Неточные совпадения
По ее словам, он почти никогда
ничего не делал и по месяцам не раскрывал книги и не брал пера в руки; зато целые ночи прохаживал взад и вперед по комнате и
все что-то думал, а иногда и говорил сам с собою; что он очень полюбил и очень ласкал ее внучку, Катю, особенно с тех пор, как узнал, что ее зовут Катей, и что в Катеринин день каждый раз ходил по ком-то служить панихиду.
Всего более страшились они в нем его проницательного, рысьего взгляда, от которого нельзя было
ничего утаить.
Я
всем покоряюсь, живу в аккурат; винишка не пью,
ничем не заимствуюсь; а уж это, Александр Петрович, плохое дело, коли чем заимствуется человек.
Невозможно представить себе
ничего жесточе этого битья: его били в грудь, под сердце, под ложечку, в живот; били много и долго и переставали только тогда, когда он терял
все свои чувства и становился как мертвый.
Один, например, зарезал человека так, за
ничто, за луковицу: вышел на дорогу, зарезал мужика проезжего, а у него-то и
всего одна луковица.
На
все он смотрел как-то неожиданно спокойно, как будто не было
ничего на свете, что бы могло удивить его.
Сам он во
всё продолжение своей каторги не украл
ничего, не сделал ни одного дурного поступка.
Очень памятен мне этот первый день работы, хотя в продолжение его не случилось со мной
ничего очень необыкновенного, по крайней мере взяв в соображение
всё и без того необыкновенное в моем положении.
Он очень тосковал; не имел
ничего общего с прочими арестантами, глядел на них с ужасом и омерзением, не замечал и проглядел в них
всё, что могло бы подействовать на него примирительно, и не сходился с ними.
Впрочем,
весь этот старый материал, кажется, очень мало стоил, почти
ничего.
И странное дело: несколько лет сряду я знал потом Петрова, почти каждый день говорил с ним;
всё время он был ко мне искренно привязан (хоть и решительно не знаю за что), — и во
все эти несколько лет, хотя он и жил в остроге благоразумно и ровно
ничего не сделал ужасного, но я каждый раз, глядя на него и разговаривая с ним, убеждался, что М. был прав и что Петров, может быть, самый решительный, бесстрашный и не знающий над собою никакого принуждения человек.
Но, несмотря на это, я все-таки замечу, что
ничто так не раздражает арестантов, да и вообще
всех нижних чинов, как вот этакие выражения начальников.
Конечно,
всё это было предписано обрядами молитвы, и в этом
ничего не было смешного и странного, но смешно было то, что Исай Фомич как бы нарочно рисовался перед нами и щеголял своими обрядами.
Как теперь вижу Исая Фомича, когда он в субботу слоняется, бывало, без дела по
всему острогу,
всеми силами стараясь
ничего не делать, как это предписано в субботу по закону. Какие невозможные анекдоты рассказывал он мне каждый раз, когда приходил из своей молельни; какие ни на что не похожие известия и слухи из Петербурга приносил мне, уверяя, что получил их от своих жидков, а те из первых рук.
А родственник, так тот и прежде
всю жизнь свою молчал,
ничего не говорил, а как случилось давеча дело, взял шапку и первый ушел.
Иногда он и сам замечал, что больной
ничем не болен; но так как арестант пришел отдохнуть от работы или полежать на тюфяке вместо голых досок и, наконец, все-таки в теплой комнате, а не в сырой кордегардии, где в тесноте содержатся густые кучи бледных и испитых подсудимых (подсудимые у нас почти всегда, на
всей Руси, бледные и испитые — признак, что их содержание и душевное состояние почти всегда тяжелее, чем у решеных), то наш ординатор спокойно записывал им какую-нибудь febris catarhalis [катаральная лихорадка (лат.).] и оставлял лежать иногда даже на неделю.
И смешной же это человек, братцы, бродяга: ну,
ничего не помнит, хоть ты кол ему на голове теши,
всё забыл,
ничего не знает.
Ну, известно, то же, что и
все, сказываю:
ничего, дескать, не помню, ваше высокоблагородие,
все позабыл.
Характера он был пылкого и восторженного, как и всякий щенок, который от радости, что видит хозяина, обыкновенно навизжит, накричит, полезет лизать в самое лицо и тут же перед вами готов не удержать и
всех остальных чувств своих: «Был бы только виден восторг, а приличия
ничего не значат!» Бывало, где бы я ни был, но по крику: «Культяпка!» — он вдруг являлся из-за какого-нибудь угла, как из-под земли, и с визгливым восторгом летел ко мне, катясь, как шарик, и перекувыркиваясь дорогою.
Всё будет только оптический обман, и
ничего больше.
Во-вторых, если б даже и
ничего не было, так что
все бы тотчас же одумались и разошлись, то и тогда бы унтер-офицер немедленно должен был доложить о
всем происходившем начальству.
Они остались по упрямому и брезгливому убеждению, что
все это вздор и
ничего, кроме худого, из этого дела не будет.
Некоторые из них были присланы на долгие сроки, на десять, на двенадцать лет, а главное, они с глубоким предубеждением смотрели на
всех окружающих, видели в каторжных одно только зверство и не могли, даже не хотели, разглядеть в них ни одной доброй черты,
ничего человеческого, и что тоже очень было понятно: на эту несчастную точку зренья они были поставлены силою обстоятельств, судьбой.
Облегчить их он, конечно,
ничем не мог; заведовал он только одними инженерными работами, которые и при
всех других командирах шли в своем всегдашнем, раз заведенном законном порядке.
Третий, А-чуковский, был уж слишком простоват и
ничего особенного не заключал в себе, но четвертый, Б-м, человек уже пожилой, производил на
всех нас прескверное впечатление.
Так и случилось: была большая суматоха;
всё перерыли,
всё переискали и —
ничего не нашли, разумеется.
Целую неделю продолжались строгости в остроге и усиленные погони и поиски в окрестностях. Не знаю, каким образом, но арестанты тотчас же и в точности получали
все известия о маневрах начальства вне острога. В первые дни
все известия были в пользу бежавших: ни слуху ни духу, пропали, да и только. Наши только посмеивались. Всякое беспокойство о судьбе бежавших исчезло. «
Ничего не найдут, никого не поймают!» — говорили у нас с самодовольствием.
Но когда их по вечеру действительно привезли, связанных по рукам и по ногам, с жандармами,
вся каторга высыпала к палям смотреть, что с ними будут делать. Разумеется,
ничего не увидали, кроме майорского и комендантского экипажа у кордегардии. Беглецов посадили в секретную, заковали и назавтра же отдали под суд. Насмешки и презрение арестантов вскоре упали сами собою. Узнали дело подробнее, узнали, что нечего было больше и делать, как сдаться, и
все стали сердечно следить за ходом дела в суде.