Неточные совпадения
— В документах Омского острога есть запись о том, что арестант Андрей Шаломенцев был наказан «за сопротивление против плац-майора Кривцова при наказании его розгами
и произнесении слов, что непременно над собою что-нибудь сделает или зарежет Кривцова».
Этот арестант, возможно, был прототипом Петрова, он пришел на каторгу «за сорвание с ротного командира эполет».] в этот раз не захочет лечь под розги
и что
майору пришел конец.
Но в самую решительную минуту наш
майор сел на дрожки
и уехал, поручив исполнение экзекуции другому офицеру.
О драке донесут
майору; начнутся розыски, приедет сам
майор, — одним словом, всем нехорошо будет, а потому-то драка
и не допускается.
Но это я уж знал. Мне особенно хотелось расспросить о нашем
майоре. Аким Акимыч не секретничал,
и, помню, впечатление мое было не совсем приятное.
— Смотрю я на Трезорку, — рассказывал он потом арестантам, впрочем, долго спустя после своего визита к
майору, когда уже все дело было забыто, — смотрю: лежат пес на диване, на белой подушке;
и ведь вижу, что воспаление, что надоть бы кровь пустить,
и вылечился бы пес, ей-ей говорю! да думаю про себя: «А что, как не вылечу, как околеет?» «Нет, говорю, ваше высокоблагородие, поздно позвали; кабы вчера или третьего дня, в это же время, так вылечил бы пса; а теперь не могу, не вылечу…»
Доложили
майору; тот вскипел
и прискакал немедленно сам.
Старик сидел на печи (той самой, на которой прежде него по ночам молился зачитавшийся арестант, хотевший убить
майора)
и молился по своей рукописной книге.
Докладывают
майору, капитал секут,
и секут больно, вино отбирается в казну,
и контрабандист принимает все на себя, не выдавая антрепренера, но, заметим себе, не потому, чтоб гнушался доноса, а единственно потому, что донос для него невыгоден: его бы все-таки высекли; всё утешение было бы в том, что их бы высекли обоих.
Тот арестант из дворян, развратный
и подлый, с которым я прервал все сношения, водил дружбу с майорским денщиком Федькой
и служил у него шпионом, а тот передавал все услышанное им об арестантах
майору.
Плац-майор или караульные являлись иногда в острог довольно поздно ночью, входили тихо
и накрывали
и играющих,
и работающих,
и лишние свечки, которые можно было видеть еще со двора.
Был он из тех, которые никогда не могли разбогатеть
и поправиться
и которые у нас брались сторожить майданы, простаивая по целым ночам в сенях на морозе, прислушиваясь к каждому звуку на дворе на случай плац-майора,
и брали за это по пяти копеек серебром чуть не за всю ночь, а в случае просмотра теряли все
и отвечали спиной.
В черновых записях Достоевского к «Преступлению
и наказанию» Свидригайлов первоначально именовался Аристовым.] о котором уже я отчасти упоминал, говоря, что он переносил нашему плац-майору все, что делается в остроге,
и был дружен с его денщиком Федькой.
Милости же к нему нашего пьяного
майора придавали ему в их глазах значение
и вес.
Между прочим, он уверил
майора, что он может снимать портреты (арестантов он уверял, что был гвардии поручиком),
и тот потребовал, чтоб его высылали на работу к нему на дом, для того, разумеется, чтоб рисовать майорский портрет.
А-в шпионил на нас по требованию
майора же, а тот, хмельной, когда бил его по щекам, то его же ругал шпионом
и доносчиком.
Случалось,
и очень часто, что сейчас же после побоев
майор садился на стул
и приказывал А-ву продолжать портрет.
Наш
майор, кажется, действительно верил, что А-в был замечательный художник, чуть не Брюллов, [Брюллов К. П. (1799–1852) — русский художник, выдающийся портретист.] о котором
и он слышал, но все-таки считал себя вправе лупить его по щекам, потому, дескать, что теперь ты хоть
и тот же художник, но каторжный,
и хоть будь ты разбрюллов, а я все-таки твой начальник, а стало быть, что захочу, то с тобою
и сделаю.
Наконец,
майор догадался, что его надувают,
и, убедившись вполне, что портрет не оканчивается, а, напротив, с каждым днем всё более
и более становится на него непохожим, рассердился, исколотил художника
и сослал его за наказание в острог, на черную работу.
А-в, видимо, жалел об этом,
и тяжело ему было отказаться от праздных дней, от подачек с майорского стола, от друга Федьки
и от всех наслаждений, которые они вдвоем изобретали себе у
майора на кухне.
По крайней мере
майор с удалением А-ва перестал преследовать М., арестанта, на которого А-в беспрерывно ему наговаривал,
и вот за что: М. во время прибытия А-ва в острог был один.
Но А-в тотчас же возненавидел его именно за то, что тот был благороден, за то, что с таким ужасом смотрел на всякую низость, за то именно, что был совершенно не похож на него,
и всё, что М., в прежних разговорах, передал ему об остроге
и о
майоре, всё это А-в поспешил при первом случае донести
майору.
Майор страшно возненавидел за это
и угнетал М.,
и если б не влияние коменданта, он довел бы его до беды.
А-в был не пример: он ходил к
майору,
и они сами боялись его.
Нашего арестанта-цирюльника звали
майором — почему — не знаю,
и чем он мог напоминать
майора — тоже не могу сказать.
Теперь, как пишу это, так
и представляется мне этот
майор, высокий, сухощавый
и молчаливый парень, довольно глуповатый, вечно углубленный в свое занятие
и непременно с ремнем в руке, на котором он денно
и нощно направлял свою донельзя сточенную бритву
и, кажется, весь уходил в это занятие, приняв его, очевидно, за назначение всей своей жизни.
Больно досталось А-ву от нашего плац-майора, когда он, фискаля ему на острог, упомянул раз имя нашего острожного цирюльника
и неосторожно назвал его
майором.
Плац-майор рассвирепел
и обиделся до последней степени.
И вдруг какой-нибудь подлец каторжный,
и сметь его звать
майором, мне в глаза, в моем присутствии!..» Только А-в мог уживаться с таким человеком.
Замечу, впрочем, что этот Петров был тот самый, который хотел убить плац-майора, когда его позвали к наказанию
и когда
майор «спасся чудом», как говорили арестанты, — уехав перед самой минутой наказания.
— А вот горох поспеет — другой год пойдет. Ну, как пришли в К-в —
и посадили меня туда на малое время в острог. Смотрю: сидят со мной человек двенадцать, всё хохлов, высокие, здоровые, дюжие, точно быки. Да смирные такие: еда плохая, вертит ими ихний
майор, как его милости завгодно (Лучка нарочно перековеркал слово). Сижу день, сижу другой; вижу — трус народ. «Что ж вы, говорю, такому дураку поблажаете?» — «А поди-кась сам с ним поговори!» — даже ухмыляются на меня. Молчу я.
— Взбудоражил, наконец, я моих хохлов, потребовали
майора. А я еще с утра у соседа жулик [Нож. (Примеч. автора.)] спросил, взял да
и спрятал, значит, на случай. Рассвирепел
майор. Едет. Ну, говорю, не трусить, хохлы! А у них уж душа в пятки ушла; так
и трясутся. Вбежал
майор; пьяный. «Кто здесь! Как здесь! Я царь, я
и бог!»
«Нет, говорю (а сам все ближе да ближе), нет, говорю, ваше высокоблагородие, как, может, известно
и ведомо вам самим, бог наш, всемогущий
и вездесущий, един есть, говорю.
И царь наш един, над всеми нами самим богом поставленный. Он, ваше высокоблагородие, говорю, монарх. А вы, говорю, ваше высокоблагородие, еще только
майор — начальник наш, ваше высокоблагородие, царскою милостью, говорю,
и своими заслугами».
Раз, во время самого разгара молитвы в комнату вошел плац-майор в сопровождении караульного офицера
и конвойных.
Он знал, что молитва дозволена, прерывать ее нельзя было,
и, крича перед
майором, не рисковал, разумеется, ничем.
Майор подошел к нему на один шаг расстояния: Исай Фомич оборотился задом к своему столику
и прямо в лицо
майору начал читать нараспев свое торжественное пророчество, размахивая руками.
Так как ему предписывалось
и в эту минуту выражать в своем лице чрезвычайно много счастья
и благородства, то он
и сделал это немедленно, как-то особенно сощурив глаза, смеясь
и кивая на
майора головой.
Майор удивился; но, наконец, фыркнул от смеха, назвал его тут же в глаза дураком
и пошел прочь, а Исай Фомич еще более усилил своя крики.
Но Исай Фомич серьезнейшим образом начал уверять меня, что он не видал решительно никакого
майора, что в это время, при этих молитвах, он впадает в какой-то экстаз, так что ничего уж не видит
и не слышит, что кругом его происходит.
Придя ко мне на чай, он сначала рассмешил всю казарму, рассказав, как поручик Ш. отделал утром нашего плац-майора,
и, сев подле меня, с довольным видом объявил мне, что, кажется, театр состоится.
Но прошлого года на Рождестве
майор был не в духе: где-то проигрался, да
и в остроге к тому же нашалили, вот он
и запретил со зла, а теперь, может быть, не захочет стеснять.
Голова его была обрита удовлетворительно; но, оглядев себя внимательно в зеркальце, он заметил, что как будто не совсем гладко на голове; показывались чуть видные ростки волос,
и он немедленно сходил к «
майору», чтоб обриться совершенно прилично
и по форме.
Крест проводили с тем же благоговением, с каким
и встретили,
и затем почти тотчас же приехали плац-майор
и комендант.
Он обошел все казармы в сопровождении плац-майора, всех поздравил с праздником, зашел в кухню
и попробовал острожных щей.
И вот не могу объяснить, как это случилось: тотчас же по отъезде плац-майора, каких-нибудь пять минут спустя, оказалось необыкновенно много пьяного народу, а между тем, еще за пять минут, все были почти совершенно трезвые.
Кажется,
и на плац-майора нашел порядочный стих.
Я, впрочем, предполагаю в плац-майоре такое рассуждение единственно потому, что оно самое естественное, самое верное
и здравое.
Но так как наш плац-майор отличался совершенно обратным способом мышления, чем остальная часть человечества, то очень немудрено, что я беру большой грех на себя, предполагая, что он знал о театре
и позволил его.
На шалости есть наказания (рассуждают такие, как наш плац-майор), а с мошенниками-арестантами — строгость
и беспрерывное, буквальное исполнение закона — вот
и все, что требуется!
Только уж в последнее время, в самый почти день представления, все начали интересоваться: что-то будет? как-то наши? что плац-майор? удастся ли так же, как в запрошлом году?
и проч.