Неточные совпадения
Но таким образом еще усложняется первоначальное мое затруднение: если уж я,
то есть
сам биограф, нахожу, что и одного-то романа, может быть, было бы для такого скромного и неопределенного героя излишне,
то каково
же являться с двумя и чем объяснить такую с моей стороны заносчивость?
Ведь знал
же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж
самым спокойным образом, кончила, однако
же,
тем, что
сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за
того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег,
то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
Деда его,
то есть
самого господина Миусова, отца Аделаиды Ивановны, тогда уже не было в живых; овдовевшая супруга его, бабушка Мити, переехавшая в Москву, слишком расхворалась, сестры
же повышли замуж, так что почти целый год пришлось Мите пробыть у слуги Григория и проживать у него в дворовой избе.
Впрочем, если бы папаша о нем и вспомнил (не мог
же он в
самом деле не знать о его существовании),
то и
сам сослал бы его опять в избу, так как ребенок все
же мешал бы ему в его дебоширстве.
Не взяв
же никакого вознаграждения, Федор Павлович с супругой не церемонился и, пользуясь
тем, что она, так сказать, пред ним «виновата» и что он ее почти «с петли снял», пользуясь, кроме
того, ее феноменальным смирением и безответностью, даже попрал ногами
самые обыкновенные брачные приличия.
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам,
то молодому человеку в первые его два года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден был все это время кормить и содержать себя
сам и в
то же время учиться.
Узнав
же имя автора, заинтересовались и
тем, что он уроженец нашего города и сын «вот этого
самого Федора Павловича».
Он с
самого детства любил уходить в угол и книжки читать, и, однако
же, и товарищи его до
того полюбили, что решительно можно было назвать его всеобщим любимцем во все время пребывания его в школе.
Неутешная супруга Ефима Петровича, почти тотчас
же по смерти его, отправилась на долгий срок в Италию со всем семейством, состоявшим все из особ женского пола, а Алеша попал в дом к каким-то двум дамам, которых он прежде никогда и не видывал, каким-то дальним родственницам Ефима Петровича, но на каких условиях, он
сам того не знал.
В
самое же последнее время он как-то обрюзг, как-то стал терять ровность, самоотчетность, впал даже в какое-то легкомыслие, начинал одно и кончал другим, как-то раскидывался и все чаще и чаще напивался пьян, и если бы не все
тот же лакей Григорий, тоже порядочно к
тому времени состарившийся и смотревший за ним иногда вроде почти гувернера,
то, может быть, Федор Павлович и не прожил бы без особых хлопот.
Хотя, к несчастию, не понимают эти юноши, что жертва жизнию есть, может быть,
самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для
того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения
той же правде и
тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не по силам.
— Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь
же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти
самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров,
то есть все
же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
Странное
же и мгновенное исцеление беснующейся и бьющейся женщины, только лишь, бывало, ее подведут к дарам, которое объясняли мне притворством и сверх
того фокусом, устраиваемым чуть ли не
самими «клерикалами», происходило, вероятно, тоже
самым натуральным образом, и подводившие ее к дарам бабы, а главное, и
сама больная, вполне веровали, как установившейся истине, что нечистый дух, овладевший больною, никогда не может вынести, если ее, больную, подведя к дарам, наклонят пред ними.
Он говорил так
же откровенно, как вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя
самого: чем больше я люблю человечество вообще,
тем меньше я люблю людей в частности,
то есть порознь, как отдельных лиц.
Я
же возразил ему, что, напротив, церковь должна заключать
сама в себе все государство, а не занимать в нем лишь некоторый угол, и что если теперь это почему-нибудь невозможно,
то в сущности вещей несомненно должно быть поставлено прямою и главнейшею целью всего дальнейшего развития христианского общества.
Когда
же римское языческое государство возжелало стать христианским,
то непременно случилось так, что, став христианским, оно лишь включило в себя церковь, но
само продолжало оставаться государством языческим по-прежнему, в чрезвычайно многих своих отправлениях.
Христова
же церковь, вступив в государство, без сомнения не могла уступить ничего из своих основ, от
того камня, на котором стояла она, и могла лишь преследовать не иначе как свои цели, раз твердо поставленные и указанные ей
самим Господом, между прочим: обратить весь мир, а стало быть, и все древнее языческое государство в церковь.
Если
же возвращается в общество,
то нередко с такою ненавистью, что
самое общество как бы уже
само отлучает от себя.
Во многих случаях, казалось бы, и у нас
то же; но в
том и дело, что, кроме установленных судов, есть у нас, сверх
того, еще и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником, как с милым и все еще дорогим сыном своим, а сверх
того, есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и не деятельный, но все
же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и преступником
самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
Правда, — усмехнулся старец, — теперь общество христианское пока еще
само не готово и стоит лишь на семи праведниках; но так как они не оскудевают,
то и пребывает все
же незыблемо, в ожидании своего полного преображения из общества как союза почти еще языческого во единую вселенскую и владычествующую церковь.
— Да что
же это в
самом деле такое? — воскликнул Миусов, как бы вдруг прорвавшись, — устраняется на земле государство, а церковь возводится на степень государства! Это не
то что ультрамонтанство, это архиультрамонтанство! Это папе Григорию Седьмому не мерещилось!
— Это он отца, отца! Что
же с прочими? Господа, представьте себе: есть здесь бедный, но почтенный человек, отставной капитан, был в несчастье, отставлен от службы, но не гласно, не по суду, сохранив всю свою честь, многочисленным семейством обременен. А три недели
тому наш Дмитрий Федорович в трактире схватил его за бороду, вытащил за эту
самую бороду на улицу и на улице всенародно избил, и все за
то, что
тот состоит негласным поверенным по одному моему делишку.
Вы
же теперь меня упрекаете
тем, что я имею слабость к этой госпоже, тогда как
сами же учили ее заманить меня!
Спорные
же порубки в лесу и эту ловлю рыбы (где все это — он и
сам не знал) он решил им уступить окончательно, раз навсегда, сегодня
же,
тем более что все это очень немногого стоило, и все свои иски против монастыря прекратить.
Опять нотабене. Никогда и ничего такого особенного не значил наш монастырь в его жизни, и никаких горьких слез не проливал он из-за него. Но он до
того увлекся выделанными слезами своими, что на одно мгновение чуть было себе
сам не поверил; даже заплакал было от умиления; но в
тот же миг почувствовал, что пора поворачивать оглобли назад. Игумен на злобную ложь его наклонил голову и опять внушительно произнес...
Жена его, Марфа Игнатьевна, несмотря на
то что пред волей мужа беспрекословно всю жизнь склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчас после освобождения крестьян, уйти от Федора Павловича в Москву и там начать какую-нибудь торговлишку (у них водились кое-какие деньжонки); но Григорий решил тогда
же и раз навсегда, что баба врет, «потому что всякая баба бесчестна», но что уходить им от прежнего господина не следует, каков бы он там
сам ни был, «потому что это ихний таперича долг».
— Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович
самым полным голосом, — да чего
же я шепчу? Ну, вот
сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До
тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!
— К ней и к отцу! Ух! Совпадение! Да ведь я тебя для чего
же и звал-то, для чего и желал, для чего алкал и жаждал всеми изгибами души и даже ребрами? Чтобы послать тебя именно к отцу от меня, а потом и к ней, к Катерине Ивановне, да
тем и покончить и с ней, и с отцом. Послать ангела. Я мог бы послать всякого, но мне надо было послать ангела. И вот ты
сам к ней и к отцу.
— Нет, не далеко, — с жаром проговорил Алеша. (Видимо, эта мысль давно уже в нем была.) — Всё одни и
те же ступеньки. Я на
самой низшей, а ты вверху, где-нибудь на тринадцатой. Я так смотрю на это дело, но это всё одно и
то же, совершенно однородное. Кто ступил на нижнюю ступеньку,
тот все равно непременно вступит и на верхнюю.
Ибо едва только я скажу мучителям: «Нет, я не христианин и истинного Бога моего проклинаю», как тотчас
же я
самым высшим Божьим судом немедленно и специально становлюсь анафема проклят и от церкви святой отлучен совершенно как бы иноязычником, так даже, что в
тот же миг-с — не
то что как только произнесу, а только что помыслю произнести, так что даже
самой четверти секунды тут не пройдет-с, как я отлучен, — так или не так, Григорий Васильевич?
Да и
сам Бог вседержитель с татарина если и будет спрашивать, когда
тот помрет,
то, полагаю, каким-нибудь
самым малым наказанием (так как нельзя
же совсем не наказать его), рассудив, что ведь неповинен
же он в
том, если от поганых родителей поганым на свет произошел.
Ты мне вот что скажи, ослица: пусть ты пред мучителями прав, но ведь ты сам-то в себе все
же отрекся от веры своей и
сам же говоришь, что в
тот же час был анафема проклят, а коли раз уж анафема, так тебя за эту анафему по головке в аду не погладят.
— Это сумления нет-с, что
сам в себе я отрекся, а все
же никакого и тут специально греха не было-с, а коли был грешок,
то самый обыкновенный весьма-с.
— Рассудите
сами, Григорий Васильевич, — ровно и степенно, сознавая победу, но как бы и великодушничая с разбитым противником, продолжал Смердяков, — рассудите
сами, Григорий Васильевич: ведь сказано
же в Писании, что коли имеете веру хотя бы на
самое малое даже зерно и притом скажете сей горе, чтобы съехала в море,
то и съедет, нимало не медля, по первому
же вашему приказанию.
Что
же, Григорий Васильевич, коли я неверующий, а вы столь верующий, что меня беспрерывно даже ругаете,
то попробуйте сами-с сказать сей горе, чтобы не
то чтобы в море (потому что до моря отсюда далеко-с), но даже хоть в речку нашу вонючую съехала, вот что у нас за садом течет,
то и увидите
сами в
тот же момент, что ничего не съедет-с, а все останется в прежнем порядке и целости, сколько бы вы ни кричали-с.
Опять-таки и
то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с
самых даже высоких лиц до
самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух, да и
то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, —
то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие,
то неужели
же всех сих остальных,
то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь
тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них не простит?
— Брат, а ты, кажется, и не обратил внимания, как ты обидел Катерину Ивановну
тем, что рассказал Грушеньке о
том дне, а
та сейчас ей бросила в глаза, что вы
сами «к кавалерам красу тайком продавать ходили!» Брат, что
же больше этой обиды? — Алешу всего более мучила мысль, что брат точно рад унижению Катерины Ивановны, хотя, конечно,
того быть не могло.
Не святее
же мы мирских за
то, что сюда пришли и в сих стенах затворились, а, напротив, всякий сюда пришедший, уже
тем самым, что пришел сюда, познал про себя, что он хуже всех мирских и всех и вся на земле…
— Монах в гарнитуровых штанах! — крикнул мальчик, все
тем же злобным и вызывающим взглядом следя за Алешей, да кстати и став в позу, рассчитывая, что Алеша непременно бросится на него теперь, но Алеша повернулся, поглядел на него и пошел прочь. Но не успел он сделать и трех шагов, как в спину его больно ударился пущенный мальчиком
самый большой булыжник, который только был у него в кармане.
Мальчик молча и задорно ждал лишь одного, что вот теперь Алеша уж несомненно на него бросится; видя
же, что
тот даже и теперь не бросается, совершенно озлился, как зверенок: он сорвался с места и кинулся
сам на Алешу, и не успел
тот шевельнуться, как злой мальчишка, нагнув голову и схватив обеими руками его левую руку, больно укусил ему средний ее палец.
Между
тем сам Дмитрий Федорович вдруг прямо объявил ему вчера, что даже рад соперничеству брата Ивана и что это ему
же, Дмитрию, во многом поможет.
— Да я и
сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша
тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в
том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с
самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с
самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но надо
же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
И до
тех пор пока дама не заговорила
сама и пока объяснялся Алеша с хозяином, она все время так
же надменно и вопросительно переводила свои большие карие глаза с одного говорившего на другого.
— Как низости? В какой низости? Это
то, что она подслушивает за дочерью, так это ее право, а не низость, — вспыхнула Lise. — Будьте уверены, Алексей Федорович, что когда я
сама буду матерью и у меня будет такая
же дочь, как я,
то я непременно буду за нею подслушивать.
— Это чтобы стих-с,
то это существенный вздор-с. Рассудите
сами: кто
же на свете в рифму говорит? И если бы мы стали все в рифму говорить, хотя бы даже по приказанию начальства,
то много ли бы мы насказали-с? Стихи не дело, Марья Кондратьевна.
Теперь
же, может быть, они в эту
самую минуту в трактире этом сидят с братцем Иваном Федоровичем, так как Иван Федорович домой обедать не приходили, а Федор Павлович отобедали час
тому назад одни и теперь почивать легли.
Солидарность в грехе между людьми я понимаю, понимаю солидарность и в возмездии, но не с детками
же солидарность в грехе, и если правда в
самом деле в
том, что и они солидарны с отцами их во всех злодействах отцов,
то уж, конечно, правда эта не от мира сего и мне непонятна.
Я не знаю, кто ты, и знать не хочу: ты ли это или только подобие его, но завтра
же я осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и
тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра
же по одному моему мановению бросится подгребать к твоему костру угли, знаешь ты это?
Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между
тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим.
Реши
же сам, кто был прав: ты или
тот, который тогда вопрошал тебя?