Неточные совпадения
— Извините, князь, — горячо вскричал он, вдруг переменяя свой ругательный тон на чрезвычайную вежливость, — ради
бога, извините! Вы видите,
в какой я беде! Вы еще
почти ничего не знаете, но если бы вы знали все, то наверно бы хоть немного извинили меня; хотя, разумеется, я неизвиним…
— Как? — остановился вдруг князь, — да что ты! Я
почти шутил, а ты так серьезно! И к чему ты меня спросил: верую ли я
в бога?
Это мне баба сказала,
почти этими же словами, и такую глубокую, такую тонкую и истинно религиозную мысль, такую мысль,
в которой вся сущность христианства разом выразилась, то есть всё понятие о
боге как о нашем родном отце и о радости
бога на человека, как отца на свое родное дитя, — главнейшая мысль Христова!
— Я хотел сказать… я хотел сказать, — затрепетал князь, — я хотел только изъяснить Аглае Ивановне… иметь такую
честь объяснить, что я вовсе не имел намерения… иметь
честь просить ее руки… даже когда-нибудь… Я тут ни
в чем не виноват, ей-богу, не виноват, Аглая Ивановна! Я никогда не хотел, и никогда у меня
в уме не было, никогда не захочу, вы сами увидите; будьте уверены! Тут какой-нибудь злой человек меня оклеветал пред вами! Будьте спокойны!
— Я хочу, я хочу бежать из дому! — вскричала она, и опять глаза ее засверкали. — Если вы не согласитесь, так я выйду замуж за Гаврилу Ардалионовича. Я не хочу, чтобы меня дома мерзкою женщиной
почитали и обвиняли
бог знает
в чем.
Нина Александровна, видя искренние слезы его, проговорила ему наконец безо всякого упрека и чуть ли даже не с лаской: «Ну,
бог с вами, ну, не плачьте, ну,
бог вас простит!» Лебедев был до того поражен этими словами и тоном их, что во весь этот вечер не хотел уже и отходить от Нины Александровны (и во все следующие дни, до самой смерти генерала, он
почти с утра до ночи проводил время
в их доме).
Это театральное представление — не просто зрелище, как у нас. Это — священнодействие
в честь бога, в честь все того же Вакха-Диониса. В середине орхестры стоит его жертвенник, почетнейшее кресло в первом ряду занято его жрецом, и сам театр есть «святилище Диониса»…
Но когда свет в плошке, ослабевая, трепетал, как крылья приколотой бабочки, тогда все фигуры погружались в какую-то смешанную, уродливую группу, которая представляла скачущую сатурналию [Сатурналии — ежегодные праздники в Древнем Риме
в честь бога Сатурна.] и над нею господствующую широкую тень исполина-капитана.
С ранней весны до поздней осени в Дельфах звучал пэан в честь Аполлона. Наступала зима. Аполлон на крыльях лебедей улетал в далекий край счастливых гиперборейцев, кончалось время «изобилия» (koros), приходило время «нужды» (chresmosyne) — и являлся Дионис. Пэан сменялся исступленным дифирамбом. Отовсюду стекались в Дельфы женщины, и начинались экстатические оргии — оргии среди зимней «нужды»
в честь бога «избытка сил».
Неточные совпадения
Городничий. Я бы дерзнул… У меня
в доме есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком большая
честь… Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Лука Лукич (летит вон
почти бегом и говорит
в сторону).Ну слава
богу! авось не заглянет
в классы!
Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и,
почти не тронув копытами земли, превратились
в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная
Богом!..
— Да шашку-то, — сказал Чичиков и
в то же время увидел
почти перед самым носом своим и другую, которая, как казалось, пробиралась
в дамки; откуда она взялась, это один только
Бог знал. — Нет, — сказал Чичиков, вставши из-за стола, — с тобой нет никакой возможности играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг.
Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал
бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт
в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок
в галстук, присев и опустившись
почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.