Неточные совпадения
Нина Александровна, супруга Ардалиона Александровича, отставленного
генерала,
моего бывшего товарища по первоначальной службе, но с которым я, по некоторым обстоятельствам, прекратил сношения, что, впрочем, не мешает мне в своем роде уважать его.
— О, на этот счет можно без всякой церемонии, если только тебе,
мой друг, угодно его видеть, — спешил разъяснить
генерал.
— Как истинный друг отца вашего, желаю предупредить, — сказал
генерал, — я, вы видите сами, я пострадал, по трагической катастрофе; но без суда! Без суда! Нина Александровна — женщина редкая. Варвара Ардалионовна, дочь
моя, — редкая дочь! По обстоятельствам содержим квартиры — падение неслыханное! Мне, которому оставалось быть генерал-губернатором!.. Но вам мы рады всегда. А между тем у меня в доме трагедия!
— Вообрази, друг
мой, — вскричал
генерал, — оказывается, что я нянчил князя на руках
моих!
Несколько раз, милый
мой, несколько раз! — вскричал
генерал в припадке самодовольной и торжествующей иронии.
— И вы совершенно, совершенно попали на
мою идею, молодой друг
мой, — воскликнул
генерал восторженно, — я вас не за этою мелочью звал! — продолжал он, подхватывая, впрочем, деньги и отправляя их в карман, — я именно звал вас, чтобы пригласить в товарищи на поход к Настасье Филипповне или, лучше сказать, на поход на Настасью Филипповну!
— Видите ли вы эти освещенные бельэтажи, — говорил
генерал, — здесь всё живут
мои товарищи, а я, я из них наиболее отслуживший и наиболее пострадавший, я бреду пешком к Большому театру, в квартиру подозрительной женщины!
— Как жаль, как жаль, и как нарочно! — с глубочайшим сожалением повторил несколько раз Ардалион Александрович. — Доложите же,
мой милый, что
генерал Иволгин и князь Мышкин желали засвидетельствовать собственное свое уважение и чрезвычайно, чрезвычайно сожалели…
— И Александра Михайловна с ними, о боже, какое несчастье! И вообразите, сударыня, всегда-то мне такое несчастие! Покорнейше прошу вас передать
мой поклон, а Александре Михайловне, чтобы припомнили… одним словом, передайте им
мое сердечное пожелание того, чего они сами себе желали в четверг, вечером, при звуках баллады Шопена; они помнят…
Мое сердечное пожелание!
Генерал Иволгин и князь Мышкин!
— Но я не могу, не могу же отпустить вас от себя, молодой друг
мой! — вскинулся
генерал.
— Да, друг
мой, познакомить:
генерал Иволгин и князь Мышкин, но что… как… Марфа Борисовна…
—
Генерал, кажется, по очереди следует вам, — обратилась к нему Настасья Филипповна, — если и вы откажетесь, то у нас всё вслед за вами расстроится, и мне будет жаль, потому что я рассчитывала рассказать в заключение один поступок «из
моей собственной жизни», но только хотела после вас и Афанасия Ивановича, потому что вы должны же меня ободрить, — заключила она, рассмеявшись.
— О, если и вы обещаетесь, — с жаром вскричал
генерал, — то я готов вам хоть всю
мою жизнь пересказать; но я, признаюсь, ожидая очереди, уже приготовил свой анекдот…
— Мне, господа, как и всякому, случалось делать поступки не совсем изящные в
моей жизни, — начал
генерал, — но страннее всего то, что я сам считаю коротенький анекдот, который сейчас расскажу, самым сквернейшим анекдотом из всей
моей жизни.
— Князь, — резко и неподвижно обратилась к нему вдруг Настасья Филипповна, — вот здесь старые
мои друзья,
генерал да Афанасий Иванович, меня всё замуж выдать хотят. Скажите мне, как вы думаете: выходить мне замуж иль нет? Как скажете, так и сделаю.
— Я теперь во хмелю,
генерал, — засмеялась вдруг Настасья Филипповна, — я гулять хочу! Сегодня
мой день,
мой табельный день,
мой высокосный день, я его давно поджидала. Дарья Алексеевна, видишь ты вот этого букетника, вот этого monsieur aux camеlias, [господина с камелиями (фр.).] вот он сидит да смеется на нас…
—
Мое мнение, друг
мой, — высказался
генерал, — что тут нужна теперь, так сказать, скорее сиделка, чем наше волнение, и, пожалуй, благонадежный, трезвый человек на ночь. Во всяком случае, спросить князя и… немедленно дать покой. А завтра можно и опять принять участие.
— Ваше превосходительство, — неожиданно и восторженно подскочил к
генералу господин Келлер, — если требуется удовлетворительный человек на ночь, я готов жертвовать для друга… это такая душа! Я давно уже считаю его великим, ваше превосходительство! Я, конечно,
моим образованием манкировал, но если он критикует, то ведь это перлы, перлы сыплются, ваше превосходительство!..
— Милый, добрый
мой Лев Николаич! — с чувством и с жаром сказал вдруг
генерал, — я… и даже сама Лизавета Прокофьевна (которая, впрочем, тебя опять начала честить, а вместе с тобой и меня за тебя, не понимаю только за что), мы все-таки тебя любим, любим искренно и уважаем, несмотря даже ни на что, то есть на все видимости.
—
Генерал! Вспомни осаду Карса, а вы, господа, узнайте, что анекдот
мой голая истина. От себя же замечу, что всякая почти действительность, хотя и имеет непреложные законы свои, но почти всегда невероятна и неправдоподобна. И чем даже действительнее, тем иногда и неправдоподобнее.
Идем мы с ним давеча по горячим следам к Вилкину-с… а надо вам заметить, что
генерал был еще более
моего поражен, когда я, после пропажи, первым делом его разбудил, даже так, что в лице изменился, покраснел, побледнел, и, наконец, вдруг в такое ожесточенное и благородное негодование вошел, что я даже и не ожидал такой степени-с.
Я засмеялся и говорю: «Слушай, говорю,
генерал, если бы кто другой мне это сказал про тебя, то я бы тут же собственными руками
мою голову снял, положил бы ее на большое блюдо и сам бы поднес ее на блюде всем сомневающимся: „Вот, дескать, видите эту голову, так вот этою собственною своею головой я за него поручусь, и не только голову, но даже в огонь“.
Генерал мой так и кипит-с; но подозреваю, что в Петербурге улизнет от меня, чтобы посетить капитаншу.
— Это винт! — кричал
генерал. — Он сверлит
мою душу и сердце! Он хочет, чтоб я атеизму поверил! Знай, молокосос, что еще ты не родился, а я уже был осыпан почестями; а ты только завистливый червь, перерванный надвое, с кашлем… и умирающий от злобы и от неверия… И зачем тебя Гаврила перевел сюда? Все на меня, от чужих до родного сына!
— Ну, это всё вздор, — быстро прервал
генерал, — я, главное, не о том, я о другом и о важном. И именно решился разъяснить вам, Лев Николаевич, как человеку, в искренности приема и в благородстве чувств которого я уверен, как… как… Вы не удивляетесь
моим словам, князь?
— Ах, боже
мой! Я спрашиваю, что сказал
генерал, когда вы отыскали под стулом бумажник? Ведь вы же вместе прежде отыскивали.
— Что в нем есть и хорошие качества, — подхватил
генерал, — то я первый заявил об этом, чуть не подарив этому индивидууму дружбу
мою.
— Я моложав на вид, — тянул слова
генерал, — но я несколько старее годами, чем кажусь в самом деле. В двенадцатом году я был лет десяти или одиннадцати. Лет
моих я и сам хорошенько не знаю. В формуляре убавлено; я же имел слабость убавлять себе года и сам в продолжение жизни.
— Князь! — сказал
генерал, опять сжимая до боли его руку и сверкающими глазами пристально смотря на него, как бы сам вдруг опомнившись и точно ошеломленный какою-то внезапною мыслию, — князь! Вы до того добры, до того простодушны, что мне становится даже вас жаль иногда. Я с умилением смотрю на вас; о, благослови вас бог! Пусть жизнь ваша начнется и процветет… в любви.
Моя же кончена! О, простите, простите!
— Приятнее сидеть с бобами, чем на бобах, — пробормотал
генерал, — этим… каламбуром я возбудил восторг… в офицерском обществе… сорок четвертого… Тысяча… восемьсот… сорок четвертого года, да!.. Я не помню… О, не напоминай, не напоминай! «Где
моя юность, где
моя свежесть!» Как вскричал… кто это вскричал, Коля?
— Милый друг, идол ты
мой! — целовал ее руку весь просиявший от счастья
генерал. (Аглая не отнимала руки.) — Так ты, стало быть, любишь этого… молодого человека?..