Неточные совпадения
И ведь
знает человек, что никто не обидел его, а что он сам себе обиду навыдумал и налгал для красы, сам преувеличил, чтобы картину создать, к слову привязался и из горошинки сделал гору, —
знает сам это, а все-таки самый первый обижается, обижается до приятности, до ощущения
большого удовольствия, а тем самым доходит и до вражды истинной…
И хотя он отлично
знал, что с каждым будущим словом все
больше и нелепее будет прибавлять к сказанному уже вздору еще такого же, — но уж сдержать себя не мог и полетел как с горы.
Но и этого еще мало, я еще
больше тебе могу привесть: я
знаю, что у него уж дней пять как вынуты три тысячи рублей, разменены в сотенные кредитки и упакованы в
большой пакет под пятью печатями, а сверху красною тесемочкой накрест перевязаны.
И без того уж
знаю, что царствия небесного в полноте не достигну (ибо не двинулась же по слову моему гора, значит, не очень-то вере моей там верят, и не очень уж
большая награда меня на том свете ждет), для чего же я еще сверх того и безо всякой уже пользы кожу с себя дам содрать?
— Я потому так ждала вас, что от вас от одного могу теперь
узнать всю правду — ни от кого
больше!
Эта тетка,
знаешь, сама самовластная, это ведь родная сестра московской той генеральши, она поднимала еще
больше той нос, да муж был уличен в казнокрадстве, лишился всего, и имения, и всего, и гордая супруга вдруг понизила тон, да с тех пор и не поднялась.
Но я не могу
больше жить, если не скажу вам того, что родилось в моем сердце, а этого никто, кроме нас двоих, не должен до времени
знать.
Кроме сего, он и прежде, еще до прихода в монастырь, был в
большом предубеждении против старчества, которое
знал доселе лишь по рассказам и принимал его вслед за многими другими решительно за вредное новшество.
— Мама, ради Бога, принесите корпию; корпию и этой едкой мутной воды для порезов, ну как ее зовут! У нас есть, есть, есть… Мама, вы сами
знаете, где стклянка, в спальне вашей в шкапике направо, там
большая стклянка и корпия…
— Я не
знаю, о чем вы спросите меня, — выговорил с зардевшимся лицом Алеша, — я только
знаю, что я вас люблю и желаю вам в эту минуту счастья
больше, чем себе самому!.. Но ведь я ничего не
знаю в этих делах… — вдруг зачем-то поспешил он прибавить.
Я
знаю, что это бы не надо мне вам говорить, что было бы
больше достоинства с моей стороны просто выйти от вас; было бы и не так для вас оскорбительно.
Милый Алексей Федорович, вы ведь не
знали этого:
знайте же, что мы все, все — я, обе ее тетки — ну все, даже Lise, вот уже целый месяц как мы только того и желаем и молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее
знать не хочет и нисколько не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит
больше всего на свете.
Ты еще в таких летах, что тебе нельзя всего
знать, что
большие знают, прибегу — все расскажу, что можно тебе сообщить.
Только стал он из школы приходить больно битый, это третьего дня я все
узнал, и вы правы-с;
больше уж в школу эту я его не пошлю-с.
Знаете, детки коли молчаливые да гордые, да слезы долго перемогают в себе, да как вдруг прорвутся, если горе
большое придет, так ведь не то что слезы потекут-с, а брызнут, словно ручьи-с.
— Да нет же, нет! Спасением моим клянусь вам, что нет! И никто не
узнает никогда, только мы: я, вы, да она, да еще одна дама, ее
большой друг…
Знаешь, у нас
больше битье,
больше розга и плеть, и это национально: у нас прибитые гвоздями уши немыслимы, мы все-таки европейцы, но розги, но плеть — это нечто уже наше и не может быть у нас отнято.
Я
знаю наверно, есть такие секущие, которые разгорячаются с каждым ударом до сладострастия, до буквального сладострастия, с каждым последующим ударом все
больше и
больше, все прогрессивнее.
Там убийцы, разбойники, а ты чего такого успел нагрешить, что себя
больше всех обвиняешь?» — «Матушка, кровинушка ты моя, говорит (стал он такие любезные слова тогда говорить, неожиданные), кровинушка ты моя милая, радостная,
знай, что воистину всякий пред всеми за всех и за все виноват.
И как это мы жили, сердились и ничего не
знали тогда?» Так он вставал со сна, каждый день все
больше и
больше умиляясь и радуясь и весь трепеща любовью.
«Я
больше вашего в этом, говорит, убежден, потом
узнаете почему».
— Я-то изыду! — проговорил отец Ферапонт, как бы несколько и смутившись, но не покидая озлобления своего, — ученые вы! От
большого разума вознеслись над моим ничтожеством. Притек я сюда малограмотен, а здесь, что и
знал, забыл, сам Господь Бог от премудрости вашей меня, маленького, защитил…
«Ты сама баба не промах, — сказал он ей, отделяя ей тысяч с восемь, — сама и орудуй, но
знай, что, кроме ежегодного содержания по-прежнему, до самой смерти моей,
больше ничего от меня не получишь, да и в завещании ничего
больше тебе не отделю».
— Да черт вас дери всех и каждого! — завопил он вдруг, — и зачем я, черт, с тобою связался!
Знать я тебя не хочу
больше отселева. Пошел один, вон твоя дорога!
— Это вы все потом, потом! — замахала на него рукой в свою очередь госпожа Хохлакова, — да и все, что бы вы ни сказали, я
знаю все наперед, я уже говорила вам это. Вы просите какой-то суммы, вам нужны три тысячи, но я вам дам
больше, безмерно
больше, я вас спасу. Дмитрий Федорович, но надо, чтобы вы меня послушались!
— Какое трех!
Больше,
больше, — вскинулся Митя, —
больше шести,
больше десяти может быть. Я всем говорил, всем кричал! Но я решился, уж так и быть, помириться на трех тысячах. Мне до зарезу нужны были эти три тысячи… так что тот пакет с тремя тысячами, который, я
знал, у него под подушкой, приготовленный для Грушеньки, я считал решительно как бы у меня украденным, вот что, господа, считал своим, все равно как моею собственностью…
А
знал один Смердяков, только один Смердяков, и никто
больше!..
Илюша же и говорить не мог. Он смотрел на Колю своими
большими и как-то ужасно выкатившимися глазами, с раскрытым ртом и побледнев как полотно. И если бы только
знал не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно могла влиять такая минута на здоровье больного мальчика, то ни за что бы не решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но в комнате понимал это, может быть, лишь один Алеша. Что же до штабс-капитана, то он весь как бы обратился в самого маленького мальчика.
Помните? Великолепно! Чему вы смеетесь? Уж не думаете ли вы, что я вам все наврал? («А что, если он
узнает, что у меня в отцовском шкафу всего только и есть один этот нумер „Колокола“, а
больше я из этого ничего не читал?» — мельком, но с содроганием подумал Коля.)
Опросив Феню, Алеша
узнал, что барыня в какой-то
большой и особливой тревоге еще со вчерашнего дня.
— Ракитин
знает. Много
знает Ракитин, черт его дери! В монахи не пойдет. В Петербург собирается. Там, говорит, в отделение критики, но с благородством направления. Что ж, может пользу принесть и карьеру устроить. Ух, карьеру они мастера! Черт с эфикой! Я-то пропал, Алексей, я-то, Божий ты человек! Я тебя
больше всех люблю. Сотрясается у меня сердце на тебя, вот что. Какой там был Карл Бернар?
— Что не я убил, это вы
знаете сами доподлинно. И думал я, что умному человеку и говорить о сем
больше нечего.
— Друг мой, я
знаю одного прелестнейшего и милейшего русского барчонка: молодого мыслителя и
большого любителя литературы и изящных вещей, автора поэмы, которая обещает, под названием: «Великий инквизитор»… Я его только и имел в виду!
Неточные совпадения
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и
большая честь вам, да все,
знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли… И батюшка будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Хлестаков. Черт его
знает, что такое, только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)
Больше ничего нет?
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем
больше думаешь… черт его
знает, не
знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Аммос Федорович. Я думаю, Антон Антонович, что здесь тонкая и
больше политическая причина. Это значит вот что: Россия… да… хочет вести войну, и министерия-то, вот видите, и подослала чиновника, чтобы
узнать, нет ли где измены.
Он
больше виноват: говядину мне подает такую твердую, как бревно; а суп — он черт
знает чего плеснул туда, я должен был выбросить его за окно. Он меня морил голодом по целым дням… Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем. За что ж я… Вот новость!