Неточные совпадения
Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам
знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен
ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов его жизни?
— Сами давно
знаете, что надо делать, ума в вас довольно: не предавайтесь пьянству и словесному невоздержанию, не предавайтесь сладострастию, а особенно обожанию денег, да закройте
ваши питейные дома, если не можете всех, то хоть два или три. А главное, самое главное — не лгите.
— Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами
знаете это свойство
вашего сердца; и в этом вся мука его. Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех есть». Дай вам Бог, чтобы решение сердца
вашего постигло вас еще на земле, и да благословит Бог пути
ваши!
Ваше преподобие, поверьте, что я всех обнаруженных здесь подробностей в точности не
знал, не хотел им верить и только теперь в первый раз
узнаю…
— На дуэль! — завопил опять старикашка, задыхаясь и брызгая с каждым словом слюной. — А вы, Петр Александрович Миусов,
знайте, сударь, что, может быть, во всем
вашем роде нет и не было выше и честнее — слышите, честнее — женщины, как эта, по-вашему, тварь, как вы осмелились сейчас назвать ее! А вы, Дмитрий Федорович, на эту же «тварь»
вашу невесту променяли, стало быть, сами присудили, что и невеста
ваша подошвы ее не стоит, вот какова эта тварь!
— А чего ты весь трясешься?
Знаешь ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в
вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
— Нет, ты фон Зон.
Ваше преподобие,
знаете вы, что такое фон Зон? Процесс такой уголовный был: его убили в блудилище — так, кажется, у вас сии места именуются, — убили и ограбили и, несмотря на его почтенные лета, вколотили в ящик, закупорили и из Петербурга в Москву отослали в багажном вагоне, за нумером. А когда заколачивали, то блудные плясавицы пели песни и играли на гуслях, то есть на фортоплясах. Так вот это тот самый фон Зон и есть. Он из мертвых воскрес, так ли, фон Зон?
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не скажу, а вы
знаете, что я на сей счет могила, а вот что хотел я вам только на сей счет тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше
вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
— Нет, не сержусь. Я
ваши мысли
знаю. Сердце у вас лучше головы.
— А
знаете что, ангел-барышня, — вдруг протянула она самым уже нежным и слащавейшим голоском, —
знаете что, возьму я да
вашу ручку и не поцелую. — И она засмеялась маленьким развеселым смешком.
— Но Боже! — вскрикнула вдруг Катерина Ивановна, всплеснув руками, — он-то! Он мог быть так бесчестен, так бесчеловечен! Ведь он рассказал этой твари о том, что было там, в тогдашний роковой, вечно проклятый, проклятый день! «Приходили красу продавать, милая барышня!» Она
знает!
Ваш брат подлец, Алексей Федорович!
—
Узнать о
вашем здоровье, — проговорил Алеша.
— Мама, ради Бога, принесите корпию; корпию и этой едкой мутной воды для порезов, ну как ее зовут! У нас есть, есть, есть… Мама, вы сами
знаете, где стклянка, в спальне
вашей в шкапике направо, там большая стклянка и корпия…
— Это ничего, ничего! — с плачем продолжала она, — это от расстройства, от сегодняшней ночи, но подле таких двух друзей, как вы и брат
ваш, я еще чувствую себя крепкою… потому что
знаю… вы оба меня никогда не оставите…
Милый Алексей Федорович, вы ведь не
знали этого:
знайте же, что мы все, все — я, обе ее тетки — ну все, даже Lise, вот уже целый месяц как мы только того и желаем и молим, чтоб она разошлась с
вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее
знать не хочет и нисколько не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на свете.
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша, продолжая сидеть. — Значит,
ваш мальчик — добрый мальчик, любит отца и бросился на меня как на брата
вашего обидчика… Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я
знаю это, и если только ему возможно будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться с вами опять в том самом месте, то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
Ибо что он тогда вынес, как
вашему братцу руки целовал и кричал ему: «Простите папочку, простите папочку», — то это только Бог один
знает да я-с.
И вот так-то детки наши — то есть не
ваши, а наши-с, детки презренных, но благородных нищих-с, — правду на земле еще в девять лет от роду узнают-с.
Я имею право вам открыть про ее оскорбление, я даже должен так сделать, потому что она,
узнав про
вашу обиду и
узнав все про
ваше несчастное положение, поручила мне сейчас… давеча… снести вам это вспоможение от нее… но только от нее одной, не от Дмитрия, который и ее бросил, отнюдь нет, и не от меня, от брата его, и не от кого-нибудь, а от нее, только от нее одной!
В этом
ваше спасение, а главное, для
вашего мальчика — и
знаете, поскорее бы, до зимы бы, до холодов, и написали бы нам оттуда, и остались бы мы братьями…
— Ах, Боже мой, какая тут низость? Если б обыкновенный светский разговор какой-нибудь и я бы подслушивала, то это низость, а тут родная дочь заперлась с молодым человеком… Слушайте, Алеша,
знайте, я за вами тоже буду подсматривать, только что мы обвенчаемся, и
знайте еще, что я все письма
ваши буду распечатывать и всё читать… Это уж вы будьте предуведомлены…
— Я
знаю, кроме того, что вас мучают
ваши братья, отец?
— А, это «единый безгрешный» и его кровь! Нет, не забыл о нем и удивлялся, напротив, все время, как ты его долго не выводишь, ибо обыкновенно в спорах все
ваши его выставляют прежде всего.
Знаешь, Алеша, ты не смейся, я когда-то сочинил поэму, с год назад. Если можешь потерять со мной еще минут десять, то я б ее тебе рассказал?
С другой стороны, такая статья-с, как только сейчас смеркнется, да и раньше того, братец
ваш с оружьем в руках явится по соседству: «Смотри, дескать, шельма, бульонщик: проглядишь ее у меня и не дашь мне
знать, что пришла, — убью тебя прежде всякого».
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат
ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков,
узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
«Я больше
вашего в этом, говорит, убежден, потом
узнаете почему».
— Я-то изыду! — проговорил отец Ферапонт, как бы несколько и смутившись, но не покидая озлобления своего, — ученые вы! От большого разума вознеслись над моим ничтожеством. Притек я сюда малограмотен, а здесь, что и
знал, забыл, сам Господь Бог от премудрости
вашей меня, маленького, защитил…
Я теперь до
вашего прихода лежала здесь, ждала, думала, судьбу мою всю разрешала, и никогда вам не
узнать, что у меня в сердце было.
—
Знаю,
знаю, что вы в горячке, все
знаю, вы и не можете быть в другом состоянии духа, и что бы вы ни сказали, я все
знаю наперед. Я давно взяла
вашу судьбу в соображение, Дмитрий Федорович, я слежу за нею и изучаю ее… О, поверьте, что я опытный душевный доктор, Дмитрий Федорович.
— Из города эти, двое господ… Из Черней возвращались, да и остались. Один-то, молодой, надоть быть родственник господину Миусову, вот только как звать забыл… а другого, надо полагать, вы тоже
знаете: помещик Максимов, на богомолье, говорит, заехал в монастырь
ваш там, да вот с родственником этим молодым господина Миусова и ездит…
— Ах, это прекрасный, прекрасный человек, я знакома с Михаилом Макаровичем. Непременно, именно к нему. Как вы находчивы, Петр Ильич, и как хорошо это вы все придумали;
знаете, я бы никак на
вашем месте этого не придумала!
— Непременно! — восторженно прыгнула к своему бюро госпожа Хохлакова. — И
знаете, вы меня поражаете, вы меня просто потрясаете
вашею находчивостью и
вашим умением в этих делах… Вы здесь служите? Как это приятно услышать, что вы здесь служите…
— Вы напрасно беспокоитесь за старика слугу Григория Васильева.
Узнайте, что он жив, очнулся и, несмотря на тяжкие побои, причиненные ему вами, по его и
вашему теперь показанию, кажется, останется жив несомненно, по крайней мере по отзыву доктора.
Буду, буду спокоен, весел буду, передайте ей по безмерной доброте души
вашей, что я весел, весел, смеяться даже начну сейчас,
зная, что с ней такой ангел-хранитель, как вы.
— И вообще, если бы вы начали
вашу повесть со систематического описания всего
вашего вчерашнего дня с самого утра? Позвольте, например,
узнать: зачем вы отлучались из города и когда именно поехали и приехали… и все эти факты…
— Вполне последую
вашим благоразумным советам, — ввязался вдруг прокурор, обращаясь к Мите, — но от вопроса моего, однако, не откажусь. Нам слишком существенно необходимо
узнать, для чего именно вам понадобилась такая сумма, то есть именно в три тысячи?
— И
знали про эти знаки только покойный родитель
ваш, вы и слуга Смердяков? И никто более? — еще раз осведомился Николай Парфенович.
— А ведь если
знал про эти знаки и Смердяков, а вы радикально отвергаете всякое на себя обвинение в смерти
вашего родителя, то вот не он ли, простучав условленные знаки, заставил
вашего отца отпереть себе, а затем и… совершил преступление?
— Ох, дети, дети, как опасны
ваши лета. Нечего делать, птенцы, придется с вами просидеть не
знаю сколько. А время-то, время-то, ух!
— Илюша часто, очень часто поминал об вас, даже,
знаете, во сне, в бреду. Видно, что вы ему очень, очень были дороги прежде… до того случая… с ножиком. Тут есть и еще причина… Скажите, это
ваша собака?
И признаюсь, эта черта в
вашем характере, которую я
узнал понаслышке, всего более заинтересовала меня.
Наступаю на него и
узнаю штуку: каким-то он образом сошелся с лакеем покойного отца
вашего (который тогда еще был в живых) Смердяковым, а тот и научи его, дурачка, глупой шутке, то есть зверской шутке, подлой шутке — взять кусок хлеба, мякишу, воткнуть в него булавку и бросить какой-нибудь дворовой собаке, из таких, которые с голодухи кусок, не жуя, глотают, и посмотреть, что из этого выйдет.
— Еще скажите, Карамазов: что такое этот отец? Я его
знаю, но что он такое по
вашему определению: шут, паяц?
— Не беспокойтесь; правда, холодно, но я не простудлив. Пойдемте, однако же. Кстати: как
ваше имя, я
знаю, что Коля, а дальше?
— Вы так думаете? Таково
ваше убеждение? — пристально смотрел на него Коля. —
Знаете, вы довольно любопытную мысль сказали; я теперь приду домой и шевельну мозгами на этот счет. Признаюсь, я так и ждал, что от вас можно кой-чему поучиться. Я пришел у вас учиться, Карамазов, — проникновенным и экспансивным голосом заключил Коля.
— И это вы говорите мне! — вскричал Коля, — а я, представьте, я думал — я уже несколько раз, вот теперь как я здесь, думал, что вы меня презираете! Если б вы только
знали, как я дорожу
вашим мнением!
— Ну как же не я? — залепетала она опять, — ведь это я, я почти за час предлагала ему золотые прииски, и вдруг «сорокалетние прелести»! Да разве я затем? Это он нарочно! Прости ему вечный судья за сорокалетние прелести, как и я прощаю, но ведь это… ведь это
знаете кто? Это
ваш друг Ракитин.
— Ах, милый, милый Алексей Федорович, тут-то, может быть, самое главное, — вскрикнула госпожа Хохлакова, вдруг заплакав. — Бог видит, что я вам искренно доверяю Lise, и это ничего, что она вас тайком от матери позвала. Но Ивану Федоровичу,
вашему брату, простите меня, я не могу доверить дочь мою с такою легкостью, хотя и продолжаю считать его за самого рыцарского молодого человека. А представьте, он вдруг и был у Lise, а я этого ничего и не
знала.
Я, разумеется, и не претендовала на его частые визиты,
зная, сколько у него теперь и без того хлопот, — vous comprenez, cette affaire et la mort terrible de votre papa, [вы понимаете, это дело и ужасная смерть
вашего отца (фр.).] — только вдруг
узнаю, что он был опять, только не у меня, а у Lise, это уже дней шесть тому, пришел, просидел пять минут и ушел.
— Я
вашему брату Дмитрию Федоровичу конфет в острог послала. Алеша,
знаете, какой вы хорошенький! Я вас ужасно буду любить за то, что вы так скоро позволили мне вас не любить.