Неточные совпадения
Сначала начали, разумеется,
о делах. Полина просто рассердилась, когда я передал ей всего только семьсот гульденов. Она
была уверена,
что я ей привезу из Парижа, под залог ее бриллиантов, по крайней мере две тысячи гульденов или даже более.
— Вы сами знаете,
что такое mademoiselle Blanche. Больше ничего с тех пор не прибавилось. Mademoiselle Blanche наверно
будет генеральшей, — разумеется, если слух
о кончине бабушки подтвердится, потому
что и mademoiselle Blanche, и ее матушка, и троюродный cousin-маркиз, — все очень хорошо знают,
что мы разорились.
Все это она удивительно понимает, и мысль
о том,
что я вполне верно и отчетливо сознаю всю ее недоступность для меня, всю невозможность исполнения моих фантазий, — эта мысль, я уверен, доставляет ей чрезвычайное наслаждение; иначе могла ли бы она, осторожная и умная,
быть со мною в таких короткостях и откровенностях?
Мало того, в пренебрежении ее ко мне
были, например, вот какие утонченности: она знает, положим,
что мне известно какое-нибудь обстоятельство ее жизни или что-нибудь
о том,
что сильно ее тревожит; она даже сама расскажет мне что-нибудь из ее обстоятельств, если надо употребить меня как-нибудь для своих целей, вроде раба или на побегушки; но расскажет всегда ровно столько, сколько надо знать человеку, употребляющемуся на побегушки, и — если мне еще не известна целая связь событий, если она и сама видит, как я мучусь и тревожусь ее же мучениями и тревогами, то никогда не удостоит меня успокоить вполне своей дружеской откровенностию, хотя, употребляя меня нередко по поручениям не только хлопотливым, но даже опасным, она, по моему мнению, обязана
быть со мной откровенною.
Да и стоит ли заботиться
о моих чувствах,
о том,
что я тоже тревожусь и, может
быть, втрое больше забочусь и мучусь ее же заботами и неудачами,
чем она сама!
Я даже не понимал,
что это со мною
было, и объявил
о моем проигрыше Полине Александровне только пред самым обедом.
Выслушав
о моем проигрыше, француз едко и даже злобно заметил мне,
что надо
было быть благоразумнее. Не знаю, для
чего он прибавил,
что — хоть русских и много играет, но, по его мнению, русские даже и играть неспособны.
— А, по моему мнению, рулетка только и создана для русских, — сказал я, и, когда француз на мой отзыв презрительно усмехнулся, я заметил ему,
что, уж конечно, правда на моей стороне, потому,
что, говоря
о русских, как об игроках, я гораздо более ругаю их,
чем хвалю, и
что мне, стало
быть, можно верить.
— Как же, — спросила она, — вы сами-то на то же самое надеетесь? Две недели назад вы сами мне говорили однажды, много и долго,
о том,
что вы вполне уверены в выигрыше здесь на рулетке, и убеждали меня, чтоб я не смотрела на вас, как на безумного; или вы тогда шутили? но я помню, вы говорили так серьезно,
что никак нельзя
было принять за шутку.
— Заметьте себе,
что я не потому говорю про мое рабство, чтоб желал
быть вашим рабом, а просто — говорю, как
о факте, совсем не от меня зависящем.
— Извольте, иду, хоть это и дикая фантазия. Только вот
что: чтобы не
было неприятности генералу, а от него вам? Ей-богу, я не
о себе хлопочу, а об вас, ну — и об генерале. И
что за фантазия идти оскорблять женщину?
— Как, неужели вы намерены еще продолжать это проклятое дело! — вскричал он, — но
что ж со мной-то вы делаете,
о господи! Не смейте, не смейте, милостивый государь, или, клянусь вам!.. здесь
есть тоже начальство, и я… я… одним словом, по моему чину… и барон тоже… одним словом, вас заарестуют и вышлют отсюда с полицией, чтоб вы не буянили! Понимаете это-с! — И хоть ему захватило дух от гнева, но все-таки он трусил ужасно.
—
О боже, если генерал так заинтересован, то, разумеется, ему приятно
будет узнать,
что и как вы
будете делать? Это так естественно!
Генерал, может
быть, знает
о mademoiselle Blanche еще более,
чем я, и все-таки прогуливается с нею и с мисс Полиной.
— Довольно, — сказал я, вставая, — теперь мне ясно, как день,
что и мисс Полине все известно
о mademoiselle Blanche, но
что она не может расстаться с своим французом, а потому и решается гулять с mademoiselle Blanche. Поверьте,
что никакие другие влияния не заставили бы ее гулять с mademoiselle Blanche и умолять меня в записке не трогать барона. Тут именно должно
быть это влияние, пред которым все склоняется! И, однако, ведь она же меня и напустила на барона! Черт возьми, тут ничего не разберешь!
Факт появления бабушки, вместо ожидаемой с часу на час телеграммы об ее смерти (а стало
быть, и
о наследстве), до того раздробил всю систему их намерений и принятых решений,
что они с решительным недоумением и с каким-то нашедшим на всех столбняком относились к дальнейшим подвигам бабушки на рулетке.
Мучила ли меня ревность? Но я
был в самом разбитом состоянии духа. Я и удостовериться не хотел,
о чем они переписываются. Итак, он ее поверенный! «Друг-то друг», — думал я, и это ясно (и когда он успел сделаться), но
есть ли тут любовь? Конечно, нет, шептал мне рассудок. Но ведь одного рассудка в эдаких случаях мало. Во всяком случае предстояло и это разъяснить. Дело неприятно усложнялось.
Они втроем
о чем-то горячо совещались, и даже дверь кабинета
была заперта, —
чего никогда не бывало.
— И тогда, — подхватил генерал, — тогда вы погубите все семейство! Я и мое семейство, мы — ее наследники, у ней нет более близкой родни. Я вам откровенно скажу: дела мои расстроены, крайне расстроены. Вы сами отчасти знаете… Если она проиграет значительную сумму или даже, пожалуй, все состояние (
о боже!),
что тогда
будет с ними, с моими детьми (генерал оглянулся на Де-Грие), со мною! (Он поглядел на m-lle Blanche, с презрением от него отвернувшуюся.) Алексей Иванович, спасите, спасите нас!..
—
О mon cher monsieur Alexis, soyez si bon, [
Будьте так добры (фр.).] — шагнула ко мне с обворожительною улыбкою сама m-lle Blanche, схватила меня за обе руки и крепко сжала. Черт возьми! Это дьявольское лицо умело в одну секунду меняться. В это мгновение у ней явилось такое просящее лицо, такое милое, детски улыбающееся и даже шаловливое; под конец фразы она плутовски мне подмигнула, тихонько от всех; срезать разом,
что ли, меня хотела? И недурно вышло, — только уж грубо
было это, однако, ужасно.
—
О да, — отвечал он, — ведь она пошла играть еще давеча, когда я уезжал, а потому я наверно и знал,
что она проиграется. Если
будет время, я зайду в воксал посмотреть, потому
что это любопытно…
Ну,
что же мне
было спрашивать дальше? Впрочем, я все еще шел подле него, но он вдруг повернул в стоявший на дороге отель «Des quatre saisons», [«Четыре времени года» (фр.).] кивнул мне головой и скрылся. Возвращаясь домой, я мало-помалу догадался,
что если бы я и два часа с ним проговорил, то решительно бы ничего не узнал, потому…
что мне не
о чем было его спрашивать. Да, конечно, так! Я никаким образом не мог бы теперь формулировать моего вопроса.
Но напрасно
было и возражать: он не понимал,
что ему говорят. Пускался он говорить и
о бабушке, но только ужасно бессвязно; он все еще стоял на мысли послать за полициею.
И он бросался опять на диван, а чрез минуту, чуть не всхлипывая, задыхаясь, спешил рассказать мне,
что m-lle Blanche оттого ведь за него не выходит,
что вместо телеграммы приехала бабушка и
что теперь уже ясно,
что он не получит наследства. Ему казалось,
что ничего еще этого я не знаю. Я
было заговорил
о Де-Грие; он махнул рукою...
Он задумчиво посмотрел, но, кажется, ничего не понял и даже, может
быть, не расслышал меня. Я попробовал
было заговорить
о Полине Александровне,
о детях; он наскоро отвечал: «Да! да!» — но тотчас же опять пускался говорить
о князе,
о том,
что теперь уедет с ним Blanche и тогда… «и тогда —
что же мне делать, Алексей Иванович? — обращался он вдруг ко мне, — клянусь Богом!
Что же мне делать, — скажите, ведь это неблагодарность! Ведь это же неблагодарность?»
Ко времени поезда я сбегал на дебаркадер и усадил бабушку. Они все уселись в особый семейный вагон. «Спасибо тебе, батюшка, за твое бескорыстное участие, — простилась она со мною, — да передай Прасковье то,
о чем я вчера ей говорила, — я ее
буду ждать».
Будьте уверены,
что память
о вас запечатлена навеки в моем сердце».
Уж, верно, я помышлял об этом, повторяю вам, не как
о случае, который может
быть в числе прочих (а, стало
быть, может и не
быть), но как
о чем-то таком,
что никак уж не может не случиться!
Я убежден,
что тут наполовину
было самолюбия; мне хотелось удивить зрителей безумным риском, и —
о, странное ощущение — я помню отчетливо,
что мною вдруг действительно без всякого вызова самолюбия овладела ужасная жажда риску.
Я, впрочем, не помню,
о чем я думал дорогою; мысли не
было.
Мелькал предо мною и образ Полины; я помнил и сознавал,
что иду к ней, сейчас с нею сойдусь и
буду ей рассказывать, покажу… но я уже едва вспомнил
о том,
что она мне давеча говорила, и зачем я пошел, и все те недавние ощущения, бывшие всего полтора часа назад, казались мне уж теперь чем-то давно прошедшим, исправленным, устаревшим, —
о чем мы уже не
будем более поминать, потому
что теперь начнется все сызнова.
— Разве в чемодан положить до завтра? — спросил я, вдруг обернувшись к Полине, и вдруг вспомнил
о ней. Она же все сидела, не шевелясь, на том же месте, но пристально следила за мной. Странно как-то
было выражение ее лица; не понравилось мне это выражение! Не ошибусь, если скажу,
что в нем
была ненависть.
Я кое-как, наскоро, сунул все мои бумаги и всю мою кучу золота в постель, накрыл ее и вышел минут десять после Полины. Я
был уверен,
что она побежала домой, и хотел потихоньку пробраться к ним и в передней спросить у няни
о здоровье барышни. Каково же
было мое изумление, когда от встретившейся мне на лестнице нянюшки я узнал,
что Полина домой еще не возвращалась и
что няня сама шла ко мне за ней.
Еще
было рано; мистер Астлей не принимал никого; узнав же,
что это я, вышел ко мне в коридор и остановился предо мной, молча устремив на меня свой оловянный взгляд, и ожидал,
что я скажу. Я тотчас спросил
о Полине.
—
О да, я заметил и уже вам сказал,
что она больна. Если б она
была не больна, то у вас не провела бы ночь.
— Хорошо, прощайте, только я в Париж не поеду. Подумайте, мистер Астлей,
о том,
что теперь
будет у нас? Одним словом, генерал… и теперь это приключение с мисс Полиной, — ведь это на весь город пойдет.
—
О нет, non, non, non! как он смеет! Я взяла меры, не беспокойся. Я уж заставила его подписать несколько векселей на имя Альберта. Чуть
что — и он тотчас же
будет наказан, да и не посмеет!
У меня у самого оставалось еще франков пятьсот; кроме того,
есть великолепные часы в тысячу франков, бриллиантовые запонки и прочее, так
что можно еще протянуть довольно долгое время, ни
о чем не заботясь.