Неточные совпадения
Наконец, на неоднократное и точное заявление, что он действительно князь Мышкин и что ему непременно надо видеть
генерала по
делу необходимому, недоумевающий человек препроводил его рядом, в маленькую переднюю, перед самою приемной, у кабинета, и сдал его с рук на руки другому человеку, дежурившему по утрам в этой передней и докладывавшему
генералу о посетителях.
Подозрительность этого человека, казалось, все более и более увеличивалась; слишком уж князь не подходил под разряд вседневных посетителей, и хотя
генералу довольно часто, чуть не ежедневно, в известный час приходилось принимать, особенно по
делам, иногда даже очень разнообразных гостей, но, несмотря на привычку и инструкцию довольно широкую, камердинер был в большом сомнении; посредничество секретаря для доклада было необходимо.
— Вот что, князь, — сказал
генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом
деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так и выходит, что я хоть и рад людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет, князь?
— Еще бы ты-то отказывался! — с досадой проговорил
генерал, не желая даже и сдерживать досады. — Тут, брат,
дело уж не в том, что ты не отказываешься, а
дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою примешь ее слова… Что у тебя дома делается?
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся
генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие
дела не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.
— Да и я, брат, слышал, — подхватил
генерал. — Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может быть, действительно миллион сидит и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь! — заключил
генерал задумчиво.
— И, однако ж, этого рода анекдоты могут происходить и не в несколько
дней, а еще до вечера, сегодня же, может, что-нибудь обернется, — усмехнулся
генералу Ганя.
— Гм!.. Конечно… Пожалуй, а уж тогда все
дело в том, как у ней в голове мелькнет, — сказал
генерал.
Генерал вышел, и князь так и не успел рассказать о своем
деле, о котором начинал было чуть ли не в четвертый раз.
Он даже достиг того, что склонил и Лизавету Прокофьевну к своей системе, хотя
дело вообще было трудное, — трудное потому, что и неестественное; но аргументы
генерала были чрезвычайно значительны, основывались на осязаемых фактах.
И однако же,
дело продолжало идти все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и
генералом положено было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это было очень важно. Тут было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все
дело могло расстроиться безвозвратно.
Под конец она даже так разгорячилась и раздражилась, излагая всё это (что, впрочем, было так естественно), что
генерал Епанчин был очень доволен и считал
дело оконченным; но раз напуганный Тоцкий и теперь не совсем поверил, и долго боялся, нет ли и тут змеи под цветами.
Известно было, что
генерал приготовил ко
дню рождения Настасьи Филипповны от себя в подарок удивительный жемчуг, стоивший огромной суммы, и подарком этим очень интересовался, хотя и знал, что Настасья Филипповна — женщина бескорыстная.
Князь проговорил свои несколько фраз голосом неспокойным, прерываясь и часто переводя дух. Всё выражало в нем чрезвычайное волнение. Настасья Филипповна смотрела на него с любопытством, но уже не смеялась. В эту самую минуту вдруг громкий, новый голос, послышавшийся из-за толпы, плотно обступившей князя и Настасью Филипповну, так сказать, раздвинул толпу и
разделил ее надвое. Перед Настасьей Филипповной стоял сам отец семейства,
генерал Иволгин. Он был во фраке и в чистой манишке; усы его были нафабрены…
— Отпустить! Помилуйте, я так много слышала, так давно желала видеть! И какие у него
дела? Ведь он в отставке? Вы не оставите меня,
генерал, не уйдете?
Коля провел князя недалеко, до Литейной, в одну кафе-биллиардную, в нижнем этаже, вход с улицы. Тут направо, в углу, в отдельной комнатке, как старинный обычный посетитель, расположился Ардалион Александрович, с бутылкой пред собой на столике и в самом
деле с «Indеpendance Belge» в руках. Он ожидал князя; едва завидел, тотчас же отложил газету и начал было горячее и многословное объяснение, в котором, впрочем, князь почти ничего не понял, потому что
генерал был уж почти что готов.
— В самом
деле,
генерал, я и не воображала, чтоб у вас было все-таки доброе сердце; даже жаль, — небрежно проговорила Настасья Филипповна.
Генерал, возьмите и вы ваш жемчуг, подарите супруге, вот он; а с завтрашнего
дня я совсем и с квартиры съезжаю.
— Настасья Филипповна! — укорительно произнес
генерал. Он начинал несколько понимать
дело, по-своему.
— Я теперь во хмелю,
генерал, — засмеялась вдруг Настасья Филипповна, — я гулять хочу! Сегодня мой
день, мой табельный
день, мой высокосный
день, я его давно поджидала. Дарья Алексеевна, видишь ты вот этого букетника, вот этого monsieur aux camеlias, [господина с камелиями (фр.).] вот он сидит да смеется на нас…
Генерал день и ночь был занят, хлопотал о
делах; редко видели его более занятым и деятельным, — особенно по службе.
И вот всего только две недели спустя вдруг получено было его превосходительством сведение, что Настасья Филипповна бежала в третий раз, почти что из-под венца, и на этот раз пропала где-то в губернии, а между тем исчез из Москвы и князь Мышкин, оставив все свои
дела на попечение Салазкина, «с нею ли, или просто бросился за ней — неизвестно, но что-то тут есть», заключил
генерал.
Человек он был самого высшего света и, кроме того, с состоянием, «хорошим, серьезным, неоспоримым», как отозвался
генерал, имевший случай по одному довольно серьезному
делу сойтись и познакомиться с князем у графа, своего начальника.
Он был рад всем, кого видел кругом себя в эти три
дня, рад Коле, почти от него не отходившему, рад всему семейству Лебедева (без племянника, куда-то исчезнувшего), рад самому Лебедеву; даже с удовольствием принял посетившего его еще в городе
генерала Иволгина.
— Да надобности нет никакой, сколько я по крайней мере знаю ваши
дела, — всё еще горячился
генерал.
От Веры Лебедевой князь узнал, что Келлер прикочевал к ним еще со вчерашнего
дня и, по всем признакам, долго от них не отстанет, потому что нашел компанию и дружески сошелся с
генералом Иволгиным; впрочем, он объявил, что остается у них единственно, чтоб укомплектовать свое образование.
И в самом
деле: посредственно выдержав экзамен и прослужив тридцать пять лет, — кто мог у нас не сделаться наконец
генералом и не скопить известную сумму в ломбарде?
Если же не выдаст оружия, то я немедленно, сейчас же беру его за руки, я за одну,
генерал за другую, и сей же час пошлю известить полицию, и тогда уже
дело перейдет на рассмотрение полиции-с.
Он упал наконец в самом
деле без чувств. Его унесли в кабинет князя, и Лебедев, совсем отрезвившийся, послал немедленно за доктором, а сам вместе с дочерью, сыном, Бурдовским и
генералом остался у постели больного. Когда вынесли бесчувственного Ипполита, Келлер стал среди комнаты и провозгласил во всеуслышание,
разделяя и отчеканивая каждое слово, в решительном вдохновении...
Идем мы с ним давеча по горячим следам к Вилкину-с… а надо вам заметить, что
генерал был еще более моего поражен, когда я, после пропажи, первым
делом его разбудил, даже так, что в лице изменился, покраснел, побледнел, и, наконец, вдруг в такое ожесточенное и благородное негодование вошел, что я даже и не ожидал такой степени-с.
Генерал кричал в азарте, но так, что можно было подумать, что
дело шло об одном, а крик шел о другом.
Генерал «формально» явился в семейство, то есть к Нине Александровне, всего только три
дня назад, но как-то не смиренно и не с покаянием, как это случалось всегда при прежних «явках», а напротив — с необыкновенною раздражительностью.
Когда Лебедев, после поездки своей в Петербург для разыскания Фердыщенки, воротился в тот же
день назад, вместе с
генералом, то ничего особенного не сообщил князю.
Обратив, наконец, на это внимание, князь подивился, что в эти два
дня, при случайных встречах с Лебедевым, он припоминал его не иначе как в самом сияющем расположении духа и всегда почти вместе с
генералом.
Но хоть
дело было и кончено, а князь остался озабочен чуть ли не более прежнего. Он с нетерпением ждал завтрашнего свидания с
генералом.
— Вы имеете свою квартиру, в Павловске, у… У дочери вашей… — проговорил князь, не зная что сказать. Он вспомнил, что ведь
генерал пришел за советом по чрезвычайному
делу, от которого зависит судьба его.
— Я моложав на вид, — тянул слова
генерал, — но я несколько старее годами, чем кажусь в самом
деле. В двенадцатом году я был лет десяти или одиннадцати. Лет моих я и сам хорошенько не знаю. В формуляре убавлено; я же имел слабость убавлять себе года и сам в продолжение жизни.
— Что делать — судьба! — вскидывал плечами
генерал, и долго еще он повторял это полюбившееся ему словечко. Прибавим, что, как деловому человеку, ему тоже многое чрезвычайно не понравилось в настоящем положении всех этих вещей, а главное — неясность
дела; но до времени он тоже решился молчать и глядеть… в глаза Лизавете Прокофьевне.
Хоть и не заметлив был князь в последнее время, но ему как-то в глаза бросилось, что со времени переселения от них
генерала Иволгина, вот уже три
дня, Лебедев очень дурно повел себя.
Он винился вслух, не объясняя, однако же, в чем
дело, и приставал к Нине Александровне, уверяя ее поминутно, что «это он, он сам причиной, и никто как он… единственно из приятного любопытства… и что „усопший“ (так он почему-то упорно называл еще живого
генерала) был даже гениальнейший человек!» Он особенно серьезно настаивал на гениальности, точно от этого могла произойти в эту минуту какая-нибудь необыкновенная польза.
Нина Александровна, видя искренние слезы его, проговорила ему наконец безо всякого упрека и чуть ли даже не с лаской: «Ну, бог с вами, ну, не плачьте, ну, бог вас простит!» Лебедев был до того поражен этими словами и тоном их, что во весь этот вечер не хотел уже и отходить от Нины Александровны (и во все следующие
дни, до самой смерти
генерала, он почти с утра до ночи проводил время в их доме).
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом
деле важного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный военный
генерал, барон или граф, с немецким именем, — человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных
дел и чуть ли даже не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают всё, «кроме разве самой России», человек, говорящий в пять лет по одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.