Неточные совпадения
— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому, что человек общеизвестный; да и покойного господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это
был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные брата.
Другой доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник,
был человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ в свое время имели-с…
Но хотя и могло
быть нечто достопримечательное собственно в миллионе и в получении наследства, князя удивило и заинтересовало и еще что-то
другое; да и Рогожин сам почему-то особенно охотно взял князя в свои собеседники, хотя в собеседничестве нуждался, казалось, более механически, чем нравственно; как-то более от рассеянности, чем от простосердечия; от тревоги, от волнения, чтобы только глядеть на кого-нибудь и о чем-нибудь языком колотить.
Известно
было, что они замечательно любили
друг друга, и одна
другую поддерживали.
Этот
другой человек
был во фраке, имел за сорок лет и озабоченную физиономию и
был специальный, кабинетный прислужник и докладчик его превосходительства, вследствие чего и знал себе цену.
— О нет, в этом
будьте совершенно удостоверены. У меня
другое дело.
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало
быть, и в том и в
другом случае не пришлось бы за него отвечать?
Хотя князь
был и дурачок, — лакей уж это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным продолжать долее разговор от себя с посетителем, несмотря на то, что князь ему почему-то нравился, в своем роде, конечно. Но с
другой точки зрения он возбуждал в нем решительное и грубое негодование.
Еще в Берлине подумал: «Это почти родственники, начну с них; может
быть, мы
друг другу и пригодимся, они мне, я им, — если они люди хорошие».
Взгляд князя
был до того ласков в эту минуту, а улыбка его до того без всякого оттенка хотя бы какого-нибудь затаенного неприязненного ощущения, что генерал вдруг остановился и как-то вдруг
другим образом посмотрел на своего гостя; вся перемена взгляда совершилась в одно мгновение.
— А знаете, князь, — сказал он совсем почти
другим голосом, — ведь я вас все-таки не знаю, да и Елизавета Прокофьевна, может
быть, захочет посмотреть на однофамильца… Подождите, если хотите, коли у вас время терпит.
— Да и я, брат, слышал, — подхватил генерал. — Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже
другое. Тут, может
быть, действительно миллион сидит и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь! — заключил генерал задумчиво.
Да тут именно чрез ум надо бы с самого начала дойти; тут именно надо понять и… и поступить с обеих сторон: честно и прямо, не то… предуведомить заранее, чтобы не компрометировать
других, тем паче, что и времени к тому
было довольно, и даже еще и теперь его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на то, что остается всего только несколько часов…
Потом я вот тут написал
другим шрифтом: это круглый, крупный французский шрифт, прошлого столетия, иные буквы даже иначе писались, шрифт площадной, шрифт публичных писцов, заимствованный с их образчиков (у меня
был один), — согласитесь сами, что он не без достоинств.
Теперь-с насчет дальнейшего: в доме, то
есть в семействе Гаврилы Ардалионыча Иволгина, вот этого самого молодого моего
друга, с которым прошу познакомиться, маменька его и сестрица очистили в своей квартире две-три меблированные комнаты и отдают их отлично рекомендованным жильцам, со столом и прислугой.
Тут, очевидно,
было что-то
другое, подразумевалась какая-то душевная и сердечная бурда, — что-то вроде какого-то романического негодования, бог знает на кого и за что, какого-то ненасытимого чувства презрения, совершенно выскочившего из мерки, — одним словом, что-то в высшей степени смешное и недозволенное в порядочном обществе и с чем встретиться для всякого порядочного человека составляет чистейшее божие наказание.
С
другой стороны,
было очевидно, что и сама Настасья Филипповна почти ничего не в состоянии сделать вредного, в смысле, например, хоть юридическом; даже и скандала не могла бы сделать значительного, потому что так легко ее можно
было всегда ограничить.
Во всяком случае, у него положено
было еще прошлою весной, в скором времени, отлично и с достатком выдать Настасью Филипповну замуж за какого-нибудь благоразумного и порядочного господина, служащего в
другой губернии.
Если не то, так
другое: Настасьей Филипповной можно
было щегольнуть и даже потщеславиться в известном кружке.
Затем стал говорить генерал Епанчин, в своем качестве отца, и говорил резонно, избегнул трогательного, упомянул только, что вполне признает ее право на решение судьбы Афанасия Ивановича, ловко щегольнул собственным смирением, представив на вид, что судьба его дочери, а может
быть и двух
других дочерей, зависит теперь от ее же решения.
Переговоры, однако, начались; пункт, на котором
был основан весь маневр обоих
друзей, а именно возможность увлечения Настасьи Филипповны к Гане, начал мало-помалу выясняться и оправдываться, так что даже Тоцкий начинал иногда верить в возможность успеха.
Тоцкий до того
было уже струсил, что даже и Епанчину перестал сообщать о своих беспокойствах; но бывали мгновения, что он, как слабый человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала, наконец, слово обоим
друзьям, что вечером, в день своего рождения, скажет последнее слово.
Генеральша
была ревнива к своему происхождению. Каково же ей
было, прямо и без приготовления, услышать, что этот последний в роде князь Мышкин, о котором она уже что-то слышала, не больше как жалкий идиот и почти что нищий, и принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь все как-нибудь в
другую сторону.
— Да, да,
друг мой, это такой в старину
был игумен… а я к графу, ждет, давно, и главное, сам назначил… Князь, до свидания!
— Всё это очень странно, но об осле можно и пропустить; перейдемте на
другую тему. Чего ты все смеешься, Аглая? И ты, Аделаида? Князь прекрасно рассказал об осле. Он сам его видел, а ты что видела? Ты не
была за границей?
Этот человек
был раз взведен, вместе с
другими, на эшафот, и ему прочитан
был приговор смертной казни расстрелянием, за политическое преступление.
Минут через двадцать прочтено
было и помилование, и назначена
другая степень наказания; но, однако же, в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут, или по крайней мере четверть часа, он прожил под несомненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрет.
— Если сердитесь, то не сердитесь, — сказал он, — я ведь сам знаю, что меньше
других жил и меньше всех понимаю в жизни. Я, может
быть, иногда очень странно говорю…
— Коли говорите, что
были счастливы, стало
быть, жили не меньше, а больше; зачем же вы кривите и извиняетесь? — строго и привязчиво начала Аглая, — и не беспокойтесь, пожалуйста, что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества с вашей стороны. С вашим квиетизмом можно и сто лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь и покажи вам пальчик, вы из того и из
другого одинаково похвальную мысль выведете, да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
Мне ничего
другого не надобно
было.
Аглая остановилась, взяла записку и как-то странно поглядела на князя. Ни малейшего смущения не
было в ее взгляде, разве только проглянуло некоторое удивление, да и то, казалось, относившееся к одному только князю. Аглая своим взглядом точно требовала от него отчета, — каким образом он очутился в этом деле вместе с Ганей? — и требовала спокойно и свысока. Они простояли два-три мгновения
друг против
друга; наконец что-то насмешливое чуть-чуть обозначилось в лице ее; она слегка улыбнулась и прошла мимо.
Может
быть,
будут у вас и
другие дела, но главное, для меня.
Он, впрочем, знает, что если б он разорвал все, но сам, один, не ожидая моего слова и даже не говоря мне об этом, без всякой надежды на меня, то я бы тогда переменила мои чувства к нему и, может
быть, стала бы его
другом.
Что если бы вы сделали это, не торгуясь с нею, разорвали бы всё сами, не прося у ней вперед гарантии, то она, может
быть, и стала бы вашим
другом.
— Не от простуды. Не от простуды, поверьте старику. Я тут
был, я и ее хоронил. С горя по своем князе, а не от простуды. Да-с, памятна мне и княгиня! Молодость! Из-за нее мы с князем,
друзья с детства, чуть не стали взаимными убийцами.
— Я страстно влюблен
был в вашу родительницу, еще когда она в невестах
была, — невестой
друга моего.
— Как истинный
друг отца вашего, желаю предупредить, — сказал генерал, — я, вы видите сами, я пострадал, по трагической катастрофе; но без суда! Без суда! Нина Александровна — женщина редкая. Варвара Ардалионовна, дочь моя, — редкая дочь! По обстоятельствам содержим квартиры — падение неслыханное! Мне, которому оставалось
быть генерал-губернатором!.. Но вам мы рады всегда. А между тем у меня в доме трагедия!
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого человека, который мог бы
быть камер-юнкером. Эту женщину введут в дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она не войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли
будете жить у нас, всё равно и без того станете свидетелем. Но вы сын моего
друга, и я вправе надеяться…
— Но,
друг мой, se trompe, это легко сказать, но разреши-ка сама подобный случай! Все стали в тупик. Я первый сказал бы qu’on se trompe. [Мой муж ошибается (фр.).] Но, к несчастию, я
был свидетелем и участвовал сам в комиссии. Все очные ставки показали, что это тот самый, совершенно тот же самый рядовой Колпаков, который полгода назад
был схоронен при обыкновенном параде и с барабанным боем. Случай действительно редкий, почти невозможный, я соглашаюсь, но…
Согласитесь сами, у всякого
есть свои недостатки и свои… особенные черты, у
других, может, еще больше, чем у тех, на которых привыкли пальцами указывать.
— С Иваном Федоровичем Епанчиным я действительно бывал в большой дружбе, — разливался генерал на вопросы Настасьи Филипповны. — Я, он и покойный князь Лев Николаевич Мышкин, сына которого я обнял сегодня после двадцатилетней разлуки, мы
были трое неразлучные, так сказать, кавалькада: Атос, Портос и Арамис. Но увы, один в могиле, сраженный клеветой и пулей,
другой перед вами и еще борется с клеветами и пулями…
Но тут сам сатана и подвертел: светло-голубая оказалась англичанка, гувернантка, или даже какой-то там
друг дома у княгини Белоконской, а которая в черном платье, та
была старшая из княжон Белоконских, старая дева лет тридцати пяти.
— Он, он самый и
есть! — поддакнул
другой голос. Сомневаться князю
было невозможно: один голос
был Рогожина, а
другой Лебедева.
— И
будет каяться! — закричал Рогожин, —
будешь стыдиться, Ганька, что такую… овцу (он не мог приискать
другого слова) оскорбил! Князь, душа ты моя, брось их; плюнь им, поедем! Узнаешь, как любит Рогожин!
— Да, наболело. Про нас и говорить нечего. Сами виноваты во всем. А вот у меня
есть один большой
друг, этот еще несчастнее. Хотите, я вас познакомлю?
Мне кажется, что мы с вами или
друзьями, или врагами
будем.
— Я
было хотел вас познакомить с Ипполитом, — сказал Коля, — он старший сын этой куцавеешной капитанши и
был в
другой комнате; нездоров и целый день сегодня лежал.
— Да уж одно то заманчиво, как тут
будет лгать человек. Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверный поступок твой и без того всем известен. Да вы подумайте только, господа, — воскликнул вдруг в каком-то вдохновении Фердыщенко, — подумайте только, какими глазами мы потом
друг на
друга будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!
Одним словом, Фердыщенко совершенно не выдержал и вдруг озлобился, даже до забвения себя, перешел чрез мерку; даже всё лицо его покривилось. Как ни странно, но очень могло
быть, что он ожидал совершенно
другого успеха от своего рассказа. Эти «промахи» дурного тона и «хвастовство особого рода», как выразился об этом Тоцкий, случались весьма часто с Фердыщенком и
были совершенно в его характере.
Это не помешало, конечно, им всем, мало-помалу и с нахальным любопытством, несмотря на страх, протесниться вслед за Рогожиным в гостиную; но когда кулачный господин, «проситель» и некоторые
другие заметили в числе гостей генерала Епанчина, то в первое мгновение до того
были обескуражены, что стали даже понемногу ретироваться обратно, в
другую комнату.
Лебедев в иные минуты готов
был поклясться, что всё, но в
другие минуты ощущал беспокойную потребность припомнить про себя, на всякий случай, некоторые и преимущественно ободрительные и успокоительные статейки свода законов.