Неточные совпадения
Приезжая дама помещица, взирая на всю сцену
разговора с простонародьем и благословения его, проливала тихие слезы и утирала их платочком. Это
была чувствительная светская дама и с наклонностями во многом искренно добрыми. Когда старец подошел наконец и к ней, она встретила его восторженно...
Ввязывался, и по-видимому очень горячо, в
разговор и Миусов, но ему опять не везло; он
был видимо на втором плане, и ему даже мало отвечали, так что это новое обстоятельство лишь усилило все накоплявшуюся его раздражительность.
Поступок этот, да и весь предыдущий, неожиданный от Ивана Федоровича,
разговор со старцем как-то всех поразили своею загадочностью и даже какою-то торжественностью, так что все на минуту
было примолкли, а в лице Алеши выразился почти испуг.
Только Агафья эту штуку, то
есть разговор-то наш, ей тогда и передай.
А потому как ни озабочен он
был теперь, но ему вдруг захотелось свернуть к ним и вступить в
разговор.
Алексей Федорович, я сбиваюсь, представьте: там теперь сидит ваш брат, то
есть не тот, не ужасный вчерашний, а другой, Иван Федорович, сидит и с ней говорит:
разговор у них торжественный…
— Ах, Боже мой, какая тут низость? Если б обыкновенный светский
разговор какой-нибудь и я бы подслушивала, то это низость, а тут родная дочь заперлась с молодым человеком… Слушайте, Алеша, знайте, я за вами тоже
буду подсматривать, только что мы обвенчаемся, и знайте еще, что я все письма ваши
буду распечатывать и всё читать… Это уж вы
будьте предуведомлены…
— Ну если в ступе, то это только, может
быть,
разговор… — заметил Алеша. — Если б я его мог сейчас встретить, я бы мог ему что-нибудь и об этом сказать…
Впоследствии начались в доме неурядицы, явилась Грушенька, начались истории с братом Дмитрием, пошли хлопоты — говорили они и об этом, но хотя Смердяков вел всегда об этом
разговор с большим волнением, а опять-таки никак нельзя
было добиться, чего самому-то ему тут желается.
С брезгливым и раздражительным ощущением хотел
было он пройти теперь молча и не глядя на Смердякова в калитку, но Смердяков встал со скамейки, и уже по одному этому жесту Иван Федорович вмиг догадался, что тот желает иметь с ним особенный
разговор.
Но
была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь в
разговор, может
быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем
быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали мест своих.
— Какие страшные трагедии устраивает с людьми реализм! — проговорил Митя в совершенном отчаянии. Пот лился с его лица. Воспользовавшись минутой, батюшка весьма резонно изложил, что хотя бы и удалось разбудить спящего, но,
будучи пьяным, он все же не способен ни к какому
разговору, «а у вас дело важное, так уж вернее бы оставить до утреца…». Митя развел руками и согласился.
Страшная, неистовая злоба закипела вдруг в сердце Мити: «Вот он, его соперник, его мучитель, мучитель его жизни!» Это
был прилив той самой внезапной, мстительной и неистовой злобы, про которую, как бы предчувствуя ее, возвестил он Алеше в
разговоре с ним в беседке четыре дня назад, когда ответил на вопрос Алеши: «Как можешь ты говорить, что убьешь отца?»
— Гости проезжие-с… Один-то чиновник, надоть
быть из поляков, по
разговору судя, он-то за ней и послал лошадей отсюдова; а другой с ним товарищ его али попутчик, кто разберет; по-штатски одеты…
Маленькая фигурка Николая Парфеновича выразила под конец речи самую полную сановитость. У Мити мелькнуло
было вдруг, что вот этот «мальчик» сейчас возьмет его под руку, уведет в другой угол и там возобновит с ним недавний еще
разговор их о «девочках». Но мало ли мелькает совсем посторонних и не идущих к делу мыслей иной раз даже у преступника, ведомого на смертную казнь.
Красоткин присел на постельке, в ногах у Илюши. Он хоть, может
быть, и приготовил дорогой, с чего развязно начать
разговор, но теперь решительно потерял нитку.
Тут же подле него
была еще койка, которую занимал один расслабленный городской мещанин, весь распухший от водяной, видимо готовый завтра или послезавтра умереть;
разговору он помешать не мог.
— Так ты уж это объявлял в показании? — спросил несколько опешенный Иван Федорович. Он именно хотел
было пугнуть его тем, что объявит про их тогдашний
разговор, а оказалось, что тот уж и сам все объявил.
Странно
было и то, что Алеша не искал с ним
разговоров о Мите и сам не начинал никогда, а лишь отвечал на вопросы Ивана.
— Почему, почему я убийца? О Боже! — не выдержал наконец Иван, забыв, что всё о себе отложил под конец
разговора. — Это все та же Чермашня-то? Стой, говори, зачем тебе
было надо мое согласие, если уж ты принял Чермашню за согласие? Как ты теперь-то растолкуешь?
— Уже не говорю о том, чего не видал, то
есть о самом преступлении и всей этой катастрофе, но даже третьего дня, во время
разговора со мной, у него
был необъяснимый неподвижный взгляд.
При этом
была, конечно, и робость, и внутренний стыд за эту робость, так что немудрено, что
разговор ее
был неровен — то гневлив, то презрителен и усиленно груб, то вдруг звучала искренняя сердечная нотка самоосуждения, самообвинения.
Он представил его человеком слабоумным, с зачатком некоторого смутного образования, сбитого с толку философскими идеями не под силу его уму и испугавшегося иных современных учений о долге и обязанности, широко преподанных ему практически — бесшабашною жизнию покойного его барина, а может
быть и отца, Федора Павловича, а теоретически — разными странными философскими
разговорами с старшим сыном барина, Иваном Федоровичем, охотно позволявшим себе это развлечение — вероятно, от скуки или от потребности насмешки, не нашедшей лучшего приложения.
В тот же вечер, после
разговора с братом, подсудимый пишет это роковое письмо, и вот это-то письмо и
есть самое главное, самое колоссальное уличение подсудимого в грабеже!
Митя вздрогнул, хотел
было что-то вымолвить, но промолчал. Известие страшно на него подействовало. Видно
было, что ему мучительно хотелось бы узнать подробности
разговора, но что он опять боится сейчас спросить: что-нибудь жестокое и презрительное от Кати
было бы ему как удар ножом в эту минуту.
Неточные совпадения
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку на базар и, дабы сделать вид его более омерзительным, надели на него сарафан (так как в числе последователей Козырева учения
было много женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что и исполнялось. К вечеру Ионки не стало.
Все это
были, однако ж, одни faз́ons de parler, [
Разговоры (франц.).] и, в сущности, виконт готов
был стать на сторону какого угодно убеждения или догмата, если имел в виду, что за это ему перепадет лишний четвертак.
Еще отец, нарочно громко заговоривший с Вронским, не кончил своего
разговора, как она
была уже вполне готова смотреть на Вронского, говорить с ним, если нужно, точно так же, как она говорила с княгиней Марьей Борисовной, и, главное, так, чтобы всё до последней интонации и улыбки
было одобрено мужем, которого невидимое присутствие она как будто чувствовала над собой в эту минуту.
— Что? о вчерашнем
разговоре? — сказал Левин, блаженно щурясь и отдуваясь после оконченного обеда и решительно не в силах вспомнить, какой это
был вчерашний
разговор.
Левин не отвечал. Сказанное ими в
разговоре слово о том, что он действует справедливо только в отрицательном смысле, занимало его. «Неужели только отрицательно можно
быть справедливым?» спрашивал он себя.