Неточные совпадения
Хотя, к несчастию, не понимают эти юноши, что жертва жизнию есть, может быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку,
хотя бы для того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для
многих из них почти совсем не по силам.
Дмитрий Федорович, никогда у старца не бывавший и даже не видавший его, конечно, подумал, что старцем его
хотят как бы испугать; но так как он и сам укорял себя втайне за
многие особенно резкие выходки в споре с отцом за последнее время, то и принял вызов.
Во
многих случаях, казалось бы, и у нас то же; но в том и дело, что, кроме установленных судов, есть у нас, сверх того, еще и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником, как с милым и все еще дорогим сыном своим, а сверх того, есть и сохраняется,
хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь
хотя и не деятельный, но все же живущий для будущего,
хотя бы в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
Но убранство комнат также не отличалось особым комфортом: мебель была кожаная, красного дерева, старой моды двадцатых годов; даже полы были некрашеные; зато все блистало чистотой, на окнах было
много дорогих цветов; но главную роскошь в эту минуту, естественно, составлял роскошно сервированный стол,
хотя, впрочем, и тут говоря относительно: скатерть была чистая, посуда блестящая; превосходно выпеченный хлеб трех сортов, две бутылки вина, две бутылки великолепного монастырского меду и большой стеклянный кувшин с монастырским квасом, славившимся в околотке.
Даже так случалось, что Федор Павлович
много раз в продолжение своей карьеры мог быть бит, и больно бит, и всегда выручал Григорий,
хотя каждый раз прочитывал ему после того наставление.
С тех пор
многие годы он ни разу о своем ребенке не упомянул, да и Марфа Игнатьевна ни разу при нем про ребенка своего не вспоминала, а когда с кем случалось говорить о своем «деточке», то говорила шепотом,
хотя бы тут и не было Григория Васильевича.
Говорил он о
многом, казалось,
хотел бы все сказать, все высказать еще раз, пред смертною минутой, изо всего недосказанного в жизни, и не поучения лишь одного ради, а как бы жаждая поделиться радостью и восторгом своим со всеми и вся, излиться еще раз в жизни сердцем своим…
— То ли еще узрим, то ли еще узрим! — повторили кругом монахи, но отец Паисий, снова нахмурившись, попросил всех
хотя бы до времени вслух о сем не сообщать никому, «пока еще более подтвердится, ибо
много в светских легкомыслия, да и случай сей мог произойти естественно», — прибавил он осторожно, как бы для очистки совести, но почти сам не веруя своей оговорке, что очень хорошо усмотрели и слушавшие.
Она задыхалась. Она, может быть, гораздо достойнее, искуснее и натуральнее
хотела бы выразить свою мысль, но вышло слишком поспешно и слишком обнаженно.
Много было молодой невыдержки,
многое отзывалось лишь вчерашним раздражением, потребностью погордиться, это она почувствовала сама. Лицо ее как-то вдруг омрачилось, выражение глаз стало нехорошо. Алеша тотчас же заметил все это, и в сердце его шевельнулось сострадание. А тут как раз подбавил и брат Иван.
—
Хотел я его в суд позвать, — продолжал штабс-капитан, — но разверните наш кодекс,
много ль мне придется удовлетворения за личную обиду мою с обидчика получить-с?
— Нет, не покажу, Катерина Осиповна,
хотя бы и она позволила, я не покажу. Я завтра приду и, если
хотите, я с вами о
многом переговорю, а теперь — прощайте!
План его состоял в том, чтобы захватить брата Дмитрия нечаянно, а именно: перелезть, как вчера, через тот плетень, войти в сад и засесть в ту беседку «Если же его там нет, — думал Алеша, — то, не сказавшись ни Фоме, ни хозяйкам, притаиться и ждать в беседке
хотя бы до вечера. Если он по-прежнему караулит приход Грушеньки, то очень может быть, что и придет в беседку…» Алеша, впрочем, не рассуждал слишком
много о подробностях плана, но он решил его исполнить,
хотя бы пришлось и в монастырь не попасть сегодня…
— Это чтобы стих-с, то это существенный вздор-с. Рассудите сами: кто же на свете в рифму говорит? И если бы мы стали все в рифму говорить,
хотя бы даже по приказанию начальства, то
много ли бы мы насказали-с? Стихи не дело, Марья Кондратьевна.
Я спрашивал себя
много раз: есть ли в мире такое отчаяние, чтобы победило во мне эту исступленную и неприличную, может быть, жажду жизни, и решил, что, кажется, нет такого, то есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам не
захочу, мне так кажется.
Этого как бы трепещущего человека старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением,
хотя, может быть, ни с кем во всю жизнь свою не сказал менее слов, как с ним, несмотря на то, что когда-то
многие годы провел в странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси.
Будет оно короче, да и не столь утомительно,
хотя, конечно, повторяю это,
многое Алеша взял и из прежних бесед и совокупил вместе.
Много еще говорил он таких дивных и прекрасных,
хотя и непонятных нам тогда слов.
Матушка долго колебалась: как это с последним сыном расстаться, но, однако, решилась,
хотя и не без
многих слез, думая счастию моему способствовать.
В Петербурге, в кадетском корпусе, пробыл я долго, почти восемь лет, и с новым воспитанием
многое заглушил из впечатлений детских,
хотя и не забыл ничего.
Ибо
хотя покойный старец и привлек к себе
многих, и не столько чудесами, сколько любовью, и воздвиг кругом себя как бы целый мир его любящих, тем не менее, и даже тем более, сим же самым породил к себе и завистников, а вслед за тем и ожесточенных врагов, и явных и тайных, и не только между монастырскими, но даже и между светскими.
Простого же народу входило мало,
хотя и столпилось
много его у ворот скитских.
— Чесо ради пришел еси? Чесо просиши? Како веруеши? — прокричал отец Ферапонт, юродствуя. — Притек здешних ваших гостей изгонять, чертей поганых. Смотрю,
много ль их без меня накопили. Веником их березовым выметать
хочу.
Замечу еще мельком, что
хотя у нас в городе даже
многие знали тогда про нелепое и уродливое соперничество Карамазовых, отца с сыном, предметом которого была Грушенька, но настоящего смысла ее отношений к обоим из них, к старику и к сыну, мало кто тогда понимал.
Он почти задохся; он
многое,
многое хотел сказать, но выскочили одни странные восклицания. Пан неподвижно смотрел на него, на пачку его кредиток, смотрел на Грушеньку и был в видимом недоумении.
— Я тебе
много, пан,
хочу проиграть. Бери карты, закладывай банк!
— А вот чем, пане, я
много говорить не буду: вот тебе деньги, — он вытащил свои кредитки, —
хочешь три тысячи, бери и уезжай куда знаешь.
— Я это воскликнул? Ох, это может быть, господа! Да, к несчастию, я
хотел убить его,
много раз
хотел… к несчастию, к несчастию!
— А черт знает. Из похвальбы, может быть… так… что вот так
много денег прокутил… Из того, может, чтоб об этих зашитых деньгах забыть… да, это именно оттого… черт… который раз вы задаете этот вопрос? Ну, соврал, и кончено, раз соврал и уж не
хотел переправлять. Из-за чего иной раз врет человек?
— Не говорите мне! Вы меня растравляете. А впрочем, мне поделом: я не приходил из самолюбия, из эгоистического самолюбия и подлого самовластия, от которого всю жизнь не могу избавиться,
хотя всю жизнь ломаю себя. Я теперь это вижу, я во
многом подлец, Карамазов!
Видишь, я давно
хотел тебе
многое здесь, в этих облезлых стенах выразить, но молчал о главнейшем: время как будто все еще не приходило.
— Слушай, — проговорил Иван Федорович, словно опять начиная теряться и что-то усиливаясь сообразить, — слушай… Я
много хотел спросить тебя еще, но забыл… Я все забываю и путаюсь… Да! Скажи ты мне хоть это одно: зачем ты пакет распечатал и тут же на полу оставил? Зачем не просто в пакете унес… Ты когда рассказывал, то мне показалось, что будто ты так говорил про этот пакет, что так и надо было поступить… а почему так надо — не могу понять…
Этот вопрос о пакете Фетюкович со своей стороны тоже предлагал всем, кого мог об этом спросить из свидетелей, с такою же настойчивостью, как и прокурор свой вопрос о разделе имения, и ото всех тоже получал лишь один ответ, что пакета никто не видал,
хотя очень
многие о нем слышали.
Он
много и умно говорил про «аффект» и «манию» и выводил, что по всем собранным данным подсудимый пред своим арестом за несколько еще дней находился в несомненном болезненном аффекте и если совершил преступление, то
хотя и сознавая его, но почти невольно, совсем не имея сил бороться с болезненным нравственным влечением, им овладевшим.
На его взгляд, подсудимый как теперь, так и прежде, находится в совершенно нормальном состоянии, и
хотя действительно он должен был пред арестом находиться в положении нервном и чрезвычайно возбужденном, но это могло происходить от
многих самых очевидных причин: от ревности, гнева, беспрерывно пьяного состояния и проч.
Ему стали предлагать вопросы. Он отвечал совсем как-то нехотя, как-то усиленно кратко, с каким-то даже отвращением, все более и более нараставшим,
хотя, впрочем, отвечал все-таки толково. На
многое отговорился незнанием. Про счеты отца с Дмитрием Федоровичем ничего не знал. «И не занимался этим», — произнес он. Об угрозах убить отца слышал от подсудимого. Про деньги в пакете слышал от Смердякова…
В нем, кажется мне, как бы бессознательно, и так рано, выразилось то робкое отчаяние, с которым столь
многие теперь в нашем бедном обществе, убоясь цинизма и разврата его и ошибочно приписывая все зло европейскому просвещению, бросаются, как говорят они, к «родной почве», так сказать, в материнские объятия родной земли, как дети, напуганные призраками, и у иссохшей груди расслабленной матери жаждут
хотя бы только спокойно заснуть и даже всю жизнь проспать, лишь бы не видеть их пугающих ужасов.
Неточные совпадения
Хотя и взяточник, но ведет себя очень солидно; довольно сурьёзен; несколько даже резонёр; говорит ни громко, ни тихо, ни
много, ни мало.
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем,
много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не
хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских
много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень
много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя.
Хотите, прочту?
Г-жа Простакова (к Софье). Убирала покои для твоего любезного дядюшки. Умираю,
хочу видеть этого почтенного старичка. Я об нем
много наслышалась. И злодеи его говорят только, что он немножечко угрюм, а такой-де преразумный, да коли-де кого уж и полюбит, так прямо полюбит.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей
многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие
хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.