Неточные совпадения
Вообще судя, странно было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не
знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни за что и ни в каком случае, если бы сын
у него попросил, но все же всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Когда ему выдавали карманные деньги, которых он сам никогда не просил, то он или по целым неделям не
знал, что с ними делать, или ужасно их не берег, мигом они
у него исчезали.
И вот довольно скоро после обретения могилы матери Алеша вдруг объявил ему, что хочет поступить в монастырь и что монахи готовы допустить его послушником. Он объяснил при этом, что это чрезвычайное желание его и что испрашивает он
у него торжественное позволение как
у отца. Старик уже
знал, что старец Зосима, спасавшийся в монастырском ските, произвел на его «тихого мальчика» особенное впечатление.
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если
у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший;
у того зато правда, тот зато
знает правду; значит, не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
«Ну, теперь заране себя
знаю, раздражен, заспорю… начну горячиться — и себя и идею унижу», — мелькнуло
у него в голове.
Но впоследствии я с удивлением
узнал от специалистов-медиков, что тут никакого нет притворства, что это страшная женская болезнь, и кажется, по преимуществу
у нас на Руси, свидетельствующая о тяжелой судьбе нашей сельской женщины, болезнь, происходящая от изнурительных работ слишком вскоре после тяжелых, неправильных, безо всякой медицинской помощи родов; кроме того, от безвыходного горя, от побоев и проч., чего иные женские натуры выносить по общему примеру все-таки не могут.
«
Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не
у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
Впрочем, некоторая болезненность его лица в настоящую минуту могла быть понятна: все
знали или слышали о чрезвычайно тревожной и «кутящей» жизни, которой он именно в последнее время
у нас предавался, равно как всем известно было и то необычайное раздражение, до которого он достиг в ссорах со своим отцом из-за спорных денег.
— Недостойная комедия, которую я предчувствовал, еще идя сюда! — воскликнул Дмитрий Федорович в негодовании и тоже вскочив с места. — Простите, преподобный отец, — обратился он к старцу, — я человек необразованный и даже не
знаю, как вас именовать, но вас обманули, а вы слишком были добры, позволив нам
у вас съехаться. Батюшке нужен лишь скандал, для чего — это уж его расчет.
У него всегда свой расчет. Но, кажется, я теперь
знаю для чего…
— Именно тебя, — усмехнулся Ракитин. — Поспешаешь к отцу игумену.
Знаю;
у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым принимал, помнишь, такого стола еще не было. Я там не буду, а ты ступай, соусы подавай. Скажи ты мне, Алексей, одно: что сей сон значит? Я вот что хотел спросить.
— Так я и
знал, что он тебе это не объяснит. Мудреного тут, конечно, нет ничего, одни бы, кажись, всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан нарочно. Вот теперь и заговорят все святоши в городе и по губернии разнесут: «Что, дескать, сей сон означает?» По-моему, старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит
у вас.
— Нет, ты фон Зон. Ваше преподобие,
знаете вы, что такое фон Зон? Процесс такой уголовный был: его убили в блудилище — так, кажется,
у вас сии места именуются, — убили и ограбили и, несмотря на его почтенные лета, вколотили в ящик, закупорили и из Петербурга в Москву отослали в багажном вагоне, за нумером. А когда заколачивали, то блудные плясавицы пели песни и играли на гуслях, то есть на фортоплясах. Так вот это тот самый фон Зон и есть. Он из мертвых воскрес, так ли, фон Зон?
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не скажу, а вы
знаете, что я на сей счет могила, а вот что хотел я вам только на сей счет тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют
у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а
у него не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
С своей стороны и она все шесть недель потом как
у нас в городе прожила — ни словечком о себе
знать не дала.
— Клянусь, Алеша, — воскликнул он со страшным и искренним гневом на себя, — верь не верь, но вот как Бог свят, и что Христос есть Господь, клянусь, что я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим чувствам, но
знаю, что я в миллион раз ничтожнее душой, чем она, и что эти лучшие чувства ее — искренни, как
у небесного ангела!
Все я
у него выбрал, все, я это
знаю.
Но и этого еще мало, я еще больше тебе могу привесть: я
знаю, что
у него уж дней пять как вынуты три тысячи рублей, разменены в сотенные кредитки и упакованы в большой пакет под пятью печатями, а сверху красною тесемочкой накрест перевязаны.
На пакете же написано: «Ангелу моему Грушеньке, коли захочет прийти»; сам нацарапал, в тишине и в тайне, и никто-то не
знает, что
у него деньги лежат, кроме лакея Смердякова, в честность которого он верит, как в себя самого.
— Милый! Молодец! Он кофейку выпьет. Не подогреть ли? Да нет, и теперь кипит. Кофе знатный, смердяковский. На кофе да на кулебяки Смердяков
у меня артист, да на уху еще, правда. Когда-нибудь на уху приходи, заранее дай
знать… Да постой, постой, ведь я тебе давеча совсем велел сегодня же переселиться с тюфяком и подушками? Тюфяк-то притащил? хе-хе-хе!..
— Нет, не сержусь. Я ваши мысли
знаю. Сердце
у вас лучше головы.
Знаю, бывало, что так
у ней всегда болезнь начиналась, что завтра же она кликушей выкликать начнет и что смешок этот теперешний, маленький, никакого восторга не означает, ну да ведь хоть и обман, да восторг.
Мой секрет
у вас в руках; завтра, как придете, не
знаю, как и взгляну на вас.
Слова его, конечно, были как бы и нелепые, но ведь Господь
знает, что в них заключалось-то, в этих словах, а
у всех Христа ради юродивых и не такие еще бывают слова и поступки.
— Слышала,
знаю, о, как я желаю с вами говорить! С вами или с кем-нибудь обо всем этом. Нет, с вами, с вами! И как жаль, что мне никак нельзя его видеть! Весь город возбужден, все в ожидании. Но теперь…
знаете ли, что
у нас теперь сидит Катерина Ивановна?
— Мама, ради Бога, принесите корпию; корпию и этой едкой мутной воды для порезов, ну как ее зовут!
У нас есть, есть, есть… Мама, вы сами
знаете, где стклянка, в спальне вашей в шкапике направо, там большая стклянка и корпия…
— Неправда, оно с вами. Я так и
знала, что вы так ответите. Оно
у вас в этом кармане. Я так раскаивалась в этой глупой шутке всю ночь. Воротите же письмо сейчас, отдайте!
— Я высказал только мою мысль, — сказал он. —
У всякой другой вышло бы все это надломленно, вымученно, а
у вас — нет. Другая была бы неправа, а вы правы. Я не
знаю, как это мотивировать, но я вижу, что вы искренни в высшей степени, а потому вы и правы…
— Да я и сам не
знаю…
У меня вдруг как будто озарение… Я
знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не
знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша, продолжая сидеть. — Значит, ваш мальчик — добрый мальчик, любит отца и бросился на меня как на брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я
знаю это, и если только ему возможно будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться с вами опять в том самом месте, то он попросит
у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
— Как не
узнать, что
у вас до меня дело-с?
А мы с ним, надо вам знать-с, каждый вечер и допрежь того гулять выходили, ровно по тому самому пути, по которому с вами теперь идем, от самой нашей калитки до вон того камня большущего, который вон там на дороге сиротой лежит
у плетня и где выгон городской начинается: место пустынное и прекрасное-с.
У меня в К-ской губернии адвокат есть знакомый-с, с детства приятель-с, передавали мне чрез верного человека, что если приеду, то он мне
у себя на конторе место письмоводителя будто бы даст-с, так ведь, кто его
знает, может, и даст…
— Достанет, достанет! — воскликнул Алеша, — Катерина Ивановна вам пришлет еще, сколько угодно, и
знаете ли,
у меня тоже есть деньги, возьмите сколько вам надо, как от брата, как от друга, потом отдадите…
Я не
знаю, как вы, Lise, но я считаю про себя, что
у меня во многом мелкая душа.
Слушайте, Алексей Федорович, почему вы такой грустный все эти дни, и вчера и сегодня; я
знаю, что
у вас есть хлопоты, бедствия, но я вижу, кроме того, что
у вас есть особенная какая-то грусть, секретная может быть, а?
— Утром? Я не говорил, что утром… А впрочем, может, и утром. Веришь ли, я ведь здесь обедал сегодня, единственно чтобы не обедать со стариком, до того он мне стал противен. Я от него от одного давно бы уехал. А ты что так беспокоишься, что я уезжаю.
У нас с тобой еще бог
знает сколько времени до отъезда. Целая вечность времени, бессмертие!
Знаешь,
у нас больше битье, больше розга и плеть, и это национально:
у нас прибитые гвоздями уши немыслимы, мы все-таки европейцы, но розги, но плеть — это нечто уже наше и не может быть
у нас отнято.
Пусть ты невиновен, что не
знал совсем Господа, когда завидовал корму свиней и когда тебя били за то, что ты крал
у них корм (что ты делал очень нехорошо, ибо красть не позволено), — но ты пролил кровь и должен умереть».
Мы
знаем иезуитов, про них говорят дурно, но то ли они, что
у тебя?
С другой стороны, такая статья-с, как только сейчас смеркнется, да и раньше того, братец ваш с оружьем в руках явится по соседству: «Смотри, дескать, шельма, бульонщик: проглядишь ее
у меня и не дашь мне
знать, что пришла, — убью тебя прежде всякого».
А лечение это
у них весьма любопытное-с: настойку такую Марфа Игнатьевна знают-с и постоянно держат, крепкую, на какой-то траве — секретом таким обладают-с.
«Он и всех-то нас святее и исполняет труднейшее, чем по уставу, — сказали бы тогда иноки, — а что в церковь не ходит, то, значит, сам
знает, когда ему ходить,
у него свой устав».
—
Знаю, — безучастно произнес Алеша, и вдруг мелькнул
у него в уме образ брата Дмитрия, но только мелькнул, и хоть напомнил что-то, какое-то дело спешное, которого уже нельзя более ни на минуту откладывать, какой-то долг, обязанность страшную, но и это воспоминание не произвело никакого на него впечатления, не достигло сердца его, в тот же миг вылетело из памяти и забылось. Но долго потом вспоминал об этом Алеша.
Биографию этой девочки
знали, впрочем,
у нас в городе мало и сбивчиво; не
узнали больше и в последнее время, и это даже тогда, когда уже очень многие стали интересоваться такою «раскрасавицей», в какую превратилась в четыре года Аграфена Александровна.
Замечу еще мельком, что хотя
у нас в городе даже многие
знали тогда про нелепое и уродливое соперничество Карамазовых, отца с сыном, предметом которого была Грушенька, но настоящего смысла ее отношений к обоим из них, к старику и к сыну, мало кто тогда понимал.
«Что бы
у ней такое?» — пробормотал Ракитин, вводя Алешу за руку в гостиную. Грушенька стояла
у дивана как бы все еще в испуге. Густая прядь темно-русой косы ее выбилась вдруг из-под наколки и упала на ее правое плечо, но она не заметила и не поправила, пока не вгляделась в гостей и не
узнала их.
— Эх, не секрет, да и сам ты
знаешь, — озабоченно проговорила вдруг Грушенька, повернув голову к Ракитину и отклонясь немного от Алеши, хотя все еще продолжая сидеть
у него на коленях, рукой обняв его шею, — офицер едет, Ракитин, офицер мой едет!
— Так умер старец Зосима! — воскликнула Грушенька. — Господи, а я того и не
знала! — Она набожно перекрестилась. — Господи, да что же я, а я-то
у него на коленках теперь сижу! — вскинулась она вдруг как в испуге, мигом соскочила с колен и пересела на диван. Алеша длинно с удивлением поглядел на нее, и на лице его как будто что засветилось.
Я теперь до вашего прихода лежала здесь, ждала, думала, судьбу мою всю разрешала, и никогда вам не
узнать, что
у меня в сердце было.
В трактире «Столичный город» он уже давно слегка познакомился с одним молодым чиновником и как-то
узнал в трактире же, что этот холостой и весьма достаточный чиновник до страсти любит оружие, покупает пистолеты, револьверы, кинжалы, развешивает
у себя по стенам, показывает знакомым, хвалится, мастер растолковать систему револьвера, как его зарядить, как выстрелить, и проч.