Неточные совпадения
Федор же Павлович на все подобные пассажи был даже и по социальному своему положению весьма тогда подготовлен, ибо страстно желал устроить свою карьеру хотя
чем бы то
ни было; примазаться же к хорошей родне и взять приданое было очень заманчиво.
Что же до обоюдной любви, то ее вовсе, кажется, не было —
ни со стороны невесты,
ни с его стороны, несмотря даже на красивость Аделаиды Ивановны.
Очень, очень может быть,
что и она даже не пошла бы за него
ни за
что, если б узнала о нем своевременно побольше подробностей.
Федор Павлович не взял в этот раз
ни гроша, потому
что генеральша рассердилась, ничего не дала и, сверх того, прокляла их обоих; но он и не рассчитывал на этот раз взять, а прельстился лишь замечательною красотой невинной девочки и, главное, ее невинным видом, поразившим его, сладострастника и доселе порочного любителя лишь грубой женской красоты.
Повествуют,
что она мигом, безо всяких объяснений, только
что увидала его, задала ему две знатные и звонкие пощечины и три раза рванула его за вихор сверху вниз, затем, не прибавив
ни слова, направилась прямо в избу к двум мальчикам.
Григорий снес эту пощечину как преданный раб, не сгрубил
ни слова, и когда провожал старую барыню до кареты, то, поклонившись ей в пояс, внушительно произнес,
что ей «за сирот Бог заплатит».
Федор Павлович, сообразив все дело, нашел,
что оно дело хорошее, и в формальном согласии своем насчет воспитания детей у генеральши не отказал потом
ни в одном пункте.
Вообще судя, странно было,
что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег
ни за
что и
ни в каком случае, если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся,
что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Что-то было в нем,
что говорило и внушало (да и всю жизнь потом),
что он не хочет быть судьей людей,
что он не захочет взять на себя осуждения и
ни за
что не осудит.
Мало того, в этом смысле он до того дошел,
что его никто не мог
ни удивить,
ни испугать, и это даже в самой ранней своей молодости.
Видя,
что «Алешка Карамазов», когда заговорят «про это», быстро затыкает уши пальцами, они становились иногда подле него нарочно толпой и, насильно отнимая руки от ушей его, кричали ему в оба уха скверности, а тот рвался, спускался на пол, ложился, закрывался, и все это не говоря им
ни слова, не бранясь, молча перенося обиду.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он
ни за
что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому
что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Всего вероятнее,
что он тогда и сам не знал и не смог бы
ни за
что объяснить:
что именно такое как бы поднялось вдруг из его души и неотразимо повлекло его на какую-то новую, неведомую, но неизбежную уже дорогу.
Скажут, может быть,
что красные щеки не мешают
ни фанатизму,
ни мистицизму; а мне так кажется,
что Алеша был даже больше,
чем кто-нибудь, реалистом.
Надо заметить,
что Алеша, живя тогда в монастыре, был еще ничем не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые дни, и если носил свой подрясник, то добровольно, чтобы
ни от кого в монастыре не отличаться.
Убеждение же в том,
что старец, почивши, доставит необычайную славу монастырю, царило в душе Алеши, может быть, даже сильнее,
чем у кого бы то
ни было в монастыре.
Не смущало его нисколько,
что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: «Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и будут все святы, и будут любить друг друга, и не будет
ни богатых,
ни бедных,
ни возвышающихся,
ни униженных, а будут все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту едят. И
ни одной-то женщины в эти врата не войдет, вот
что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же я слышал,
что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до того доходит,
что уж никакой правды
ни в себе,
ни кругом не различает, а стало быть, входит в неуважение и к себе и к другим.
— Ах, как это с вашей стороны мило и великолепно будет, — вдруг, вся одушевясь, вскричала Lise. — А я ведь маме говорю:
ни за
что он не пойдет, он спасается. Экой, экой вы прекрасный! Ведь я всегда думала,
что вы прекрасный, вот
что мне приятно вам теперь сказать!
Впрочем, я верила, лишь когда была маленьким ребенком, механически,
ни о
чем не думая…
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить
ни с кем в одной комнате, о
чем знаю из опыта.
Если же вы и со мной теперь говорили столь искренно для того, чтобы, как теперь от меня, лишь похвалу получить за вашу правдивость, то, конечно,
ни до
чего не дойдете в подвигах деятельной любви; так все и останется лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет как призрак.
Первое:
что «
ни один общественный союз не может и не должен присваивать себе власть — распоряжаться гражданскими и политическими правами своих членов».
Главное же потому устраняется,
что суд церкви есть суд единственно вмещающий в себе истину и
ни с каким иным судом вследствие сего существенно и нравственно сочетаться даже и в компромисс временный не может.
Но и этого мало, он закончил утверждением,
что для каждого частного лица, например как бы мы теперь, не верующего
ни в Бога,
ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и
что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении.
— Потому
что, по всей вероятности, не веруете сами
ни в бессмертие вашей души,
ни даже в то,
что написали о церкви и о церковном вопросе.
— Это
что же он в ноги-то, это эмблема какая-нибудь? — попробовал было разговор начать вдруг почему-то присмиревший Федор Павлович,
ни к кому, впрочем, не осмеливаясь обратиться лично. Они все выходили в эту минуту из ограды скита.
— Сделайте одолжение, почтенный отец, засвидетельствуйте все мое глубокое уважение отцу игумену и извините меня лично, Миусова, пред его высокопреподобием в том,
что по встретившимся внезапно непредвиденным обстоятельствам
ни за
что не могу иметь честь принять участие в его трапезе, несмотря на все искреннейшее желание мое, — раздражительно проговорил монаху Петр Александрович.
— Я нарочно и сказал, чтобы вас побесить, потому
что вы от родства уклоняетесь, хотя все-таки вы родственник, как
ни финтите, по святцам докажу; за тобой, Иван Федорович, я в свое время лошадей пришлю, оставайся, если хочешь, и ты. Вам же, Петр Александрович, даже приличие велит теперь явиться к отцу игумену, надо извиниться в том,
что мы с вами там накутили…
«А ведь идет на обед как
ни в
чем не бывало! — подумал он. — Медный лоб и карамазовская совесть».
А папенька пьяный и невоздержный беспутник, никогда и
ни в
чем меры не понимал — не удержатся оба, и бух оба в канаву…
«По крайней мере монахи-то уж тут не виноваты
ни в
чем, — решил он вдруг на крыльце игумена, — а если и тут порядочный народ (этот отец Николай игумен тоже, кажется, из дворян), то почему же не быть с ними милым, любезным и вежливым?..
Надо заметить,
что он действительно хотел было уехать и действительно почувствовал невозможность, после своего позорного поведения в келье старца, идти как
ни в
чем не бывало к игумену на обед.
—
Чего такого он не может? — вскричал Федор Павлович, — «никак не может и
ни за
что не может»? Ваше преподобие, входить мне аль нет? Принимаете сотрапезника?
Жена его, Марфа Игнатьевна, несмотря на то
что пред волей мужа беспрекословно всю жизнь склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчас после освобождения крестьян, уйти от Федора Павловича в Москву и там начать какую-нибудь торговлишку (у них водились кое-какие деньжонки); но Григорий решил тогда же и раз навсегда,
что баба врет, «потому
что всякая баба бесчестна», но
что уходить им от прежнего господина не следует, каков бы он там сам
ни был, «потому
что это ихний таперича долг».
В нем симпатия к этой несчастной обратилась во что-то священное, так
что и двадцать лет спустя он бы не перенес, от кого бы то
ни шло, даже худого намека о ней и тотчас бы возразил обидчику.
Зайдет она, бывало, в богатую лавку, садится, тут дорогой товар лежит, тут и деньги, хозяева никогда ее не остерегаются, знают,
что хоть тысячи выложи при ней денег и забудь, она из них не возьмет
ни копейки.
Утверждали и у нас иные из господ,
что все это она делает лишь из гордости, но как-то это не вязалось: она и говорить-то
ни слова не умела и изредка только шевелила что-то языком и мычала — какая уж тут гордость.
Ну да черт, все равно,
что бы
ни было.
Сильный дух, слабый дух, бабий дух, —
что бы
ни было!
Думала, бедняжка,
что я завтра за ней приеду и предложение сделаю (меня ведь, главное, за жениха ценили); а я с ней после того
ни слова, пять месяцев
ни полслова.
Главное, то чувствовал,
что «Катенька» не то чтобы невинная институтка такая, а особа с характером, гордая и в самом деле добродетельная, а пуще всего с умом и образованием, а у меня
ни того,
ни другого.
Не пугайтесь —
ни в
чем вас стеснять не буду, буду ваша мебель, буду тот ковер, по которому вы ходите…
— Митя, он
ни за
что не даст.
— Ее. У этих шлюх, здешних хозяек, нанимает каморку Фома. Фома из наших мест, наш бывший солдат. Он у них прислуживает, ночью сторожит, а днем тетеревей ходит стрелять, да тем и живет. Я у него тут и засел;
ни ему,
ни хозяйкам секрет не известен, то есть
что я здесь сторожу.
— Он. Величайший секрет. Даже Иван не знает
ни о деньгах,
ни о
чем. А старик Ивана в Чермашню посылает на два, на три дня прокатиться: объявился покупщик на рощу срубить ее за восемь тысяч, вот и упрашивает старик Ивана: «помоги, дескать, съезди сам» денька на два, на три, значит. Это он хочет, чтобы Грушенька без него пришла.
Учить его
чему бы то
ни было тоже пока запретил.
Физиономист, вглядевшись в него, сказал бы,
что тут
ни думы,
ни мысли нет, а так какое-то созерцание.
— Вы переждите, Григорий Васильевич, хотя бы самое даже малое время-с, и прослушайте дальше, потому
что я всего не окончил. Потому в самое то время, как я Богом стану немедленно проклят-с, в самый, тот самый высший момент-с, я уже стал все равно как бы иноязычником, и крещение мое с меня снимается и
ни во
что вменяется, — так ли хоть это-с?