Неточные совпадения
— В документах Омского острога
есть запись о том, что арестант Андрей Шаломенцев
был наказан «за сопротивление против плац-майора Кривцова при наказании его розгами и произнесении слов, что непременно над собою что-нибудь сделает или зарежет Кривцова».
Этот арестант, возможно,
был прототипом Петрова, он пришел на каторгу «за сорвание с ротного командира эполет».] в этот раз не захочет лечь под розги и что
майору пришел конец.
О драке донесут
майору; начнутся розыски, приедет сам
майор, — одним словом, всем нехорошо
будет, а потому-то драка и не допускается.
Но это я уж знал. Мне особенно хотелось расспросить о нашем
майоре. Аким Акимыч не секретничал, и, помню, впечатление мое
было не совсем приятное.
— Смотрю я на Трезорку, — рассказывал он потом арестантам, впрочем, долго спустя после своего визита к
майору, когда уже все дело
было забыто, — смотрю: лежат пес на диване, на белой подушке; и ведь вижу, что воспаление, что надоть бы кровь пустить, и вылечился бы пес, ей-ей говорю! да думаю про себя: «А что, как не вылечу, как околеет?» «Нет, говорю, ваше высокоблагородие, поздно позвали; кабы вчера или третьего дня, в это же время, так вылечил бы пса; а теперь не могу, не вылечу…»
Докладывают
майору, капитал секут, и секут больно, вино отбирается в казну, и контрабандист принимает все на себя, не выдавая антрепренера, но, заметим себе, не потому, чтоб гнушался доноса, а единственно потому, что донос для него невыгоден: его бы все-таки высекли; всё утешение
было бы в том, что их бы высекли обоих.
В каждой казарме тоже
был старший из арестантов, назначаемый самим плац-майором, разумеется за хорошее поведение.
Плац-майор или караульные являлись иногда в острог довольно поздно ночью, входили тихо и накрывали и играющих, и работающих, и лишние свечки, которые можно
было видеть еще со двора.
Был он из тех, которые никогда не могли разбогатеть и поправиться и которые у нас брались сторожить майданы, простаивая по целым ночам в сенях на морозе, прислушиваясь к каждому звуку на дворе на случай плац-майора, и брали за это по пяти копеек серебром чуть не за всю ночь, а в случае просмотра теряли все и отвечали спиной.
В черновых записях Достоевского к «Преступлению и наказанию» Свидригайлов первоначально именовался Аристовым.] о котором уже я отчасти упоминал, говоря, что он переносил нашему плац-майору все, что делается в остроге, и
был дружен с его денщиком Федькой.
Между прочим, он уверил
майора, что он может снимать портреты (арестантов он уверял, что
был гвардии поручиком), и тот потребовал, чтоб его высылали на работу к нему на дом, для того, разумеется, чтоб рисовать майорский портрет.
Наш
майор, кажется, действительно верил, что А-в
был замечательный художник, чуть не Брюллов, [Брюллов К. П. (1799–1852) — русский художник, выдающийся портретист.] о котором и он слышал, но все-таки считал себя вправе лупить его по щекам, потому, дескать, что теперь ты хоть и тот же художник, но каторжный, и хоть
будь ты разбрюллов, а я все-таки твой начальник, а стало
быть, что захочу, то с тобою и сделаю.
А-в, видимо, жалел об этом, и тяжело ему
было отказаться от праздных дней, от подачек с майорского стола, от друга Федьки и от всех наслаждений, которые они вдвоем изобретали себе у
майора на кухне.
По крайней мере
майор с удалением А-ва перестал преследовать М., арестанта, на которого А-в беспрерывно ему наговаривал, и вот за что: М. во время прибытия А-ва в острог
был один.
Но А-в тотчас же возненавидел его именно за то, что тот
был благороден, за то, что с таким ужасом смотрел на всякую низость, за то именно, что
был совершенно не похож на него, и всё, что М., в прежних разговорах, передал ему об остроге и о
майоре, всё это А-в поспешил при первом случае донести
майору.
А-в
был не пример: он ходил к
майору, и они сами боялись его.
Замечу, впрочем, что этот Петров
был тот самый, который хотел убить плац-майора, когда его позвали к наказанию и когда
майор «спасся чудом», как говорили арестанты, — уехав перед самой минутой наказания.
Темой рассказа
было, как он, Лука Кузьмич, не для чего иного, как единственно для одного своего удовольствия, уложил одного
майора.
— А вот горох
поспеет — другой год пойдет. Ну, как пришли в К-в — и посадили меня туда на малое время в острог. Смотрю: сидят со мной человек двенадцать, всё хохлов, высокие, здоровые, дюжие, точно быки. Да смирные такие: еда плохая, вертит ими ихний
майор, как его милости завгодно (Лучка нарочно перековеркал слово). Сижу день, сижу другой; вижу — трус народ. «Что ж вы, говорю, такому дураку поблажаете?» — «А поди-кась сам с ним поговори!» — даже ухмыляются на меня. Молчу я.
«Нет, говорю (а сам все ближе да ближе), нет, говорю, ваше высокоблагородие, как, может, известно и ведомо вам самим, бог наш, всемогущий и вездесущий, един
есть, говорю. И царь наш един, над всеми нами самим богом поставленный. Он, ваше высокоблагородие, говорю, монарх. А вы, говорю, ваше высокоблагородие, еще только
майор — начальник наш, ваше высокоблагородие, царскою милостью, говорю, и своими заслугами».
Он знал, что молитва дозволена, прерывать ее нельзя
было, и, крича перед
майором, не рисковал, разумеется, ничем.
Но ему чрезвычайно приятно
было поломаться перед
майором и порисоваться перед нами.
Голова его
была обрита удовлетворительно; но, оглядев себя внимательно в зеркальце, он заметил, что как будто не совсем гладко на голове; показывались чуть видные ростки волос, и он немедленно сходил к «
майору», чтоб обриться совершенно прилично и по форме.
И вот не могу объяснить, как это случилось: тотчас же по отъезде плац-майора, каких-нибудь пять минут спустя, оказалось необыкновенно много пьяного народу, а между тем, еще за пять минут, все
были почти совершенно трезвые.
Такому человеку, как плац-майор, надо
было везде кого-нибудь придавить, что-нибудь отнять, кого-нибудь лишить права, одним словом — где-нибудь произвести распорядок.
На шалости
есть наказания (рассуждают такие, как наш плац-майор), а с мошенниками-арестантами — строгость и беспрерывное, буквальное исполнение закона — вот и все, что требуется!
Только уж в последнее время, в самый почти день представления, все начали интересоваться: что-то
будет? как-то наши? что плац-майор? удастся ли так же, как в запрошлом году? и проч.
— Как же! Об тебе тут и речь, — замечает развязный парень из писарей. — А ты, Квасов, скажу я тебе, большой дурак. Неужели ж ты думаешь, что такого генерала
майор задарит и что такой генерал
будет нарочно из Петербурга ехать, чтоб
майора ревизовать? Глуп же ты, парень, вот что скажу.
Плац-майор
был в волнении.
В это время, как нарочно, случилась в остроге одна маленькая историйка, которая, впрочем, вовсе не взволновала
майора, как бы можно
было ожидать, а, напротив, даже доставила ему удовольствие.
Ломовы хоть и разорились под судом, но жили в остроге богачами. У них, видимо,
были деньги. Они держали самовар,
пили чай. Наш
майор знал об этом и ненавидел обоих Ломовых до последней крайности. Он видимо для всех придирался к ним и вообще добирался до них. Ломовы объясняли это майорским желанием взять с них взятку. Но взятки они не давали.
Он лежал мертвый, со вздутым брюхом, в которое все считали обязанностью потыкать пальцем; доложили
майору о приключившейся воле божией, и он решил, чтоб немедленно
была куплена новая лошадь.
Доложили
майору, и покупка
была решена.
Сошедший с ума, зачитавшийся Библии арестант, о котором я уже упоминал и который бросился с кирпичом на
майора, вероятно тоже
был из отчаявшихся, из тех, кого покинула последняя надежда; а так как совершенно без надежды жить невозможно, то он и выдумал себе исход в добровольном, почти искусственном мученичестве.
Все вообще
были озабочены и молчаливы в ожидании того, как-то придется заговорить перед
майором.
— Они претензию показывают, разве вы не знаете? Им, разумеется, не удастся: кто поверит каторжным? Станут разыскивать зачинщиков, и если мы там
будем, разумеется, на нас первых свалят обвинение в бунте. Вспомните, за что мы пришли сюда. Их просто высекут, а нас под суд.
Майор нас всех ненавидит и рад погубить. Он нами сам оправдается.
Он немедленно последовал; со второго слова
майор заорал во все горло, даже с каким-то визгом на этот раз: очень уже он
был разбешен. Из окон нам видно
было, как он бегал по фрунту, бросался, допрашивал. Впрочем, вопросов его, равно как и арестантских ответов, нам за дальностью места не
было слышно. Только и расслышали мы, как он визгливо кричал...
— Довольны, ваше высокоблагородие! — мрачно раздалось несколько десятков голосов; остальные упорно молчали. Но
майору только того и надо
было. Ему, очевидно, самому
было выгодно кончить скорее дело, и как-нибудь кончить согласием.
Видно
было, что
майор отчасти не в своей тарелке и даже, может
быть, струхнул.
Претензия во всяком случае вещь щекотливая, и хотя жалоба арестантов в сущности и не могла назваться претензией, потому что показывали ее не высшему начальству, а самому же
майору, но все-таки
было как-то неловко, нехорошо.
В дороге от У-горска до нашей крепости их не брили, и они обросли бородами, так что когда их прямо привели к плац-майору, то он пришел в бешеное негодование на такое нарушение субординации, в чем, впрочем, они вовсе не
были виноваты.
Нам известно
было, что комендант, узнав об истории с стариком Ж-ким, очень вознегодовал на
майора и внушил ему, чтоб он на будущее время изволил держать руки покороче.
Об истории Ж-го скоро узнал весь город, и общее мнение
было против
майора; многие ему выговаривали, иные даже с неприятностями.
Он только сказал
майору, чтоб он
был несколько поразборчивее.
Слышно
было даже, что они подрались при этом случае, что с нашим
майором могло случиться: он часто дирался.
Но главное то, что все
были избавлены от прежнего
майора; все как бы отдохнули и ободрились.
Прежде же, при прежнем плац-майоре, даже опасно
было носить книги в каторгу.