Неточные совпадения
Ведь
знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно
от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
Подробностей не
знаю, но слышал лишь то, что будто воспитанницу, кроткую, незлобивую и безответную, раз сняли с петли, которую она привесила на гвозде в чулане, — до того тяжело было ей переносить своенравие и вечные попреки этой, по-видимому не злой, старухи, но бывшей лишь нестерпимейшею самодуркой
от праздности.
Когда и кем насадилось оно и в нашем подгородном монастыре, не могу сказать, но в нем уже считалось третье преемничество старцев, и старец Зосима был из них последним, но и он уже почти помирал
от слабости и болезней, а заменить его даже и не
знали кем.
И наконец лишь
узнали, что этот святой страстотерпец нарушил послушание и ушел
от своего старца, а потому без разрешения старца не мог быть и прощен, даже несмотря на свои великие подвиги.
От него же
узнал Алеша все подробности того важного дела, которое связало в последнее время обоих старших братьев замечательною и тесною связью.
Но впоследствии я с удивлением
узнал от специалистов-медиков, что тут никакого нет притворства, что это страшная женская болезнь, и кажется, по преимуществу у нас на Руси, свидетельствующая о тяжелой судьбе нашей сельской женщины, болезнь, происходящая
от изнурительных работ слишком вскоре после тяжелых, неправильных, безо всякой медицинской помощи родов; кроме того,
от безвыходного горя,
от побоев и проч., чего иные женские натуры выносить по общему примеру все-таки не могут.
Многие из теснившихся к нему женщин заливались слезами умиления и восторга, вызванного эффектом минуты; другие рвались облобызать хоть край одежды его, иные что-то причитали. Он благословлял всех, а с иными разговаривал. Кликушу он уже
знал, ее привели не издалека, из деревни всего верст за шесть
от монастыря, да и прежде ее водили к нему.
— Об этом, конечно, говорить еще рано. Облегчение не есть еще полное исцеление и могло произойти и
от других причин. Но если что и было, то ничьею силой, кроме как Божиим изволением. Все
от Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он монаху, — а то не во всякое время могу: хвораю и
знаю, что дни мои сочтены.
Вот в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем не такой, как он, не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство и видел и
знал все тайны, но все же из преданности допускал бы это все, не противился, главное — не укорял и ничем бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды так бы и защитил его, —
от кого?
О последнем обстоятельстве Алеша
узнал, и уж конечно совсем случайно,
от своего друга Ракитина, которому решительно все в их городишке было известно, и,
узнав, позабыл, разумеется, тотчас.
А тогда, получив эти шесть,
узнал я вдруг заведомо по одному письмецу
от приятеля про одну любопытнейшую вещь для себя, именно что подполковником нашим недовольны, что подозревают его не в порядке, одним словом, что враги его готовят ему закуску.
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста,
от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не скажу, а вы
знаете, что я на сей счет могила, а вот что хотел я вам только на сей счет тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
Только в этот раз (я тогда
узнал все это совершенно случайно
от подростка, слюнявого сынишки Трифонова, сына и наследника, развратнейшего мальчишки, какого свет производил), в этот раз, говорю, Трифонов, возвратясь с ярмарки, ничего не возвратил.
Когда она выбежала, я был при шпаге; я вынул шпагу и хотел было тут же заколоть себя, для чего — не
знаю, глупость была страшная, конечно, но, должно быть,
от восторга.
— Червонца стоит твое слово, ослица, и пришлю тебе его сегодня же, но в остальном ты все-таки врешь, врешь и врешь;
знай, дурак, что здесь мы все
от легкомыслия лишь не веруем, потому что нам некогда: во-первых, дела одолели, а во-вторых, времени Бог мало дал, всего во дню определил только двадцать четыре часа, так что некогда и выспаться, не только покаяться.
— Я потому так ждала вас, что
от вас
от одного могу теперь
узнать всю правду — ни
от кого больше!
Видите, я, может быть, гораздо более
знаю, чем даже вы сами; мне не известий
от вас нужно.
Мне вот что
от вас нужно: мне надо
знать ваше собственное, личное последнее впечатление о нем, мне нужно, чтобы вы мне рассказали в самом прямом, неприкрашенном, в грубом даже (о, во сколько хотите грубом!) виде — как вы сами смотрите на него сейчас и на его положение после вашей с ним встречи сегодня?
— Я вас предупреждала, — говорила ей старшая тетка, — я вас удерживала
от этого шага… вы слишком пылки… разве можно было решиться на такой шаг! Вы этих тварей не
знаете, а про эту говорят, что она хуже всех… Нет, вы слишком своевольны!
Он
знал тоже, что есть из братии весьма негодующие и на то, что, по обычаю, даже письма
от родных, получаемые скитниками, приносились сначала к старцу, чтоб он распечатывал их прежде получателей.
«Алексей Федорович, — писала она, — пишу вам
от всех секретно, и
от мамаши, и
знаю, как это нехорошо.
— Как же вы
узнаете его
от синицы-то?
Вчера было глупость мне в голову пришла, когда я тебе на сегодня велел приходить: хотел было я через тебя
узнать насчет Митьки-то, если б ему тысячку, ну другую, я бы теперь отсчитал, согласился ли бы он, нищий и мерзавец, отселева убраться совсем, лет на пять, а лучше на тридцать пять, да без Грушки и уже
от нее совсем отказаться, а?
— Мама, я совсем не
знала, что он подходит, я вовсе не
от него в эту комнату захотела переехать.
— Это ничего, ничего! — с плачем продолжала она, — это
от расстройства,
от сегодняшней ночи, но подле таких двух друзей, как вы и брат ваш, я еще чувствую себя крепкою… потому что
знаю… вы оба меня никогда не оставите…
Я
знаю, что это бы не надо мне вам говорить, что было бы больше достоинства с моей стороны просто выйти
от вас; было бы и не так для вас оскорбительно.
И вот так-то детки наши — то есть не ваши, а наши-с, детки презренных, но благородных нищих-с, — правду на земле еще в девять лет
от роду узнают-с.
А мы с ним, надо вам знать-с, каждый вечер и допрежь того гулять выходили, ровно по тому самому пути, по которому с вами теперь идем,
от самой нашей калитки до вон того камня большущего, который вон там на дороге сиротой лежит у плетня и где выгон городской начинается: место пустынное и прекрасное-с.
Я имею право вам открыть про ее оскорбление, я даже должен так сделать, потому что она,
узнав про вашу обиду и
узнав все про ваше несчастное положение, поручила мне сейчас… давеча… снести вам это вспоможение
от нее… но только
от нее одной, не
от Дмитрия, который и ее бросил, отнюдь нет, и не
от меня,
от брата его, и не
от кого-нибудь, а
от нее, только
от нее одной!
— Кроме того, что это честно приобретено,
от столь уважаемой и святой «сестры-с»,
знаете ли вы, что я маменьку и Ниночку — горбатенького-то ангела моего, дочку-то, полечить теперь могу?
— Достанет, достанет! — воскликнул Алеша, — Катерина Ивановна вам пришлет еще, сколько угодно, и
знаете ли, у меня тоже есть деньги, возьмите сколько вам надо, как
от брата, как
от друга, потом отдадите…
— Я его теперь очень ищу, я очень бы желал его видеть или
от вас
узнать, где он теперь находится. Поверьте, что по очень важному для него же самого делу.
Я сейчас здесь сидел и
знаешь что говорил себе: не веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что всё, напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования — а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь
от него, пока его весь не осилю!
— Да почем же я
знал, что я ее вовсе не люблю! Хе-хе! Вот и оказалось, что нет. А ведь как она мне нравилась! Как она мне даже давеча нравилась, когда я речь читал. И
знаешь ли, и теперь нравится ужасно, а между тем как легко
от нее уехать. Ты думаешь, я фанфароню?
— Утром? Я не говорил, что утром… А впрочем, может, и утром. Веришь ли, я ведь здесь обедал сегодня, единственно чтобы не обедать со стариком, до того он мне стал противен. Я
от него
от одного давно бы уехал. А ты что так беспокоишься, что я уезжаю. У нас с тобой еще бог
знает сколько времени до отъезда. Целая вечность времени, бессмертие!
Да, ты, может быть, это
знаешь», — прибавил он в проникновенном раздумье, ни на мгновение не отрываясь взглядом
от своего пленника.
Кто
знает, может быть, этот проклятый старик, столь упорно и столь по-своему любящий человечество, существует и теперь в виде целого сонма многих таковых единых стариков и не случайно вовсе, а существует как согласие, как тайный союз, давно уже устроенный для хранения тайны, для хранения ее
от несчастных и малосильных людей, с тем чтобы сделать их счастливыми.
Тосковать ему случалось часто и прежде, и не диво бы, что пришла она в такую минуту, когда он завтра же, порвав вдруг со всем, что его сюда привлекло, готовился вновь повернуть круто в сторону и вступить на новый, совершенно неведомый путь, и опять совсем одиноким, как прежде, много надеясь, но не
зная на что, многого, слишком многого ожидая
от жизни, но ничего не умея сам определить ни в ожиданиях, ни даже в желаниях своих.
— А зачем ему к отцу проходить, да еще потихоньку, если, как ты сам говоришь, Аграфена Александровна и совсем не придет, — продолжал Иван Федорович, бледнея
от злобы, — сам же ты это говоришь, да и я все время, тут живя, был уверен, что старик только фантазирует и что не придет к нему эта тварь. Зачем же Дмитрию врываться к старику, если та не придет? Говори! Я хочу твои мысли
знать.
Заплакала мать
от радости, да и с горя: «
Знать, близка кончина его, коли такая в нем вдруг перемена».
«Матушка, радость моя, я ведь
от веселья, а не
от горя это плачу; мне ведь самому хочется пред ними виноватым быть, растолковать только тебе не могу, ибо не
знаю, как их и любить.
Кончается жизнь моя,
знаю и слышу это, но чувствую на каждый оставшийся день мой, как жизнь моя земная соприкасается уже с новою, бесконечною, неведомою, но близко грядущею жизнью,
от предчувствия которой трепещет восторгом душа моя, сияет ум и радостно плачет сердце…
Уходит наконец
от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков,
узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что
от рода его,
от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
Потом уж я твердо
узнал, что принял он вызов мой как бы тоже из ревнивого ко мне чувства: ревновал он меня и прежде, немножко, к жене своей, еще тогда невесте; теперь же подумал, что если та
узнает, что он оскорбление
от меня перенес, а вызвать на поединок не решился, то чтобы не стала она невольно презирать его и не поколебалась любовь ее.
Расставили нас, в двенадцати шагах друг
от друга, ему первый выстрел — стою я пред ним веселый, прямо лицом к лицу, глазом не смигну, любя на него гляжу,
знаю, что сделаю.
Сам я в последние дни никуда не выходил, а потому и
узнать не мог ни
от кого.
«Теперь, думаю, он единый связал меня, и судия мой, не могу уже отказаться
от завтрашней казни моей, ибо он все
знает».
Знай, однако, что никогда ты не был ближе
от смерти.
— Я-то изыду! — проговорил отец Ферапонт, как бы несколько и смутившись, но не покидая озлобления своего, — ученые вы!
От большого разума вознеслись над моим ничтожеством. Притек я сюда малограмотен, а здесь, что и
знал, забыл, сам Господь Бог
от премудрости вашей меня, маленького, защитил…
«Ты сама баба не промах, — сказал он ей, отделяя ей тысяч с восемь, — сама и орудуй, но
знай, что, кроме ежегодного содержания по-прежнему, до самой смерти моей, больше ничего
от меня не получишь, да и в завещании ничего больше тебе не отделю».