Неточные совпадения
Будущий муж Аглаи должен был быть обладателем всех совершенств и успехов,
не говоря уже
о богатстве.
Афанасий Иванович
говорил долго и красноречиво, присовокупив, так сказать мимоходом, очень любопытное сведение, что об этих семидесяти пяти тысячах он заикнулся теперь в первый раз и что
о них
не знал даже и сам Иван Федорович, который вот тут сидит; одним словом,
не знает никто.
Эта сухая материя особенно понравилась генеральше, которой почти никогда
не удавалось
говорить о своей родословной, при всем желании, так что она встала из-за стола в возбужденном состоянии духа.
— Почему? Что тут странного? Отчего ему
не рассказывать? Язык есть. Я хочу знать, как он умеет
говорить. Ну,
о чем-нибудь. Расскажите, как вам понравилась Швейцария, первое впечатление. Вот вы увидите, вот он сейчас начнет, и прекрасно начнет.
—
О нет, он мне сам
говорил, — я его уже про это спрашивал, — вовсе
не так жил и много, много минут потерял.
— За что ты все злишься,
не понимаю, — подхватила генеральша, давно наблюдавшая лица говоривших, — и
о чем вы
говорите, тоже
не могу понять. Какой пальчик и что за вздор? Князь прекрасно
говорит, только немного грустно. Зачем ты его обескураживаешь? Он когда начал, то смеялся, а теперь совсем осовел.
Мари чуть с ума
не сошла от такого внезапного счастия; ей это даже и
не грезилось; она стыдилась и радовалась, а главное, детям хотелось, особенно девочкам, бегать к ней, чтобы передавать ей, что я ее люблю и очень много
о ней им
говорю.
И
не подумайте, что я с простоты так откровенно все это
говорил сейчас вам про ваши лица;
о нет, совсем нет!
— Да за что же, черт возьми! Что вы там такое сделали? Чем понравились? Послушайте, — суетился он изо всех сил (все в нем в эту минуту было как-то разбросано и кипело в беспорядке, так что он и с мыслями собраться
не мог), — послушайте,
не можете ли вы хоть как-нибудь припомнить и сообразить в порядке,
о чем вы именно там
говорили, все слова, с самого начала?
Не заметили ли вы чего,
не упомните ли?
— Я ничего за себя и
не боялась, Ганя, ты знаешь; я
не о себе беспокоилась и промучилась всё это время.
Говорят, сегодня всё у вас кончится? Что же, кончится?
Не говоря уже
о неизящности того сорта людей, которых она иногда приближала к себе, а стало быть, и наклонна была приближать, проглядывали в ней и еще некоторые совершенно странные наклонности: заявлялась какая-то варварская смесь двух вкусов, способность обходиться и удовлетворяться такими вещами и средствами, которых и существование нельзя бы, кажется, было допустить человеку порядочному и тонко развитому.
Остальные гости, которых было, впрочем, немного (один жалкий старичок учитель, бог знает для чего приглашенный, какой-то неизвестный и очень молодой человек, ужасно робевший и все время молчавший, одна бойкая дама, лет сорока, из актрис, и одна чрезвычайно красивая, чрезвычайно хорошо и богато одетая и необыкновенно неразговорчивая молодая дама),
не только
не могли особенно оживить разговор, но даже и просто иногда
не знали,
о чем
говорить.
— Представьте себе, господа, своим замечанием, что я
не мог рассказать
о моем воровстве так, чтобы стало похоже на правду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает, что я и
не мог в самом деле украсть (потому что это вслух
говорить неприлично), хотя, может быть, совершенно уверен сам про себя, что Фердыщенко и очень бы мог украсть!
Да и вообще в первое время, то есть чуть ли
не целый месяц по отъезде князя, в доме Епанчиных
о нем
говорить было
не принято.
Но Варвара Ардалионовна, хоть и нашла почему-то нужным так близко сойтись с Епанчиными, но
о брате своем с ними
говорить наверно
не стала бы.
Она торжественно объявила, что «старуха Белоконская» (она иначе никогда
не называла княгиню,
говоря о ней заочно) сообщает ей весьма утешительные сведения об этом… «чудаке, ну вот,
о князе-то!» Старуха его в Москве разыскала, справлялась
о нем, узнала что-то очень хорошее; князь наконец явился к ней сам и произвел на нее впечатление почти чрезвычайное.
Но жильцы быстро исчезли: Фердыщенко съехал куда-то три дня спустя после приключения у Настасьи Филипповны и довольно скоро пропал, так что
о нем и всякий слух затих;
говорили, что где-то пьет, но
не утвердительно.
— Как бы всё ищет чего-то, как бы потеряла что-то.
О предстоящем же браке даже мысль омерзела и за обидное принимает.
О нем же самом как об апельсинной корке помышляет,
не более, то есть и более, со страхом и ужасом, даже
говорить запрещает, а видятся разве только что по необходимости… и он это слишком чувствует! А
не миновать-с!.. Беспокойна, насмешлива, двуязычна, вскидчива…
Да постой,
говорит, я тебе сама про это прочту!» Вскочила, принесла книгу: «Это стихи»,
говорит, и стала мне в стихах читать
о том, как этот император в эти три дня заклинался отомстить тому папе: «Неужели,
говорит, это тебе
не нравится, Парфен Семенович?» — «Это всё верно,
говорю, что ты прочла».
— «Как
не знаешь?» — «Так,
говорю,
не знаю,
не о том мне всё теперь думается».
— «А
о чем же ты теперь думаешь?» — «А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я
о каждом твоем словечке вспоминаю, и каким голосом и что сказала; а ночь всю эту ни
о чем и
не думал, всё слушал, как ты во сне дышала, да как раза два шевельнулась…» — «Да ты, — засмеялась она, — пожалуй, и
о том, что меня избил,
не думаешь и
не помнишь?» — «Может,
говорю, и думаю,
не знаю».
Уж конечно, она
не так дурно думает
о тебе, как ты
говоришь.
«В этот момент, — как
говорил он однажды Рогожину, в Москве, во время их тамошних сходок, — в этот момент мне как-то становится понятно необычайное слово
о том, чтовремени больше
не будет.
Первое неприятное впечатление Лизаветы Прокофьевны у князя — было застать кругом него целую компанию гостей,
не говоря уже
о том, что в этой компании были два-три лица ей решительно ненавистные; второе — удивление при виде совершенно на взгляд здорового, щеголевато одетого и смеющегося молодого человека, ступившего им навстречу, вместо умирающего на смертном одре, которого она ожидала найти.
В «рыцаре же бедном» это чувство дошло уже до последней степени, до аскетизма; надо признаться, что способность к такому чувству много обозначает и что такие чувства оставляют по себе черту глубокую и весьма, с одной стороны, похвальную,
не говоря уже
о Дон-Кихоте.
— Тотчас же послать купить в город, Федора иль Алексея, с первым поездом, — лучше Алексея. Аглая, поди сюда! Поцелуй меня, ты прекрасно прочла, но — если ты искренно прочла, — прибавила она почти шепотом, — то я
о тебе жалею; если ты в насмешку ему прочла, то я твои чувства
не одобряю, так что во всяком случае лучше бы было и совсем
не читать. Понимаешь? Ступай, сударыня, я еще с тобой
поговорю, а мы тут засиделись.
Из поднявшихся разговоров оказалось, что Евгений Павлович возвещал об этой отставке уже давным-давно; но каждый раз
говорил так несерьезно, что и поверить ему было нельзя. Да он и
о серьезных-то вещах
говорил всегда с таким шутливым видом, что никак его разобрать нельзя, особенно если сам захочет, чтобы
не разобрали.
— А, продаешь, так и спасибо. Своего
не потеряешь небось; только
не кривляйся, пожалуйста, батюшка. Слышала я
о тебе, ты,
говорят, преначитанный, когда-нибудь потолкуем; сам, что ли, снесешь ко мне?
— Но ведь если вы, наконец, господин Бурдовский,
не желаете здесь
говорить, — удалось наконец вклеить князю, чрезвычайно пораженному таким началом, — то
говорю вам, пойдемте сейчас в другую комнату, а
о вас всех, повторяю вам, сию минуту только услышал…
Что же касается до его сердца, до его добрых дел,
о, конечно, вы справедливо написали, что я тогда был почти идиотом и ничего
не мог понимать (хотя я по-русски все-таки
говорил и мог понимать), но ведь могу же я оценить всё, что теперь припоминаю…
Кроме того, и самый этот факт тогдашнего отъезда весьма
не замечателен сам по себе, чтоб
о нем помнить, после двадцати с лишком лет, даже знавшим близко Павлищева,
не говоря уже
о господине Бурдовском, который тогда и
не родился.
— Я… вас… — заговорил он радостно, — вы
не знаете, как я вас… мне он в таком восторге всегда
о вас
говорил, вот он, Коля… я восторг его люблю.
Князь, например, доверил ему вести дело Бурдовского и особенно просил его об этом; но несмотря на эту доверенность и на кое-что бывшее прежде, между обоими постоянно оставались некоторые пункты,
о которых как бы решено было взаимно ничего
не говорить.
— Князь! Сиятельнейший князь! — закоробился опять Лебедев, — ведь вы
не позволяете
говорить всю правду; я ведь уже вам начинал
о правде;
не раз; вы
не позволили продолжать…
— Да ведь я и
не в том смысле
о русском помещике
говорю, как вы принимаете. Сословие почтенное, хоть по тому уж одному, что я к нему принадлежу; особенно теперь, когда оно перестало существовать…
Но мы
не об литературе начали
говорить, мы заговорили
о социалистах, и чрез них разговор пошел; ну, так я утверждаю, что у нас нет ни одного русского социалиста; нет и
не было, потому что все наши социалисты тоже из помещиков или семинаристов.
— Я тоже должен сказать, что я мало видел и мало был… с либералами, — сказал князь, — но мне кажется, что вы, может быть, несколько правы и что тот русский либерализм,
о котором вы
говорили, действительно отчасти наклонен ненавидеть самую Россию, а
не одни только ее порядки вещей. Конечно, это только отчасти… конечно, это никак
не может быть для всех справедливо…
— Невозможных преступлений? Но уверяю же вас, что точно такие же преступления и, может быть, еще ужаснее, и прежде бывали, и всегда были, и
не только у нас, но и везде, и, по-моему, еще очень долго будут повторяться. Разница в том, что у нас прежде было меньше гласности, а теперь стали вслух
говорить и даже писать
о них, потому-то и кажется, что эти преступники теперь только и появились. Вот в чем ваша ошибка, чрезвычайно наивная ошибка, князь, уверяю вас, — насмешливо улыбнулся князь Щ.
Есть такие идеи, есть высокие идеи,
о которых я
не должен начинать
говорить, потому что я непременно всех насмешу; князь Щ. про это самое мне сейчас напомнил…
— Да и
не то что слышал, а и сам теперь вижу, что правда, — прибавил он, — ну когда ты так
говорил, как теперь? Ведь этакой разговор точно и
не от тебя.
Не слышал бы я
о тебе такого, так и
не пришел бы сюда; да еще в парк, в полночь.
Хотя во всеобщем шумном разговоре он принимал до сих пор большое участие, но одушевление его было только лихорадочное; собственно к разговору он был невнимателен; спор его был бессвязен, насмешлив и небрежно парадоксален; он
не договаривал и бросал то,
о чем за минуту сам начинал
говорить с горячечным жаром.
Бахмутов
говорил о своем восторге, что дело это так хорошо кончилось, благодарил меня за что-то, объяснял, как приятно ему теперь после доброго дела, уверял, что вся заслуга принадлежит мне и что напрасно многие теперь учат и проповедуют, что единичное доброе дело ничего
не значит.
Коля уверял меня, когда я совсем очнулся, что я вовсе
не спал и что всё это время
говорил с ним
о Сурикове.
О, он, конечно,
не мог
говорить тогда этими словами и высказать свой вопрос; он мучился глухо и немо; но теперь ему казалось, что он всё это
говорил и тогда; все эти самые слова, и что про эту «мушку» Ипполит взял у него самого, из его тогдашних слов и слез.
Она спрашивала быстро,
говорила скоро, но как будто иногда сбивалась и часто
не договаривала; поминутно торопилась
о чем-то предупреждать; вообще она была в необыкновенной тревоге и хоть смотрела очень храбро и с каким-то вызовом, но, может быть, немного и трусила. На ней было самое буднишнее, простое платье, которое очень к ней шло. Она часто вздрагивала, краснела и сидела на краю скамейки. Подтверждение князя, что Ипполит застрелился для того, чтоб она прочла его исповедь, очень ее удивило.
О, она поминутно в исступлении кричит, что
не признаёт за собой вины, что она жертва людей, жертва развратника и злодея; но что бы она вам ни
говорила, знайте, что она сама, первая,
не верит себе и что она всею совестью своею верит, напротив, что она… сама виновна.
—
О нет, — задумчиво продолжал князь,
не замечая тона вопроса, — я почти всё молчал. Я часто хотел
говорить, но я, право,
не знал, что сказать. Знаете, в иных случаях лучше совсем
не говорить.
О, я любил ее;
о, очень любил… но потом… потом… потом она всё угадала…
Девицы усмехнулись новой фантазии их фантастической сестрицы и заметили мамаше, что Аглая, пожалуй, еще рассердится, если та пойдет в парк ее отыскивать, и что, наверно, она сидит теперь с книгой на зеленой скамейке,
о которой она еще три дня назад
говорила, и за которую чуть
не поссорилась с князем Щ., потому что тот
не нашел в местоположении этой скамейки ничего особенного.
— Он ничего
не говорил о покраже.
И вот, наконец, она стояла пред ним лицом к лицу, в первый раз после их разлуки; она что-то
говорила ему, но он молча смотрел на нее; сердце его переполнилось и заныло от боли.
О, никогда потом
не мог он забыть эту встречу с ней и вспоминал всегда с одинаковою болью. Она опустилась пред ним на колена, тут же на улице, как исступленная; он отступил в испуге, а она ловила его руку, чтобы целовать ее, и точно так же, как и давеча в его сне, слезы блистали теперь на ее длинных ресницах.