Неточные совпадения
Но ведь есть
такие деликатные читатели, которые непременно захотят дочитать до конца,
чтобы не ошибиться в беспристрастном суждении; таковы, например, все русские критики.
Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того,
чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже
так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов
так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз,
чтобы совсем уж покончить дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Случилось
так, что и генеральша скоро после того умерла, но выговорив, однако, в завещании обоим малюткам по тысяче рублей каждому «на их обучение, и
чтобы все эти деньги были на них истрачены непременно, но с тем,
чтобы хватило вплоть до совершеннолетия, потому что слишком довольно и
такой подачки для этаких детей, а если кому угодно, то пусть сам раскошеливается», и проч., и проч.
Хотя, к несчастию, не понимают эти юноши, что жертва жизнию есть, может быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве
таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того только,
чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, —
такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не по силам.
Он видел, как многие из приходивших с больными детьми или взрослыми родственниками и моливших,
чтобы старец возложил на них руки и прочитал над ними молитву, возвращались вскорости, а иные
так и на другой же день, обратно и, падая со слезами пред старцем, благодарили его за исцеление их больных.
Федор Павлович, кажется, первый и, кажется, шутя подал мысль о том,
чтобы сойтись всем в келье старца Зосимы и, хоть и не прибегая к прямому его посредничеству, все-таки как-нибудь сговориться приличнее, причем сан и лицо старца могли бы иметь нечто внушающее и примирительное.
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово вести себя прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить,
так я не намерен,
чтобы меня с вами на одну доску здесь поставили… Видите, какой человек, — обратился он к монаху, — я вот с ним боюсь входить к порядочным людям.
И ведь знает человек, что никто не обидел его, а что он сам себе обиду навыдумал и налгал для красы, сам преувеличил,
чтобы картину создать, к слову привязался и из горошинки сделал гору, — знает сам это, а все-таки самый первый обижается, обижается до приятности, до ощущения большого удовольствия, а тем самым доходит и до вражды истинной…
Он пошел из кельи, Алеша и послушник бросились,
чтобы свести его с лестницы. Алеша задыхался, он рад был уйти, но рад был и тому, что старец не обижен и весел. Старец направился к галерее,
чтобы благословить ожидавших его. Но Федор Павлович все-таки остановил его в дверях кельи.
Знайте же, что это я все время нарочно,
чтобы вас испробовать,
так представлялся.
Али может быть
такой грех,
чтобы превысил Божью любовь?
Если же вы и со мной теперь говорили столь искренно для того,
чтобы, как теперь от меня, лишь похвалу получить за вашу правдивость, то, конечно, ни до чего не дойдете в подвигах деятельной любви;
так все и останется лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет как призрак.
— Ведь вы давеча почему не ушли после «любезно-то лобызаше» и согласились в
такой неприличной компании оставаться? А потому, что чувствовали себя униженным и оскорбленным и остались,
чтобы для реваншу выставить ум. Теперь уж вы не уйдете, пока им ума своего не выставите.
— То есть в двух словах, — упирая на каждое слово, проговорил опять отец Паисий, — по иным теориям, слишком выяснившимся в наш девятнадцатый век, церковь должна перерождаться в государство,
так как бы из низшего в высший вид,
чтобы затем в нем исчезнуть, уступив науке, духу времени и цивилизации.
Таким образом, все происходит без малейшего сожаления церковного, ибо во многих случаях там церквей уже и нет вовсе, а остались лишь церковники и великолепные здания церквей, сами же церкви давно уже стремятся там к переходу из низшего вида, как церковь, в высший вид, как государство,
чтобы в нем совершенно исчезнуть.
Не далее как дней пять тому назад, в одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего
такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что
такого закона природы:
чтобы человек любил человечество — не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие.
Иван Федорович прибавил при этом в скобках, что в этом-то и состоит весь закон естественный,
так что уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила,
чтобы продолжать мировую жизнь.
— Позвольте, — неожиданно крикнул вдруг Дмитрий Федорович, —
чтобы не ослышаться: «Злодейство не только должно быть дозволено, но даже признано самым необходимым и самым умным выходом из положения всякого безбожника»!
Так или не
так?
— Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его. Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное
такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех есть». Дай вам Бог,
чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле, и да благословит Бог пути ваши!
— Я нарочно и сказал,
чтобы вас побесить, потому что вы от родства уклоняетесь, хотя все-таки вы родственник, как ни финтите, по святцам докажу; за тобой, Иван Федорович, я в свое время лошадей пришлю, оставайся, если хочешь, и ты. Вам же, Петр Александрович, даже приличие велит теперь явиться к отцу игумену, надо извиниться в том, что мы с вами там накутили…
— Я… я не то
чтобы думал, — пробормотал Алеша, — а вот как ты сейчас стал про это
так странно говорить, то мне и показалось, что я про это сам думал.
Вот в эти-то мгновения он и любил,
чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле, был
такой человек, преданный, твердый, совсем не
такой, как он, не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство и видел и знал все тайны, но все же из преданности допускал бы это все, не противился, главное — не укорял и ничем бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды
так бы и защитил его, — от кого?
Раз случилось, что новый губернатор нашей губернии, обозревая наездом наш городок, очень обижен был в своих лучших чувствах, увидав Лизавету, и хотя понял, что это «юродивая», как и доложили ему, но все-таки поставил на вид, что молодая девка, скитающаяся в одной рубашке, нарушает благоприличие, а потому
чтобы сего впредь не было.
Не пьянствую я, а лишь «лакомствую», как говорит твой свинья Ракитин, который будет статским советником и все будет говорить «лакомствую». Садись. Я бы взял тебя, Алешка, и прижал к груди, да
так,
чтобы раздавить, ибо на всем свете… по-настоящему… по-на-сто-яще-му… (вникни! вникни!) люблю только одного тебя!
Главное, то чувствовал, что «Катенька» не то
чтобы невинная институтка
такая, а особа с характером, гордая и в самом деле добродетельная, а пуще всего с умом и образованием, а у меня ни того, ни другого.
Слушай: ведь я, разумеется, завтра же приехал бы руки просить,
чтобы все это благороднейшим,
так сказать, образом завершить и
чтобы никто, стало быть, этого не знал и не мог бы знать.
— И вот я тебя кликнул и перетащил сюда сегодня, сегодняшнего числа, — запомни! — с тем
чтобы послать тебя, и опять-таки сегодня же, к Катерине Ивановне, и…
Как раз пред тем, как я Грушеньку пошел бить, призывает меня в то самое утро Катерина Ивановна и в ужасном секрете,
чтобы покамест никто не знал (для чего, не знаю, видно,
так ей было нужно), просит меня съездить в губернский город и там по почте послать три тысячи Агафье Ивановне, в Москву; потому в город,
чтобы здесь и не знали.
— А когда они прибудут, твои три тысячи? Ты еще и несовершеннолетний вдобавок, а надо непременно, непременно,
чтобы ты сегодня уже ей откланялся, с деньгами или без денег, потому что я дальше тянуть не могу, дело на
такой точке стало. Завтра уже поздно, поздно. Я тебя к отцу пошлю.
— А я насчет того-с, — заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, — что если этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с, то никакого опять-таки, по-моему, не было бы греха и в том, если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего,
чтобы спасти тем самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет и искупить малодушие.
Но старшие и опытнейшие из братии стояли на своем, рассуждая, что «кто искренно вошел в эти стены,
чтобы спастись, для тех все эти послушания и подвиги окажутся несомненно спасительными и принесут им великую пользу; кто же, напротив, тяготится и ропщет, тот все равно как бы и не инок и напрасно только пришел в монастырь,
такому место в миру.
Вот Иван-то этого самого и боится и сторожит меня, чтоб я не женился, а для того наталкивает Митьку,
чтобы тот на Грушке женился:
таким образом хочет и меня от Грушки уберечь (будто бы я ему денег оставлю, если на Грушке не женюсь!), а с другой стороны, если Митька на Грушке женится,
так Иван его невесту богатую себе возьмет, вот у него расчет какой!
— Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил, и тотчас к нему побежит. А услышит если сегодня, что тот меня до полусмерти, слабого старика, избил,
так, пожалуй, бросит его, да ко мне придет навестить… Вот ведь мы какими характерами одарены — только
чтобы насупротив делать. Я ее насквозь знаю! А что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да я тебе и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
— Когда я носил вот
такой, как у вас, мешочек,
так у нас носили на левом боку,
чтобы правою рукой тотчас достать; а у вас ваш мешок на правом боку, вам неловко доставать.
Алеша безо всякой предумышленной хитрости начал прямо с этого делового замечания, а между тем взрослому и нельзя начинать иначе, если надо войти прямо в доверенность ребенка и особенно целой группы детей. Надо именно начинать серьезно и деловито и
так,
чтобы было совсем на равной ноге; Алеша понимал это инстинктом.
— Войдите, войдите ко мне сюда, — настойчиво и повелительно закричала она, — теперь уж без глупостей! О Господи, что ж вы стояли и молчали
такое время? Он мог истечь кровью, мама! Где это вы, как это вы? Прежде всего воды, воды! Надо рану промыть, просто опустить в холодную воду,
чтобы боль перестала, и держать, все держать… Скорей, скорей воды, мама, в полоскательную чашку. Да скорее же, — нервно закончила она. Она была в совершенном испуге; рана Алеши страшно поразила ее.
Я спрашивал себя много раз: есть ли в мире
такое отчаяние,
чтобы победило во мне эту исступленную и неприличную, может быть, жажду жизни, и решил, что, кажется, нет
такого, то есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам не захочу, мне
так кажется.
— Непременно
так, полюбить прежде логики, как ты говоришь, непременно
чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму. Вот что мне давно уже мерещится. Половина твоего дела сделана, Иван, и приобретена: ты жить любишь. Теперь надо постараться тебе о второй твоей половине, и ты спасен.
— Утром? Я не говорил, что утром… А впрочем, может, и утром. Веришь ли, я ведь здесь обедал сегодня, единственно
чтобы не обедать со стариком, до того он мне стал противен. Я от него от одного давно бы уехал. А ты что
так беспокоишься, что я уезжаю. У нас с тобой еще бог знает сколько времени до отъезда. Целая вечность времени, бессмертие!
— Да нас-то с тобой чем это касается? — засмеялся Иван, — ведь свое-то мы успеем все-таки переговорить, свое-то, для чего мы пришли сюда? Чего ты глядишь с удивлением? Отвечай: мы для чего здесь сошлись?
Чтобы говорить о любви к Катерине Ивановне, о старике и Дмитрии? О загранице? О роковом положении России? Об императоре Наполеоне?
Так ли, для этого ли?
— Сам понимаешь, значит, для чего. Другим одно, а нам, желторотым, другое, нам прежде всего надо предвечные вопросы разрешить, вот наша забота. Вся молодая Россия только лишь о вековечных вопросах теперь и толкует. Именно теперь, как старики все полезли вдруг практическими вопросами заниматься. Ты из-за чего все три месяца глядел на меня в ожидании?
Чтобы допросить меня: «Како веруеши али вовсе не веруеши?» — вот ведь к чему сводились ваши трехмесячные взгляды, Алексей Федорович, ведь
так?
Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, еще не умеющее даже осмыслить, что с ней делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слезками к «Боженьке»,
чтобы тот защитил его, — понимаешь ли ты эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой Божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея
так нужна и создана!
«Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого ты пришел? — спрашивает его мой старик и сам отвечает ему за него, — нет, не имеешь,
чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано, и
чтобы не отнять у людей свободы, за которую ты
так стоял, когда был на земле.
Он именно ставит в заслугу себе и своим, что наконец-то они побороли свободу и сделали
так для того,
чтобы сделать людей счастливыми.
Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит,
чтобы сыскать то, пред чем мне или другому преклониться, но
чтобы сыскать
такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и
чтобы непременно все вместе.
Видишь: предположи, что нашелся хотя один из всех этих желающих одних только материальных и грязных благ — хоть один только
такой, как мой старик инквизитор, который сам ел коренья в пустыне и бесновался, побеждая плоть свою,
чтобы сделать себя свободным и совершенным, но однако же, всю жизнь свою любивший человечество и вдруг прозревший и увидавший, что невелико нравственное блаженство достигнуть совершенства воли с тем,
чтобы в то же время убедиться, что миллионы остальных существ Божиих остались устроенными лишь в насмешку, что никогда не в силах они будут справиться со своею свободой, что из жалких бунтовщиков никогда не выйдет великанов для завершения башни, что не для
таких гусей великий идеалист мечтал о своей гармонии.
И если бы хоть один
такой очутился во главе всей этой армии, «жаждущей власти для одних только грязных благ», то неужели же не довольно хоть одного
такого,
чтобы вышла трагедия?
Мало того: довольно и одного
такого, стоящего во главе,
чтобы нашлась наконец настоящая руководящая идея всего римского дела со всеми его армиями и иезуитами, высшая идея этого дела.
— Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты в
такой серьез берешь? Уж не думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, к иезуитам,
чтобы стать в сонме людей, поправляющих его подвиг? О Господи, какое мне дело! Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там — кубок об пол!