Неточные совпадения
Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же,
тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную
ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за
того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег,
то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
Статейки эти, говорят, были так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход, и уж в этом одном молодой человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над
тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая в столицах, по обыкновению, с утра до
ночи обивает пороги разных газет и журналов, не умея ничего лучше выдумать, кроме вечного повторения одной и
той же просьбы о переводах с французского или о переписке.
Случалось (но, впрочем, чрезвычайно редко), что Федор Павлович шел даже
ночью во флигель будить Григория, чтобы
тот на минутку пришел к нему.
Так случилось, что в
тот самый день, как похоронили шестипалого крошку, Марфа Игнатьевна, проснувшись
ночью, услышала словно плач новорожденного ребенка.
Домой,
то есть в дом
тех хозяев, у которых жил ее покойный отец, она являлась примерно раз в неделю, а по зимам приходила и каждый день, но только лишь на
ночь, и ночует либо в сенях, либо в коровнике.
Догадка эта показалась правдоподобною, Карпа помнили, именно помнили, что в
те самые
ночи, под осень, он по городу шлялся и троих ограбил.
— Ее. У этих шлюх, здешних хозяек, нанимает каморку Фома. Фома из наших мест, наш бывший солдат. Он у них прислуживает,
ночью сторожит, а днем тетеревей ходит стрелять, да
тем и живет. Я у него тут и засел; ни ему, ни хозяйкам секрет не известен,
то есть что я здесь сторожу.
В переднем углу помещалось несколько икон, пред которыми на
ночь зажигалась лампадка… не столько из благоговения, сколько для
того, чтобы комната на
ночь была освещена.
Федор Павлович ложился по
ночам очень поздно, часа в три, в четыре утра, а до
тех пор все, бывало, ходит по комнате или сидит в креслах и думает.
Воротясь в другую комнату, в
ту самую, в которой поутру старец принимал гостей, Алеша, почти не раздеваясь и сняв лишь сапоги, улегся на кожаном, жестком и узком диванчике, на котором он и всегда спал, давно уже, каждую
ночь, принося лишь подушку.
Алеша больно почувствовал, что за
ночь бойцы собрались с новыми силами, а сердце их с наступившим днем опять окаменело: «Отец раздражен и зол, он выдумал что-то и стал на
том; а что Дмитрий?
Тот тоже за
ночь укрепился, тоже, надо быть, раздражен и зол, и тоже что-нибудь, конечно, надумал…
— В
тот самый день он у меня в лихорадке был-с, всю
ночь бредил.
Они били, секли, пинали ее ногами, не зная сами за что, обратили все тело ее в синяки; наконец дошли и до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали ее на всю
ночь в отхожее место, и за
то, что она не просилась
ночью (как будто пятилетний ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может в эти лета научиться проситься), — за это обмазывали ей все лицо ее калом и заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла!
Потом он с великим недоумением припоминал несколько раз в своей жизни, как мог он вдруг, после
того как расстался с Иваном, так совсем забыть о брате Дмитрии, которого утром, всего только несколько часов назад, положил непременно разыскать и не уходить без
того, хотя бы пришлось даже не воротиться на эту
ночь в монастырь.
Пройдет
ночь, наутро и они тоже, как и Федор Павлович, мучительски мучить меня начнут: «Зачем не пришла, скоро ль покажется», — и точно я опять-таки и пред ними виноват выхожу-с в
том, что ихняя госпожа не явилась.
Они, как сами изволите знать (если только изволите это знать), уже несколько дней, как
то есть
ночь али даже вечер, так тотчас сызнутри и запрутся.
Но Григорий Васильевич не приходит-с, потому служу им теперь в комнатах один я-с — так они сами определили с
той самой минуты, как начали эту затею с Аграфеной Александровной, а на
ночь так и я теперь, по ихнему распоряжению, удаляюсь и ночую во флигеле, с
тем чтобы до полночи мне не спать, а дежурить, вставать и двор обходить, и ждать, когда Аграфена Александровна придут-с, так как они вот уже несколько дней ее ждут, словно как помешанные.
Тут начались расспросы именно из таких, на которые Смердяков сейчас жаловался Ивану Федоровичу,
то есть все насчет ожидаемой посетительницы, и мы эти расспросы здесь опустим. Чрез полчаса дом был заперт, и помешанный старикашка похаживал один по комнатам, в трепетном ожидании, что вот-вот раздадутся пять условных стуков, изредка заглядывая в темные окна и ничего в них не видя, кроме
ночи.
Замечательно тоже, что никто из них, однако же, не полагал, что умрет он в самую эту же
ночь,
тем более что в этот последний вечер жизни своей он, после глубокого дневного сна, вдруг как бы обрел в себе новую силу, поддерживавшую его во всю длинную эту беседу с друзьями.
Томил его несколько вначале арест слуги, но скорая болезнь, а потом и смерть арестанта успокоили его, ибо умер
тот, по всей очевидности (рассуждал он тогда), не от ареста или испуга, а от простудной болезни, приобретенной именно во дни его бегов, когда он, мертво пьяный, валялся целую
ночь на сырой земле.
Начал чтение, сейчас после панихиды, отец Иосиф; отец же Паисий, сам пожелавший читать потом весь день и всю
ночь, пока еще был очень занят и озабочен, вместе с отцом настоятелем скита, ибо вдруг стало обнаруживаться, и чем далее,
тем более, и в монастырской братии, и в прибывавших из монастырских гостиниц и из города толпами мирских нечто необычайное, какое-то неслыханное и «неподобающее» даже волнение и нетерпеливое ожидание.
Обходя скит, отец Паисий вдруг вспомянул об Алеше и о
том, что давно он его не видел, с самой почти
ночи.
Пять лет
тому как завез меня сюда Кузьма — так я сижу, бывало, от людей хоронюсь, чтоб меня не видали и не слыхали, тоненькая, глупенькая, сижу да рыдаю,
ночей напролет не сплю — думаю: «И уж где ж он теперь, мой обидчик?
Смеется, должно быть, с другою надо мной, и уж я ж его, думаю, только бы увидеть его, встретить когда:
то уж я ж ему отплачу, уж я ж ему отплачу!»
Ночью в темноте рыдаю в подушку и все это передумаю, сердце мое раздираю нарочно, злобой его утоляю: «Уж я ж ему, уж я ж ему отплачу!» Так, бывало, и закричу в темноте.
Так вот нет же, никто
того не видит и не знает во всей вселенной, а как сойдет мрак ночной, все так же, как и девчонкой, пять лет
тому, лежу иной раз, скрежещу зубами и всю
ночь плачу: «Уж я ж ему, да уж я ж ему, думаю!» Слышал ты это все?
Пока разыскал там его Митя, отправившись в эту соседнюю деревню все на
тех же, уже измученных лошадях, наступила почти уже
ночь.
Во всем городе потом говорили, что он тогда, укатив с Грушенькой в Мокрое, «просадил в одну
ночь и следующий за
тем день три тысячи разом и воротился с кутежа без гроша, в чем мать родила».
Это была
та самая
ночь, а может, и
тот самый час, когда Алеша, упав на землю, «исступленно клялся любить ее во веки веков».
Тут, конечно, прямо представляется, что в решении молодого человека идти
ночью, почти в одиннадцать часов, в дом к совершенно незнакомой ему светской барыне, поднять ее, может быть, с постели, с
тем чтобы задать ей удивительный по своей обстановке вопрос, заключалось, может быть, гораздо еще больше шансов произвести скандал, чем идти к Федору Павловичу.
Это была маленькая комнатка в одно окно, сейчас за
тою большою комнатой, в которой
ночью танцевали и шел пир горой.
Верите ли, господа, не
то, не
то меня мучило больше всего в эту
ночь, что я старика слугу убил и что грозила Сибирь, и еще когда? — когда увенчалась любовь моя и небо открылось мне снова!
Несмотря на видимое отвращение молодого человека показывать, Ипполит Кириллович расспрашивал его долго и лишь от него узнал все подробности
того, что составляло, так сказать, «роман» Мити в эту
ночь.
Ночь настала безлунная, не
то что темная, а почти черная.
Он в
тот ужасный день меня почти от смерти спас, придя ко мне
ночью.
Вообразите, вдруг с ней в одну
ночь — это четыре дня
тому, сейчас после
того, как вы в последний раз были и ушли, — вдруг с ней
ночью припадок, крик, визг, истерика!
— Знаете, я про жида этого как прочла,
то всю
ночь так и тряслась в слезах.
Но все же не могу умолчать и теперь о
том, что когда Иван Федорович, идя, как уже описал я,
ночью с Алешей от Катерины Ивановны, сказал ему: «Я-то до нее не охотник», —
то страшно лгал в
ту минуту: он безумно любил ее, хотя правда и
то, что временами ненавидел ее до
того, что мог даже убить.
— Зачем ко мне. В дом их ждал, потому сумления для меня уже не было никакого в
том, что они в эту самую
ночь прибудут, ибо им, меня лишимшись и никаких сведений не имемши, беспременно приходилось самим в дом влезть через забор-с, как они умели-с, и что ни есть совершить.
Так я тогда всегда мог-с, на другой день али даже в
ту же самую ночь-с за образа слазить и деньги эти самые унести-с, все бы на Дмитрия Федоровича и свалилось.
Несчастный молодой человек, возвратясь домой, в
ту же
ночь застрелился; я был при нем неотлучно до последнего момента…
Многое было приобретено: человек, отдающий, в благородном порыве, последние пять тысяч, и потом
тот же человек, убивающий отца
ночью с целью ограбить его на три тысячи, — это было нечто отчасти и несвязуемое.
Видите ли, господа присяжные заседатели, в доме Федора Павловича в
ночь преступления было и перебывало пять человек: во-первых, сам Федор Павлович, но ведь не он же убил себя, это ясно; во-вторых, слуга его Григорий, но ведь
того самого чуть не убили, в-третьих, жена Григория, служанка Марфа Игнатьевна, но представить ее убийцей своего барина просто стыдно.
Там, лежа за перегородкой, он, вероятнее всего, чтоб вернее изобразиться больным, начнет, конечно, стонать,
то есть будить их всю
ночь (как и было, по показанию Григория и жены его), — и все это, все это для
того, чтоб
тем удобнее вдруг встать и потом убить барина!
Во все эти два месяца, с
той самой роковой для него
ночи, он ничего не разъяснил, ни одного объяснительного реального обстоятельства к прежним фантастическим показаниям своим не прибавил; все это, дескать, мелочи, а вы верьте на честь!
„Так, скажут, но ведь он в
ту же
ночь кутил, сорил деньгами, у него обнаружено полторы тысячи рублей — откуда же он взял их?“ Но ведь именно потому, что обнаружено было всего только полторы тысячи, а другой половины суммы ни за что не могли отыскать и обнаружить, именно
тем и доказывается, что эти деньги могли быть совсем не
те, совсем никогда не бывшие ни в каком пакете.
Скажут: „Все-таки он не умел объяснить, где взял эти полторы тысячи, которые на нем обнаружены, кроме
того, все знали, что до этой
ночи у него не было денег“.
«Господа присяжные заседатели, вы помните
ту страшную
ночь, о которой так много еще сегодня говорили, когда сын, через забор, проник в дом отца и стал наконец лицом к лицу с своим, родившим его, врагом и обидчиком.
— И вот что еще хотел тебе сказать, — продолжал каким-то зазвеневшим вдруг голосом Митя, — если бить станут дорогой аль там,
то я не дамся, я убью, и меня расстреляют. И это двадцать ведь лет! Здесь уж ты начинают говорить. Сторожа мне ты говорят. Я лежал и сегодня всю
ночь судил себя: не готов! Не в силах принять! Хотел «гимн» запеть, а сторожевского тыканья не могу осилить! За Грушу бы все перенес, все… кроме, впрочем, побой… Но ее туда не пустят.