Неточные совпадения
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник,
когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться, что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно
еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
— Хорошо
еще вот, что муки немного, — заметил он, —
когда голова отлетает.
Он был рассеян; улыбка, взгляд, задумчивость Гани стали
еще более тяжелы, на взгляд князя,
когда они оба остались наедине.
— Последнюю похвальную мысль я
еще в моей «Хрестоматии»,
когда мне двенадцать лет было, читала, — сказала Аглая.
И представьте же, до сих пор
еще спорят, что, может быть, голова
когда и отлетит, то
еще с секунду, может быть, знает, что она отлетела, — каково понятие!
Впрочем, на меня все в деревне рассердились больше по одному случаю… а Тибо просто мне завидовал; он сначала все качал головой и дивился, как это дети у меня все понимают, а у него почти ничего, а потом стал надо мной смеяться,
когда я ему сказал, что мы оба их ничему не научим, а они
еще нас научат.
Тогда
еще ее ласкали, но
когда она воротилась больная и истерзанная, никакого-то к ней сострадания не было ни в ком!
Я поцеловал Мари
еще за две недели до того, как ее мать умерла;
когда же пастор проповедь говорил, то все дети были уже на моей стороне.
Когда я,
еще в начале моего житья в деревне, — вот
когда я уходил тосковать один в горы, —
когда я, бродя один, стал встречать иногда, особенно в полдень,
когда выпускали из школы, всю эту ватагу, шумную, бегущую с их мешочками и грифельными досками, с криком, со смехом, с играми, то вся душа моя начинала вдруг стремиться к ним.
Гаврила Ардалионович
еще сидел в кабинете и был погружен в свои бумаги. Должно быть, он действительно не даром брал жалованье из акционерного общества. Он страшно смутился,
когда князь спросил портрет и рассказал, каким образом про портрет там узнали.
Да,
еще:
когда я спросил, уже взяв записку, какой же ответ? тогда она сказала, что без ответа будет самый лучший ответ, — кажется, так; извините, если я забыл ее точное выражение, а передаю, как сам понял.
— Я страстно влюблен был в вашу родительницу,
еще когда она в невестах была, — невестой друга моего.
Князь воротился и глядел на нее как истукан;
когда она засмеялась — усмехнулся и он, но языком все
еще не мог пошевелить. В первое мгновение,
когда он отворил ей дверь, он был бледен, теперь вдруг краска залила его лицо.
И вот генерал тут, пред всеми, да
еще торжественно приготовившись и во фраке, и именно в то самое время,
когда Настасья Филипповна «только случая ищет, чтоб осыпать его и его домашних насмешками».
— Перестать? Рассчитывать? Одному? Но с какой же стати,
когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого так много зависит в судьбе всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо знаете Иволгина. Кто говорит «Иволгин», тот говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену, вот как говорили
еще в эскадроне, с которого начал я службу. Мне вот только по дороге на минутку зайти в один дом, где отдыхает душа моя, вот уже несколько лет, после тревог и испытаний…
В эти пять лет ее петербургской жизни было одно время, вначале,
когда Афанасий Иванович особенно не жалел для нее денег; он
еще рассчитывал тогда на ее любовь и думал соблазнить ее, главное, комфортом и роскошью, зная, как легко прививаются привычки роскоши и как трудно потом отставать от них,
когда роскошь мало-помалу обращается в необходимость.
— Дело слишком ясное и слишком за себя говорит, — подхватил вдруг молчавший Ганя. — Я наблюдал князя сегодня почти безостановочно, с самого мгновения,
когда он давеча в первый раз поглядел на портрет Настасьи Филипповны, на столе у Ивана Федоровича. Я очень хорошо помню, что
еще давеча о том подумал, в чем теперь убежден совершенно, и в чем, мимоходом сказать, князь мне сам признался.
Огонь, вспыхнувший вначале между двумя дотлевавшими головнями, сперва было потух,
когда упала на него и придавила его пачка. Но маленькое, синее пламя
еще цеплялось снизу за один угол нижней головешки. Наконец тонкий, длинный язычок огня лизнул и пачку, огонь прицепился и побежал вверх по бумаге, по углам, и вдруг вся пачка вспыхнула в камине, и яркое пламя рванулось вверх. Все ахнули.
Но
когда она
еще читала письмо, ей вдруг пришло в голову: неужели же этот самонадеянный мальчишка и фанфаронишка выбран князем в корреспонденты и, пожалуй, чего доброго, единственный его здешний корреспондент?
Его высокопревосходительство, Нил Алексеевич, третьего года, перед Святой, прослышали, —
когда я
еще служил у них в департаменте, — и нарочно потребовали меня из дежурной к себе в кабинет чрез Петра Захарыча и вопросили наедине: «Правда ли, что ты профессор Антихриста?» И не потаил: «Аз есмь, говорю», и изложил, и представил, и страха не смягчил, но
еще мысленно, развернув аллегорический свиток, усилил и цифры подвел.
— Не знаю; в толпе, мне даже кажется, что померещилось; мне начинает всё что-то мерещиться. Я, брат Парфен, чувствую себя почти вроде того, как бывало со мной лет пять назад,
еще когда припадки приходили.
Он вспомнил, как
еще недавно он мучился,
когда в первый раз он стал замечать в ней признаки безумия.
Рогожин давеча отрекся: он спросил с искривленною, леденящею улыбкой: «Чьи же были глаза-то?» И князю ужасно захотелось,
еще недавно, в воксале Царскосельской дороги, —
когда он садился в вагон, чтоб ехать к Аглае, и вдруг опять увидел эти глаза, уже в третий раз в этот день, — подойти к Рогожину и сказать ему, «чьи это были глаза»!
Этот демон шепнул ему в Летнем саду,
когда он сидел, забывшись, под липой, что если Рогожину так надо было следить за ним с самого утра и ловить его на каждом шагу, то, узнав, что он не поедет в Павловск (что уже, конечно, было роковым для Рогожина сведением), Рогожин непременно пойдет туда, к тому дому, на Петербургской, и будет непременно сторожить там его, князя, давшего ему
еще утром честное слово, что «не увидит ее», и что «не затем он в Петербург приехал».
Ведь отрекся же он сам от своего демона,
еще идя туда, на половине дороги,
когда радость вдруг наполнила его душу?
Он
еще и прежде, в начале своего знакомства с Епанчиными, чрезвычайно заинтересовался,
когда услышал от них о князе.
Она даже остановилась в недоумении, к чрезвычайному удовольствию Коли, который, конечно, мог бы отлично объяснить,
еще когда она и не трогалась с своей дачи, что никто ровно не умирает и никакого смертного одра нет, но не объяснил, лукаво предчувствуя будущий комический гнев генеральши,
когда она, по его расчетам, непременно рассердится за то, что застанет князя, своего искреннего друга, здоровым.
— Ардалион Александрыч, батюшка! — крикнула она ему вслед, — остановись на минутку; все мы грешны;
когда будешь чувствовать, что совесть тебя меньше укоряет, приходи ко мне, посидим, поболтаем о прошлом-то. Я ведь
еще, может, сама тебя в пятьдесят раз грешнее; ну, а теперь прощай, ступай, нечего тебе тут… — испугалась она вдруг, что он воротится.
Когда Коля кончил, то передал поскорей газету князю и, ни слова не говоря, бросился в угол, плотно уткнулся в него и закрыл руками лицо. Ему было невыносимо стыдно, и его детская,
еще не успевшая привыкнуть к грязи впечатлительность была возмущена даже сверх меры. Ему казалось, что произошло что-то необычайное, всё разом разрушившее, и что чуть ли уж и сам он тому не причиной, уж тем одним, что вслух прочел это.
Я
еще на прошлой неделе это подумал,
когда ночью проснулся…
Она с негодованием стала оправлять свою мантилью, выжидая,
когда «те» отправятся. К «тем» в эту минуту подкатили извозчичьи дрожки, за которыми
еще четверть часа назад Докторенко распорядился послать сына Лебедева, гимназиста. Генерал тотчас же вслед за супругой ввернул и свое словцо...
— Нравится вам местоположение? Я иногда рано, часов в семь утра,
когда все
еще спят, сюда одна прихожу сидеть.
Несколько раз припоминал он в эти шесть месяцев то первое ощущение, которое произвело на него лицо этой женщины,
еще когда он увидал его только на портрете; но даже во впечатлении от портрета, припоминал он, было слишком много тяжелого.
Тот месяц в провинции,
когда он чуть не каждый день виделся с нею, произвел на него действие ужасное, до того, что князь отгонял иногда даже воспоминания об этом
еще недавнем времени.
— Да и не то что слышал, а и сам теперь вижу, что правда, — прибавил он, — ну
когда ты так говорил, как теперь? Ведь этакой разговор точно и не от тебя. Не слышал бы я о тебе такого, так и не пришел бы сюда; да
еще в парк, в полночь.
Когда я вошел, господин этот, тоже только что предо мною вошедший и развертывавший свои припасы, о чем-то быстро и горячо переговаривался с женой; та, хоть и не кончила
еще пеленания, но уже успела занюнить; известия были, должно быть, скверные, по обыкновению.
В картине же Рогожина о красоте и слова нет; это в полном виде труп человека, вынесшего бесконечные муки
еще до креста, раны, истязания, битье от стражи, битье от народа,
когда он нес на себе крест и упал под крестом, и, наконец, крестную муку в продолжение шести часов (так, по крайней мере, по моему расчету).
Ни в болезни моей и никогда прежде я не видел
еще ни разу ни одного привидения; но мне всегда казалось,
еще когда я был мальчиком и даже теперь, то есть недавно, что если я увижу хоть раз привидение, то тут же на месте умру, даже несмотря на то, что я ни в какие привидения не верю.
Да и довольно.
Когда я дойду до этих строк, то, наверно, уж взойдет солнце и «зазвучит на небе», и польется громадная, неисчислимая сила по всей подсолнечной. Пусть! Я умру, прямо смотря на источник силы и жизни, и не захочу этой жизни! Если б я имел власть не родиться, то наверно не принял бы существования на таких насмешливых условиях. Но я
еще имею власть умереть, хотя отдаю уже сочтенное. Не великая власть, не великий и бунт.
Келлер уверял потом, что Ипполит
еще и прежде всё держал эту руку в правом кармане,
еще когда говорил с князем и хватал его левою рукой за плечо и за воротник, и что эта-то правая рука в кармане, уверял Келлер, и зародила в нем будто бы первое подозрение.
—
Когда? У вас? — спросила она, но без большого удивления. — Ведь вчера вечером он был, кажется,
еще жив? Как же вы могли тут спать после всего этого? — вскричала она, внезапно оживляясь.
А впрочем, я, кажется, понимаю: знаете ли, что я сама раз тридцать,
еще даже
когда тринадцатилетнею девочкой была, думала отравиться, и всё это написать в письме к родителям, и тоже думала, как я буду в гробу лежать, и все будут надо мною плакать, а себя обвинять, что были со мной такие жестокие…
Чего вы опять улыбаетесь, — быстро прибавила она, нахмуривая брови, — вы-то об чем
еще думаете про себя,
когда один мечтаете?
— Знаете, для чего я сейчас солгала? — вдруг обернулась она к князю с самою детскою доверчивостью и
еще со смехом, дрожавшим на ее губах. — Потому что
когда лжешь, то если ловко вставишь что-нибудь не совсем обыкновенное, что-нибудь эксцентрическое, ну, знаете, что-нибудь, что уж слишком редко, или даже совсем не бывает, то ложь становится гораздо вероятнее. Это я заметила. У меня только дурно вышло, потому что я не сумела…
Идем мы с ним давеча по горячим следам к Вилкину-с… а надо вам заметить, что генерал был
еще более моего поражен,
когда я, после пропажи, первым делом его разбудил, даже так, что в лице изменился, покраснел, побледнел, и, наконец, вдруг в такое ожесточенное и благородное негодование вошел, что я даже и не ожидал такой степени-с.
Когда он,
еще давеча утром, забылся тяжелым сном на своей кушетке, всё
еще не решаясь раскрыть который-нибудь из этих трех кувертов, ему опять приснился тяжелый сон, и опять приходила к нему та же «преступница».
«
Когда вы развернете это письмо (так начиналось первое послание), вы прежде всего взглянете на подпись. Подпись всё вам скажет и всё разъяснит, так что мне нечего пред вами оправдываться и нечего вам разъяснять. Будь я хоть сколько-нибудь вам равна, вы бы могли
еще обидеться такою дерзостью; но кто я и кто вы? Мы две такие противоположности, и я до того пред вами из ряду вон, что я уже никак не могу вас обидеть, даже если б и захотела».
Всё время,
когда я была у них в доме, мне всё казалось, что где-нибудь, под половицей,
еще отцом его, может быть, спрятан мертвый и накрыт клеенкой, как и тот московский, и также обставлен кругом стклянками со ждановскою жидкостью, я даже показала бы вам угол.
Когда же, например, самая сущность некоторых ординарных лиц именно заключается в их всегдашней и неизменной ординарности, или, что
еще лучше,
когда, несмотря на все чрезвычайные усилия этих лиц выйти во что бы ни стало из колеи обыкновенности и рутины, они все-таки кончают тем, что остаются неизменно и вечно одною только рутиной, тогда такие лица получают даже некоторую своего рода и типичность, — как ординарность, которая ни за что не хочет остаться тем, что она есть, и во что бы то ни стало хочет стать оригинальною и самостоятельною, не имея ни малейших средств к самостоятельности.
— Ну,
еще увидим, понимаем или не понимаем, — загадочно пробормотал Ганя, — только я все-таки бы не хотел, чтоб она узнала о старике. Я думал, князь удержится и не расскажет. Он и Лебедева сдержал; он и мне не хотел всего выговорить,
когда я пристал…