеные; зато все блистало чистотой, на окнах
было много дорогих цветов; но главную роскошь в эту минуту, естественно, составлял роскошно сервированный стол, хотя, впрочем, и тут говоря относительно: скатерть
была чистая, посуда блестящая; превосходно выпеченный хлеб трех сортов, две бутылки вина, две бутылки великолепного монастырского меду и большой стеклянный кувшин с монастырским квасом, славившимся в околотке.
Все это
было для
старого потаскуна и бессемейника совершенным сюрпризом, совсем для него, любившего доселе одну лишь «скверну», неожиданным.
Там вдруг, среди густо стоявших лип и
старых кустов смородины и бузины, калины и сирени, открылось что-то вроде развалин стариннейшей зеленой беседки, почерневшей и покривившейся, с решетчатыми стенками, но с крытым верхом и в которой еще можно
было укрыться от дождя.
У этого
старого упрямца, недурного очень человека и добродушнейшего хлебосола,
были когда-то две жены, обе померли.
Было ему лет семьдесят пять, если не более, а проживал он за скитскою пасекой, в углу стены, в
старой, почти развалившейся деревянной келье, поставленной тут еще в древнейшие времена, еще в прошлом столетии, для одного тоже величайшего постника и молчальника, отца Ионы, прожившего до ста пяти лет и о подвигах которого даже до сих пор ходили в монастыре и в окрестностях его многие любопытнейшие рассказы.
Обут же
был в
старые почти развалившиеся башмаки на босу ногу.
Вход
был со двора в сени; налево из сеней жила
старая хозяйка со старухою дочерью, и, кажется, обе глухие.
Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь за что и любишь, дорог иной подвиг человеческий, в который давно уже, может
быть, перестал и верить, а все-таки по
старой памяти чтишь его сердцем.
Видишь, голубчик,
был один
старый грешник в восемнадцатом столетии, который изрек, что если бы не
было Бога, то следовало бы его выдумать, s’il n’existait pas Dieu il faudrait l’inventer.
Марфа Игнатьевна на горькие, хотя и справедливые, упреки барина возражала, что курица и без того
была уже очень
старая, а что сама она в поварах не училась.
Их
было четверо: иеромонахи отец Иосиф и отец Паисий, иеромонах отец Михаил, настоятель скита, человек не весьма еще
старый, далеко не столь ученый, из звания простого, но духом твердый, нерушимо и просто верующий, с виду суровый, но проникновенный глубоким умилением в сердце своем, хотя видимо скрывал свое умиление до какого-то даже стыда.
Выходили окна его комнаты в сад, а сад у нас
был тенистый, с деревьями
старыми, на деревьях завязались весенние почки, прилетели ранние птички, гогочут,
поют ему в окна.
Вспоминая тех, разве можно
быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни
были ему милы?» Но можно, можно:
старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и сердце мое по-прежнему
поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо всей долгой и благословенной жизни — а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!
А надо заметить, что жил я тогда уже не на прежней квартире, а как только подал в отставку, съехал на другую и нанял у одной
старой женщины, вдовы чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру произошел лишь потому только, что я Афанасия в тот же день, как с поединка воротился, обратно в роту препроводил, ибо стыдно
было в глаза ему глядеть после давешнего моего с ним поступка — до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской человек даже иного справедливейшего своего дела.
Дом же Морозовой
был большой, каменный, двухэтажный,
старый и очень неприглядный на вид; в нем проживала уединенно сама хозяйка,
старая женщина, с двумя своими племянницами, тоже весьма пожилыми девицами.
Вот
были собственные слова Грушеньке
старого сластолюбца, предчувствовавшего тогда уже близкую смерть свою и впрямь чрез пять месяцев после совета сего умершего.
Служанок у нее
было две, одна очень
старая кухарка, еще из родительского семейства ее, больная и почти оглохшая, и внучка ее, молоденькая, бойкая девушка лет двадцати, Грушенькина горничная.
Тут, кстати, нужно обозначить один твердый факт: он вполне
был уверен, что Федор Павлович непременно предложит (если уж не предложил) Грушеньке законный брак, и не верил ни минуты, что
старый сластолюбец надеется отделаться лишь тремя тысячами.
Но почему-то в нем, и даже уже давно, основалось убеждение, что этот
старый развратитель, дышащий теперь на ладан, может
быть, вовсе не
будет в настоящую минуту противиться, если Грушенька устроит как-нибудь свою жизнь честно и выйдет за «благонадежного человека» замуж.
Вследствие этого-то простодушия своего он, между прочим,
был серьезно убежден, что
старый Кузьма, собираясь отходить в другой мир, чувствует искреннее раскаяние за свое прошлое с Грушенькой, и что нет теперь у нее покровителя и друга более преданного, как этот безвредный уже старик.
Дом этот
был старый, мрачный, очень обширный, двухэтажный, с надворными строениями и с флигелем.
Это
был еще не
старый и очень осторожный человечек.
Это
был сухопарый, еще не
старый мужик, с весьма продолговатым лицом, в русых кудрях и с длинною тоненькою рыжеватою бородкой, в ситцевой рубахе и в черном жилете, из кармана которого выглядывала цепочка от серебряных часов.
Старый вчерашний
был уже допит, а новый опорожнен более чем наполовину.
— Как, это вы? — вскричал Митя, разглядев в темноте старушонку. Это
была та самая
старая служанка, которая прислуживала Кузьме Самсонову и которую слишком заметил вчера Митя.
— Часом только разве прежде нашего прибудут, да и того не
будет, часом всего упредят! — поспешно отозвался Андрей. — Я Тимофея и снарядил, знаю, как поедут. Их езда не наша езда, Дмитрий Федорович, где им до нашего. Часом не потрафят раньше! — с жаром перебил Андрей, еще не
старый ямщик, рыжеватый, сухощавый парень в поддевке и с армяком на левой руке.
— Пани Аграфена, я пшиехал забыть
старое и простить его, забыть, что
было допрежь сегодня…
Я бы, впрочем, и не стал распространяться о таких мелочных и эпизодных подробностях, если б эта сейчас лишь описанная мною эксцентрическая встреча молодого чиновника с вовсе не
старою еще вдовицей не послужила впоследствии основанием всей жизненной карьеры этого точного и аккуратного молодого человека, о чем с изумлением вспоминают до сих пор в нашем городке и о чем, может
быть, и мы скажем особое словечко, когда заключим наш длинный рассказ о братьях Карамазовых.
Она, брат, умница, она добрая, она руки у меня,
старого, полезла
было целовать, за тебя просила.
Натоплено
было так же, как и в прежний раз, но в комнате заметны
были некоторые перемены: одна из боковых лавок
была вынесена, и на место ее явился большой
старый кожаный диван под красное дерево.
Похоже
было на то, что джентльмен принадлежит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавших еще при крепостном праве; очевидно, видавший свет и порядочное общество, имевший когда-то связи и сохранивший их, пожалуй, и до сих пор, но мало-помалу с обеднением после веселой жизни в молодости и недавней отмены крепостного права обратившийся вроде как бы в приживальщика хорошего тона, скитающегося по добрым
старым знакомым, которые принимают его за уживчивый складный характер, да еще и ввиду того, что все же порядочный человек, которого даже и при ком угодно можно посадить у себя за стол, хотя, конечно, на скромное место.
У нас в обществе, я помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое дело
будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“ В самом деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных,
были люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них
был несколько помоложе, — в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно
быть,
старых жен, которых никуда нельзя показать, и по куче детей, может
быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и уж, разумеется, никогда не прочитавшие ни одной книги.
А вот именно потому и сделали, что нам горько стало, что мы человека убили,
старого слугу, а потому в досаде, с проклятием и отбросили пестик, как оружие убийства, иначе
быть не могло, для чего же его
было бросать с такого размаху?